Полевая хирургия

Мрак и смятение царили в ставке главнокомандующего Дунайской армии генерал-фельдмаршала князя Александра Александровича Прозоровского, всех российских орденов кавалера. Уже с начала августа, как перебрались за Дунай и встали лагерем против Мачинского гирла, боевые офицеры стали замечать, что его сиятельство тогось, заговаривается, а то вдруг возьмёт, да и замолчит, глядя в угол. А сегодня и вовсе, не закончив рекогносцировки, вдруг простился со всеми, сказав что к утру помрёт, удалился к себе и призвал врача.

Штабные не понимали, как быть. Платов, со свойственной его натуре простотой, покрутил у виска и присвистнул. Засс сделал вид, что так де и надобно. Адъютант Красноруцкий вскочил на коня и поскакал в полевой госпиталь. Посередь операции ввалился к доктору Багрянскому и заторопил того, чтоб заканчивал, да шёл быстрее в палатку к князю – занемог.

Доктор взбеленился, велел катиться ко всем чертям, а если заняться нечем, так пусть сядет корпию пощиплет, и нервы успокаивает, и перевязывать будет чем. И впрямь, раненых после Бабадака и Тульчи было много. Доктор со второго числа толком не спал. Всё резал да шил, резал да шил. Однако собрался с силами, велел фельдшару самому закончить с полумертвым канониром и вышел из палатки.

Красноруцкий, смутясь, стоял рядом.

– Поедемте, Михаил Иваныч? Негоже князю ждать.

– Обождёт, кровью, поди, не исходит, – ответил Багрянский, снимая заляпанный красно-коричневым фартук и подавая Красноруцкому ковш с водой, чтобы полил на руки.

Наконец собрался, сел на старенького госпитального мерина и Санчо Пансой потрюхал следом за Росинантом Красноруцкого в ставку, по пути вспоминая, как приходилось с Прозоровским видеться при других обстоятельствах, на допросе по делу Новикова. Заносчивый и грубый князь с масонами не церемонился, слов не подбирал… Ну да кончилось дело, чего теперь… Кто старое помянет, тому глаз вон.

Подъехали к палатке главнокомандующего. Красноруцкий вошёл, доложил, позвал Багрянского. Тот ожидал увидеть старика лежащим, но князь стоял одет, чуть не при всем параде и орденах. «И что всколотились? – Мысленно возмутился доктор. – Дуркует его сиятельство по старости лет. Прелести, не иначе».

– Здравствуйте Михаил Иванович, – сказал Прозоровский, – а вы сильно изменились.

«Да и вы не помолодели», – хотел ответить Багрянский, но промолчал, а только пожал плечами, дескать, что ж такого, поболе пятнадцати лет минуло с последней встречи на допросе.

– Я призвал вас, чтобы спросить… – князь потёр щеку, – только вы вопроса моего не пугайтесь. Дело ваше закрыто давно, а кто старое помянет, тому глаз вон.

Багрянский молчал, думая, что вот ведь какова русская поговорка, на все случаи годна.

– Спросить… да… – продолжил Прозоровский. – Очень удивлён был, увидев вашу фамилию в нашей Дунайской компании.

Князь точно стеснялся чего, не решался вести беседу дальше, но собрался, да и выпалил:

– А какой ступени вы масон, Михаил Иваныч? Кажется, третьей? Я к тому, что вам, как доктору, работа параскиста должна быть известна?

Багрянский опешил. Он и думать забыл, что когда-то клялся на крови в готовности потрошить людей на манер египетских погребальных жрецов. Кишок наружу ему теперь хватало и без масонских заклинаний.

– Зачем вы спрашиваете, ваше сиятельство? Неуж забыли наши показания?

– Не забыл, помню. И имя ваше тайное помню, господин Чаи-Исе-Иму. И волшебное слово, после которого вы мне повиноваться должны. АДОН, кажись. Что? Сработало? Вон как вы побледнели. Ну да ладно. Я не про то… Нынче мне умереть назначено… Да вы не морщитесь, господин Багрянский… Вы и знать не знаете о каких материях я с вами сейчас речь поведу. Ваши масонские мистерии детскими бирюльками покажутся. Так вот. Нынче ночью прошу вас здесь рядом заночевать, адъютанту я скажу. Как только почуете суету да движение, смело входите, я, видать уже готов буду или при издыхании. Открывайте грудь, кишки там, печёнки сами знаете… А про сердце отдельно скажу – доставайте и прямиком вот сюда – в этот кубок.

Князь протянул Багрянскому серебряную, старинной чеканной работы чашу, инкрустированную рубинами и изумрудами, на богатой малахитовой ножке. Доктор, опешив, принял роскошный сосуд, крутил его в руках и не знал, что ответить. Князь тем временем продолжал.

– Так вот. Если что увидите странного, не столбенейте, знайте своё дело – сердце внутрь и вся недолга. Накрывайте крышкой. Вот и она. И до утра читайте молитвы за упокой моей души, кубка из рук не выпускайте, кто б чего вам не говорил и как не уговаривал. Молитвы-то знаете? Молитвослов возьмите, чтоб не растеряться умом, ежели кто пугать начнет. Только вы не пугайтесь. Это всё иллюзия одна и до вас касательства не имеет. А уж наутро – отправляйтесь в Киев, в Лавру, там своё дело туго знают, отпоют и отчитают честь по чести. И местечко найдут. Все Рюриковичи там по полкам хранятся.

