Собака бывает кусачей только от жизни собачей

Собака бывает кусачей только от жизни собачьей

Проснувшись в субботу утром, аж полвосьмого утра, что для нее было просто роскошно, Галина потянулась, полностью игнорируя привычный субботний аккомпанимент кухонной ругани между матерью и отчимом. Не потому, что она к нему привыкла, а потому, что, если каждую субботу нервничать по утрам, прислушиваясь к тому, как Стас орет на мать, а она пытается огрызаться, хоть и совсем неубедительно, то никаких нервов не хватит, а продолжается все это уже двадцать лет. 

Хорошо хоть, что по будням, когда Галине на работу, она этого не слышит. Ей уходить в пять утра, в это время мать и отчим еще видят десятый сон. Они и в выходные бывает дрыхнут полдня, и тогда Галя может спокойно уйти после заврака, а бывает, и после обеда. 

Но не в этот раз. В этот раз приходится прилагать усилия, чтобы отключить восприятие происходящего. Хорошо, что за двадцать лет Галина неплохо овладела этим искусством. 

Прошел час, Галя прислушалась. 

Ор прекратился, можно идти завтракать. На кухне, к Галиному удивлению, не было даже разбитой посуды. Обошлись малой кровью, подумала она и продолжила готовить себе поесть. 

Но стоило ей сесть за стол, поставив себе тарелку с яичницей и беконом, как в кухне появился Стас. Он был большой, толстый, противный донельзя, с маленькими злыми глазками, плешивый, с носом уточкой, тонкими губами, и гнилыми зубами, и как обычно, от него препротивно пахло перегаром, отвратным дешевым табаком, и потом. 

— О, яиченка! Подвинься, дармоедка, я тоже жрать хочу. И сбегай-ка ты быстренько за пивом. 

— Пошел ты, — беззлобно сказала Галя, — надо пиво, топай за пивом, только денег я тебе не дам. И еду мою не тронь, пусть тебя мама кормит, это ее забота и обязанность последние двадцать лет. Только не я дармоедка, а ты дармоед. Так что или делай себе сам покушать, или убирайся отсюда, не порти аппетит мне в мой единственный выходной день. 

— Ай, — покачал Стас плешивой головой, — как она заговорила, тварь неблагодарная! Да я твою мать взял с приплодом десяти годков, который мне все время зубы показывал...

— Ты взял? Ты взял? — продолжая есть, спросила Галя. — Ты взял? Да чья бы корова мычала, альфонс несчастный. Да это тебя мать на улице подобрала, привела, обогрела, приютила, а потом и замуж за тебя вышла. Дура!

Галина тут же перехватывает его руку. 

— Только попробуй, я полицию вызову, и запрут тебя на пятнадцать суток, а я хоть подышу воздухом спокойно. Так что думай, нужна тебе эта головная боль или не нужна. 

— Неблагодарная! Собака, которая руку кормящую кусает!

— Это ты-то рука кормящая? 

Галина звонко рассмеялась. 

— Ошибочка вышла, потому что рука кормящая тебя и оплачивающая твои счета, это я. А что до кусачей собаки, так собака бывает кусачей только от жизни собачей, которую устроил мне ты, "папа"! Ну и мама немало тебе в этом помогла. 

— Ты на мать рта не разивай, не то доболтаешься. 

Галина засмеялась снова. 

— Смотри-ка, защитничек выискался. Как будто это я постоянно на мать ору, дебоширю, посуду бью, ей все время угрожаю! Ладно, "папа", поговорили и будет. Я позавтракала, а ты уж как-нибудь давай сам. Пойду я, а то в этой квартире все равно отдохнуть нельзя. 

И Галя ушла, сначала с кухни в свою комнату, оделась по погоде и пошла из квартиры прочь, подальше от людей, и правда превращавших ее в озлобившуюся кусачую собаку. 

К вечеру, продрогнув и проголодавшись, но не горя желанием идти домой, Галя решила попить кваску, встала в очередь, а за ней пристроился какой-то пренеприятный тип с лицом бандита из девяностых, и ростом с юный дуб, метра два, не меньше. Причем по всему было видно, что мужик при деньгах, а стоит в очереди в дешевый ларек.

Скупердяй, подумала Галина, скупится даже в нормальное место пойти, тусит тут с такими же бедняками, как она сама. 

Мужик вызвал у Галины острую неприязнь, хотя пахло от него дорогим одеколоном, одет он был со вкусом, модно, на ногах ботинки за пару тысяч баксов, не меньше, причем видно, что натуральная кожа, а осеннее пальто на нем вероятно стоило годовой Галиной зарплаты. 

