Полуночная гостья. 7.29

Я опешил, слова проглотил, не придумал, как правду получше сказать,

И язык мой связали безжалостным взглядом негритянки назойливой злые глаза.

Все же стыд я отбросил, собрался с последнею силой,

Чтобы насмерть схватиться с секундой, в смятенье, в сомненье застылой.

– Я вернуться к Орлице собрался, но сразу оставить все здешнее просто не смог.

Тут застрял в моем горле предательски горький колючий комок.

– А она тебе верит и ждет.

Ей не снится такой поворот,

При котором поэт бравый

Подавился собственной славой,

Отравился собственной славой,

До того занемог,

Что прийти уж не смог.

И насмешка свирепо с оттяжкой хлестнула по сердцу меня.

Не сдержала удара, не сбила волн боли цинизма дурного броня.

Но смолчал я, совсем немея,

Оправдаться ничем не смея.

– Ты уж, верно, решил, что сегодня собрались тебя мы без соли тут съесть.

Успокойся, рапсод, ведь не светит тебе столь высокая честь.

Кто трусливое сердце,

Кто неверное сердце,

Хоть бы даже и с перцем,

Хотя бы случайно, хотя б с голодухи сжует,

Тот на целую жизнь неудачу себе без сомненья скует,

А в рождении будущем встанет труслив, как койот.

Даже и задумав месть,

Мы не станем тебя есть.

Мы и так уж долго ждем.

Передать что Аренберге, нам поведай, и пойдем.

Выбор – это проклятье, сильней и суровей проклятий иных

И страшнее всех страхов, что нас настигают в часы полнолунья в кошмарах ночных.

Но сейчас предстояло на что-то решиться, а путь не пройти без тяжелых потерь,

И рычал обреченно мой загнанный внутренний зверь,

Закрывалась в пространствах за дверью дверь.

Ну, роди ж что-нибудь поскорее, разиня! Рот хотя бы раскрой, пехтерь!

Никогда не давал Виолетте я клятвы остаться с ней вечно,

А любая игра хороша, если только не длить бесконечно.

Даже подлость твоя конечна.

Ты ведь жить-то не будешь вечно.

Возвращаться нельзя. Мне осталось немедля уйти.

Виолетта, прости!

Что сказать мне этой паре?

Я сегодня совсем не в ударе.

Затерялся в кошмаре,

В маре…