Муму. Возвращение (фрагмент черновика)

Часть I. О минувших событиях

Для тех, чьи души еще не тронуты тлением, следует вкратце изложить предшествовавшую трагедию, ту земную и до приторности простую историю, что стала лишь прологом к нечестивой фантасмагории. В сером московском доме, чьи колонны облупились, как кожа прокаженного, жила своекорыстная и капризная барыня. 

Среди ее челяди выделялся дворник Герасим — титан, запертый в темнице вечного безмолвия. Его единственной радостью, единственным светом в беззвучном мире стала спасенная им собачка, кроткое создание, нареченное Муму.

Но прихоть барыни, острая и бездумная, как удар стилета, потребовала избавления от собаки. Подчинившись воле, что была ему отвратительна, Герасим сам исполнил приговор. Он отвез свою единственную отраду на реку, привязал к ее шее два кирпича — два камня с алтаря бессмысленной жестокости — и предал ее мутным, равнодушным водам. 

После этого акта, опустошившего его душу, глухонемой гигант самовольно покинул Москву и вернулся в свою деревню, оставив позади проклятый дом, как гниющую рану на теле города.

Все полагали, что на этом история завершилась. Но это был не конец. Это было лишь погружение. Жертвоприношение, о котором никто не просил, было принесено божеству, о существовании которого никто не подозревал. И река, древняя и темная, приняла свою жертву. И приготовилась ее вернуть.

Часть II. Что-то страшное грядет 

Мое прибытие в Москву по делам, столь незначительным, что ныне они кажутся пылью на фоне пережитого кошмара, было с самого начала омрачено ощущением гнетущей аномалии. Я, человек петербургский, привыкший к строгости линий и холодной логике северной столицы, счел это лишь влиянием Москвы — города хаотичного, азиатского, пропитанного суевериями. 

Но по мере приближения к дому моей тетки, старой барыни, это чувство сгущалось. Сам воздух становился тяжелее, насыщенным миазмами, что поднимались от темной, неподвижной ленты реки, а небо, даже в ясный день, имело какой-то больной, свинцовый оттенок, словно на мир смотрел глаз мертвеца.

Дом, который я помнил шумным и полным суетливой, пусть и подневольной жизни, встретил меня противоестественной, вакуумной тишиной. Я остановился у ворот, глядя на серое здание с его псевдоклассическими колоннами, покрытыми оспинами времени. Архитектура его всегда казалась мне нелепой, но теперь она внушала иной, более глубокий трепет. 

Дом не просто обветшал — он словно погружался в иную, дочеловеческую эпоху, превращаясь в циклопический мавзолей, воздвигнутый на костях давно забытых и погребенных надежд. Сам двор, некогда содержимый в идеальной чистоте беглым немым, зарос бурьяном, чьи стебли извивались под противоестественными, неевклидовыми углами, будто тянулись к чему-то незримому в земле.

Моя тетка встретила меня своей обычной смесью показной слабости и железной воли. Она жаловалась на нерадивость прислуги, на хаос, воцарившийся после бегства «неблагодарного мужика». Но когда она говорила о нем, в ее глазах, помимо привычного презрения, я уловил тень чего-то иного. Это был не страх, нет. Ее мир был слишком мал и прост для такого сложного чувства. Это было глухое, подсознательное беспокойство, как у животного, что чует приближение грозы, не понимая ее природы.

Но истинный барометр безумия я увидел в лицах челяди. Они передвигались по дому тенями, лунатиками, их движения были скованными и дергаными. Они вздрагивали от скрипа половицы, от стука ветки в окно, их взгляды постоянно метались к темным углам, будто они ожидали увидеть там нечто, чему нет, и не может быть названия в словаре смертных. 

Они перешептывались, и до меня долетали обрывки фраз, которые я сперва счел плодом невежества: «…опять ночью…», «…мокрые следы у порога…», «…запах тины в парадной гостиной…». Я, человек науки и прогресса, лишь снисходительно усмехался. Массовая истерия, порожденная отсутствием твердой руки.

Первый аккорд в этой симфонии ужаса прозвучал через два дня. Лакей Степан, молодой и дюжий парень, был найден мертвым. Полицейский дознаватель, зевнув, заключил — несчастный случай. Утонул в бочке с водой для поения лошадей, будучи пьян. Тетка лишь брезгливо поджала губы: «Пьяница, такова его судьба». 

Но я, движимый нездоровым любопытством, настоял на том, чтобы взглянуть на тело. То, что я увидел, стало первой трещиной в монолите моего рационального мировоззрения. Воды в бочке было на два вершка, не более — в таком количестве жидкости не утонет и ребенок. 