Окинув мужика строгим взглядом, Галина отвернулась и стала считать людей в очереди: три, два, один. 

До цели остался один покупатель, и Галя приготовила деньги, когда клиент с большой пинтой кваса подался назад, толкнул Галину, и она случайно наступила на дорогой кожаный ботинок стоящего позади нее амбала. 

Он тут же отдернул ногу, причем судя по гримасе, Галя таки сделала ему больно, и громко выругался. 

— Ты чего творишь, овца! Ногу мне оттоптала, идиотка! Тебе бы похудеть немешало, а то весишь, как здоровая слониха!

А Галина никогда за словом в карман не лезла. 

— Как здоровая слониха? Ну и хорошо, что не больная! И я не виновата, что у этого, впереди меня, нет на затылке глаз, и он толкнул меня, двигаясь задом со своим квасом. Так что если у тебя чёс, можешь... 

— Чего у меня? 

Амбал даже растерялся. 

— Чёс. Ну, когда кулаки чешутся кого-нибудь стукнуть. Так вот, коли у тебя чёс, можешь двинуть ему как следует, это из-за него я тебе нечаянно на ногу наступила. А будешь вякать, так я тебе и вторую ногу отдавлю, только уже осознанно и намеренно. 

— Ты на кого тявкаешь, шавка шелудивая? 

Ну точно бандюг и лексика соответственная. 

— Я может и шавка, да если укушу, мало тебе не покажется точно. 

Пока длилась их перепалка, продавщица ждала и морщилась, а тут как заорет:

— Ну вы будете покупать или нет? Вы мне сейчас всех клиентов распугаете. Или покупайте, или валите отсюда, оба!

— Мне Очаковский Квас, бочковой, поллитра, — тут же заговорила Галина, и протянула продавщице купюру. Но не успела она и глазом моргнуть, как купюру перехватила мужская рука в перчатке, и через секунду от денег остались только мелкие обрывки. 

— Мне пинту кваса, — сказал амбал, доставая кошелек. 

А шокированная Галина отошла от ларька подальше, села на скамейку и... заплакала. 

Вот же урод, теперь ни на шуарму денег нет, ни попить купить не на что, а домой жуть как не тянет, совсем. Ну а с другой стороны, кто против этого танка попрет, будь он неладен...

— Чего ты ревешь? Неужто так сильно квасу приперло попить? 

Галина подняла глаза на голос. Рядом с ее скамейкой стоял хам, и протягивал ей свою пинту. 

— На, пей. Я не пил еще, не брезгуй. Держи, влажная салфетка, если что. Да бери уже, чего ты... Ну извини, психанул, больно ты дерзкая. Отвык уже, чтоб мне кто-то отпор давал. И вот что, если ты из-за денег так расстроилась, на, бери, компенсация. 

В одной руке он держал пинту, а в другой — пятитысячную купюру. 

— У меня было сто рублей, — тихо сказала Галя. 

— Знаю. Но я повел себя мерзко, так что это и материальная компенсация, и моральная. 

— Я не понимаю, — серьезно сказала Галя, глядя в улыбающиеся сейчас карие глаза амбала. — Ты вот при деньгах, а пьешь дешевый квас, покупаешь его в ларьке...

— Ну да, так-то обычно ем и пью в ресторанах класса люкс. Но... не всегда так было. Лет двадцать пять назад такой квас я не всегда мог себе позволить, вот и захотелось попробовать его еще раз. 

— Так... ты на улице рос? 

— Рос я в детдоме, потом сбежал. Десяти еще не было. Стал типичный уличный... Воровал, всем, чем можно, промышлял. 

Он ухмыльнулся. 

— Собака бывает кусачей...

— Только от жизни собачей, — договорила за него Галина. 

— Так ты, что же, тоже того, росла на улице или в детдоме? 

— Нет, — не глядя на него, а рассматривая свои руки, ответила Галя. — Мой родной отец авторитетный был человек, его убили, когда мне три года было, двадцать-семь лет назад. 

Маму тогда предупредили, чтобы она меня забрала и валила куда подальше. Было это в Воронеже, а тетка моя, мамина сестра, жила тут, в Питере, вот мы и приехали к ней, да так тут и остались. Мне десять было, когда мамка на улице (буквально) Стаса, отчима моего, подобрала. Вот просто увидела и влюбилась. Двадцать лет назад это было, вот что...