– Да с чего вы, ваше сиятельство, взяли, что вам сегодня умереть? – Наконец заговорил Багрянский.

– А с того, что это не вашего ума дело, Михаил Иванович. Да вы не пузыритесь, не пузыритесь… Здесь дело древнее, долги крови, так сказать, которые вам простым знать не надо. Ну так что ж, не испугаетесь? Всё сделаете как велю? А я сейчас распоряжение напишу, чтобы вашему роду деревеньку отписали в посмертии моём.

– Не надо деревеньку!

– Ну нет, так нет. Но отблагодарю всё равно, не отвертитесь. За сим не стану вас задерживать, а к полуночи прошу быть. Нижайше прошу. Право, очень обяжете.

– Ваше сиятельство, может лучше за попом послать, раз такое дело? – Обернулся доктор выходя.

– Нет уж, батенька, поздно. Сам справлюсь. Идите, да помните – в полночь.

Багрянский вышел ошарашенный. На вопрос Красноруцкого: «Ну как он?», ответил невпопад:

– А что, штабс-капитан, постель-то рядом для меня найдётся?

– Найдем, как не найти, – ответил удивленный Красноруцкий.

С тем и ушёл масон третьей ступени Чаи-Исе-Иму искать полкового священника, чтобы помолиться на всякий случай и сон грядущий. Время было уже шесть пополудни, дьяк вёл службу у тополя под открытым небом. Пришлось Багрянскому вечерню отстоять с солдатами да подумать в какой разворот его опять жизнь занесла.

В восемь Багрянский был у палатки главнокомандующего. Денщик накрыл по-походному – свиной окорок и кукурузную джендру с овечьим сыром. Сказал, местные все так едят. Доктор не капризничал, за это дали ему бутыль красного вина из запасов какого-то беглого турка. А ещё говорят, турки вина не пьют – коран не велит, как же! Только уполовинив бутыль, Михаил Иванович чуток расслабился, а так как три ночи почти не спал, то и запросился быстрее постелить ему, как обещали, рядом с палаткой главнокомандующего.

Погода стояла чудо как хороша. Дневная жара спала, густое тягучее масло южной ночи заливало алые всполохи догорающего заката. Им на смену мчались Персеевы вестники, чертя по звёздному небу огненные полосы. То ли змеи разбегались с отрубленной Горгоновой головы, то ли искры от меча героя долетали в бессарабскую степь сквозь века и расстояния... Полевой лагерь понемногу затихал, вздыхал, кряхтел и кашлял на ночь, возился, устраиваясь поудобнее, подложив под голову нехитрый солдатский скарб. Вдали слышалась перекличка часовых, да трещал в костре хворост, подброшенный домовитым денщиком.

Багрянский лежал на телеге, заложив руки за голову и считал хвостатых небесных странников, коих в этом августе было особенно много. На втором десятке сбился и заснул мертвецким сном. Снилось ему, что стоит он за полотняным пологом фельдмаршальской палатки, но видит сквозь, словно чрез мелкую рыбацкую сеть, а слышит и того лучше.

– Господь – Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего. Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня. Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих; умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена. Так, благость и милость Твоя да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем.

Багрянский узнал голос князя. Тот стоял на коленях перед походным молитвенником и читал отходную. А вот голос другого собеседника был доктору незнаком.

– Ну всё штоль, ваше сиятельство. Готов?

– Молчи, окаянный, дай закончить.

– Время вышло! Не стану больше ждать! Иль забыли, как в прошлом разе пришлось Лизаньку забрать? Может вам и Аннушку не жаль?

Князь покрыл себя крёстным знамением и сказал: «Готов!» И тут же, откуда ни возьмись, со всех сторон поползли в палатку черви, да много так, длинные, вёрткие! Багрянский почуял, как один полез ему в сапог, другой – в рукав, просунулся под мышкой, вылез в ворот и намерился юркнуть в ухо. Михаил Иванович едва успел пресечь и запрыгал на месте с ноги на ногу, давя нечисть сапогом.

Князю везло меньше. Черные гибкие полоски облепили его, залезли повсюду – в рот, в ноздри, в уши, охватили запястья, приковали к столбу, что поддерживал полог. Внезапно вдалеке раздался утробный гул, похожий на слоновий клич или лосиный рёв во время гона. Багрянский безотчётно задрожал, представляя, какой величины должен быть зверь, чтобы так звучать.