Но Степан выглядел так, словно пролежал на дне реки не один месяц. Его тело было неестественно раздуто, кожа имела отвратительный зеленоватый, фосфоресцирующий оттенок. Из его приоткрытого рта сочилась речная тина, источая удушливый, тошнотворный запах застоявшейся воды и гниющих водорослей. В его широко открытых, остекленевших глазах, казалось, навеки застыло отражение чего-то невыразимого, чего-то мокрого, темного и бесконечно древнего. 

Я пытался рассуждать. Возможно, редкий яд, вызывающий отек тканей? Или странный вид апоплексического удара? Мой разум отчаянно цеплялся за соломинки логики, отказываясь признать, что я смотрю на результат некоего зловещего, непостижимого ритуала.

Часть III. Из глубины

С этого момента кошмар начал сгущаться, просачиваясь в дом, как болотная вода сквозь прогнившие доски. По ночам я перестал спать. Сперва я слышал глухое, далекое урчание, словно из-под земли или из-под воды. Оно вибрировало в самой структуре дома, и я пытался убедить себя, что это ветер в трубах. 

Но затем звук приближался. К нему добавлялось влажное, отвратительное шлепанье, будто кто-то мокрый и тяжелый, волоча за собой нечто склизкое, тащился по коридорам. Я запирал дверь, но звук проникал сквозь нее. Это не был звук шагов. Это был звук перемещения, отрицающий законы анатомии.

Однажды ночью, измученный бессонницей, я подошел к окну. Луна, ущербная и больная, бросала на двор призрачный свет. И там, в палисаднике, я увидел ее. Тень. Она имела смутные, отдаленные очертания собаки, но ее движения были кощунственной пародией на жизнь. 

Она не шла — она перетекала с места на место, как сгусток ожившей тьмы, ее тело изгибалось под углами, невозможными для живого существа с костяком. Мне показалось, что я увидел, как ее кости ломаются и тут же срастаются в новой, чудовищной конфигурации с каждым ее движением. 

Она остановилась и повернула голову в сторону дома. Лунный свет на мгновение выхватил два глаза. Два уголька, горевших не злобой, нет, злоба — чувство слишком человеческое. В них пылал холодный, бездонный вакуум Стигийской бездны. Один глаз был заметно больше другого… Я отшатнулся от окна, сердце колотилось в горле, как пойманная птица.

Через день исчез старый буфетчик, дядя Хвост. Он забаррикадировался в своей каморке, крича, что «оно» зовет его по имени беззвучным голосом, который раздается прямо в мозгу. Когда дверь взломали, комната была пуста. 

Мебель перевернута, а на стене, напротив окна, влажной тиной и чем-то еще, чему я не могу и не хочу подбирать название, был выведен один-единственный, чудовищно непропорциональный знак. Не буква и не символ, а нечто похожее на отпечаток огромной, перепончатой лапы. Вся комната была пропитана удушливым, тлетворным запахом речного ила.

Прислуга начала разбегаться. Кучер Потап и садовник Ерошка пытались уйти ночью. Их нашли на рассвете у самых ворот, насаженными на острые колья забора, как две тряпичные куклы. Их тела были переломаны и скручены в гротескных позах. Но самым ужасным было то, что на них не было ни капли крови. 

Они были сухими, сморщенными, словно из них высосали всю влагу, всю жизненную силу, оставив лишь пустые, пергаментные оболочки. А на земле под ними виднелись те же самые влажные, слизистые следы, которые теперь не высыхали даже под утренним солнцем, а тускло мерцали, как гнилушки. Стало ясно: дом превратился в ловушку. Он не выпускал тех, кто был причастен.

Мой разум, воспитанный на позитивизме и материализме, бился в агонии. Я пытался собрать воедино эту мозаику безумия. Смерти, слизь, запах, знак на стене. И постоянно возвращался к точке отсчета — к истории о немом и его утопленной собаке. Неужели суеверия черни оказались правдой? 

Неужели примитивная вера в то, что сильная привязанность может вернуть мертвеца, имела под собой реальное, но не божественное, а демоническое основание? Я лихорадочно перебирал книги в библиотеке тетки, ища хоть какое-то объяснение. 

Я наткнулся на фолиант о местном фольклоре, где говорилось о водяных духах, что приходят из рек мстить за обиды. Я читал и смеялся нервным, срывающимся смехом, но семена первобытного ужаса уже дали всходы в моей душе.