Зашумели огромные крылья, палатка затряслась на ветру. Казалось сейчас откинется полог и войдет чудище огромно, стозевно… Но ворвался козёл, и встал на задние копыты. Вокруг распространилась страшная вонь мертвячины, мокрой псины и блевотины. Странная, страшная ехидная морда козла была повёрнута назад. Словно кто-то свернул ему шею, да так и оставил. Изо рта меж жолтых зубов свисал чорный мёртвый язык, а по всей шкуре ползали белые мушиные черви. Козёл отряхнулся, сея опарышей вокруг, подмигнул Багрянскому и вошёл внутрь. Перекрутился на месте так, что копыта оказались теперь сзади, а морда смотрела князю в лицо, нагнулся и воткнул рога ему в живот. Медленно вёл он голову вверх, разрезая грудину и рёбра. Довёл до сердца и вдруг отпрянул, словно поражонный.

Багрянский и сам остолбенел. Живое алое сердце билось под старинным чернёным серебром. Козёл приблизил поганую свою морду и уставился на сие диво.

Снаружи снова раздался рёв и тяжелые шаги. Полог отдёрнулся, в палатку заползла огромная голова на змеиной шее. Козёл заторопился отойти от князя. Змей с орлиным клювом и чорной чешуёй меж тем всё продолжал вползать, занимая все пространство вокруг кольцами. Оказавшись подле князя чудище подняло голову и горящими глазами уставилось на серебряный обруч. Понюхало, зашипело и поддело его клювом. Серебро потянулось и лопнуло с таким острым звуком, что Багрянскому заложило уши и он проснулся.

Вокруг было безмолвно, доктор словно оглох. Встал с телеги, похлопал ладонями по ушам, потряс пальцами в слуховых проходах – звуки вернулись. Доктор вынул Брегет и повернул циферблатом к луне. Жолто-синим фосфорным осветило стрелки – четверть первого. Багрянский прошёл в палатку. У полога спал денщик, одетый, только рядом стояли его сапоги. Михаил Иванович перешагнул через ноги и вошёл к князю. Тот лежал навзничь у столба в центре. Доктор взял руку Прозоровского, жилку на запястье не почуял. Достал спичку, чиркнул над лицом князя. Почудилось, быстрый чорный червь скользнул из ноздри и скрылся в траву.

Багрянский перекрестился, вышел, ткнул денщика:

– Вставай, братец, помер князь.

Денщик сел, полупав глазами, стал спешно натягивать сапоги.

– Неси воды, свечей, буди адъютанта, будем резать. Да священника зови, пусть молитвенник второй захватит, скажи для меня.

Денщик побежал, как велели, а доктор вновь вошёл за полог. Стал жечь спички, оглядываясь, искать подсвешник. Вдруг огонёк выхватил из мрака живое лицо со змеиными вертикальными зрачками и мигнувшим на светý третьим веком. Багрянский от внезапности выронил спичку. Медленно падая она озарила французский военный мундир и блестящие офицерские сапоги.

– Шли бы вы, доктор, – свистящим шепотом произнес незнакомец, – незачем вам тут.

– Кто вы?! – Вскрикнул Багрянский, и дрожащими руками попытался зажечь новую спичку, они всё ломались.

– Того вам знать не надо.

Незнакомец уверенной походкой враскачку подошёл к лежащему телу, склонился, ощупал раздвоенным змеиным языком мёртвое лицо и принялся расстёгивать камзол на груди мертвеца. Багрянский стоял поражонный. На счастье, вбежал денщик со свечами, притащился священник, всё завертелось, и незнакомец отступил в тень со злым выражением на смуглом скуластом лице. Странно было то, что чужого вроде бы никто, кроме Багрянского, и не замечал. Потому и Михаил Иванович не стал указывать никому на присутствие человека в мундире французского лейтенанта от инфантерии. Да и не до того стало.

Сдёрнули постель с княжьего ложа, уложили покойника, раздели. Денщик принёс ведро воды, адъютант чашу и докторский кофр. Багрянский попросил всех отступить и начал. Всякий раз, поднимая глаза от работы, он упирался взглядом в злой взгляд незнакомца, который как-бы размножился, был и слева, и справа, делал доктору недобрые знаки, кривил лицо. Вплоть до момента, когда Багрянский опустил сердце князя в серебряную чашу чорт морочил его. Но как только Михаил Иванович закрыл крышкой кубок, незнакомец исчез, погрозив напоследок кулаком. Почудилось, что мёртвый князь с раскрытой грудью вздохнул с облегчением и улыбнулся краем губ.

К восходу все формальности были закрыты и даже делегация провожающих тело, составлена. Не мешкая, белым днём повезли Прозоровского в Киев. Гнали так, чтоб успеть до появления запаха. Впрочем, набитый полынью князь признаков разложения не выказывал. По пути Багрянский всё молчал, только чашу с сердцем держал подле себя. А Красноруцкий, как окончательно рассвело, заметил, что доктор стал сед, как лунь.

Всё сложилось, как князь и планировал. Монахи приняли Прозоровского, завёрнутого в белую простыню, покрытого российским флагом. Чашу унесли особо. Обратно в лагерь Михаил Иванович не вернулся. Сказывали, остался в Пещерах послушником, а вскорости принял иноческий сан.

В память о главнокомандующем царь в войсках на трое суток траур объявил. Все бумаги князя велено было доставить в специальную синодальную комиссию. После что в архив ушло, а что отдали дочери Анне Александровне. Та отправила всё в семейную библиотеку – в Никольское.