Вышла за него, в квартире в нашей прописала, а он и сел ей на голову, бездельник. Он пить стал, она с ним. Устраивали оргии, дебоши, а я пряталась, боялась, что соседи вызовут соцслужбу, и меня отправят в детдом. 

Но всем было плевать, никто не вызывал. 

В шестнадцать я закончила школу и пошла работать. Официанткой в одну кофейню. Сейчас там я хостес и старший менеждер. 

— Что за сеть? 

Галина назвала. 

— Надо же, — амбал снял перчатку, потер переносицу. — А ведь это моя сеть, мы с напарником, почившим, ее открывали лет дцать назад. Мир тесен. Так как звать тебя, воробушек? 

— Галина, — ответила Галя, почему-то не обидевшись на воробушка. 

— Галина... Галюня. Значит, ты родом с Воронежа... надо же, мир и правда тесен. Галюня с Воронежа, прямо как моя тетка. 

— Твоя тетка? 

— Ага, папка мой тоже с тех мест родом был. Его сестра так и жила там. Померла уж как с лишком десять лет. Добрый была человек. Кто батю знал моего, ни по что бы не поверили, что они родственники. Мягкая она была, теплая, голоса ни на кого не подняла за всю жизнь. А отец всегда орал. Злой он был, агрессивный...

Я случайно его нашел, лет тринадцать мне было тогда. Похожи мы, так что он сразу во мне свое признал. 

— Как так вышло? 

Галя смотрела в карие глаза и вдруг спохватилась: 

— Так а как звать-то тебя? 

— Я Николай, будем знакомы. Ты пей, я ничего в квас не подсыпал, не мой метод. 

— А какой твой... метод? 

— Да никакого особо. Ко мне обычно бабы... дамы сами липнут, и метода никакого нет. Кошелек видимо привлекает их. 

— Ну почему кошелек, — тихо сказала Галина, — ты красивый мужчина... кусачий, но это понятно и объяснимо. Кого долго озлобляли, озлобится неизбежно. 

— По тебе не скажешь. 

— В смысле, не скажешь? Я же вон как на тебя наехала... вела себя далеко от того, что зовется безупречно. 

— Так я сам виноват, спровоцировал тебя, оскорблял, хамил. Кусачий, это ты верно сказала. Моя бывшая при всех называла меня Колючий. Кличка у меня была, словно ярлык на лоб приклеила. Так и звала, Колючий. 

— Дура она, — сказала Галина. 

— Думаешь? 

— Да. Это как... само реализующееся пророчество. Звала бы тебя... Коленька, ты бы не был колючий. 

Она видела как он вздрогнул. 

— Что, я не то сказала? 

— Да нет, просто меня только тетка так называла, и то, не при отце, чтобы он не слышал. Коленька... Так меня ни одна женщина не называла... другая... никогда. 

Странная мысль тут в голову Галине пришла: вот взять и поцеловать его и шепнуть ему "Коленька" на ушко. Пришла мысль эта и уходить не хочет. И не шибко искушенная в таких делах Галина просто потянулась и поцеловала его. Раз и потом сразу назад села, покраснела, стыдно стало, что сама к мужику полезла, как шалава последняя. 

А он вдруг взял ее за руку и сказал:

— Давай, допивай квасок, и пойдем, ты ж наверняка голодная. У меня дома шаром покати, перекусим... шуармой, тут недалеко отменную готовят шуарму. А потом поедем ко мне, чего тебе с отчимом-альфонсом-алконафтом и мамкой у него под пятой делать? Мне... тепло с тобой, Галюня. Пойдем? 

Медленно она подняла голову и взглянула ему в глаза:

— А не боишься, что я еще долго... кусаться буду?

— Так и я наверное еще буду, а как услышу "Коленька", перестану. 

С небес моросил дождь, и кое-как маскировал слезы, текущие по ее щекам. 

— Ты что, не плачь!

— Разве видно? 

— Мне видно. Мне – очевидно. Станешь кусаться, я тебя поцелую и Галюней назову, и все, ты перестанешь. А потом, я твое пространство нарушать не стану, сделаю все, как попросишь. Ты кусайся, только... не уходи. 

Только теперь Галя поняла, что они сидят и – держатся за руки. И на душе сразу так стало тепло, будто вокруг была не сырая дождливая питерская осень, а тропическое лето, там, где только зимой идут дожди. 

— Разве так бывает? — удивленно спросила Галя, не ожидая ответа. 

— Да по-всякому бывает, наверное, — философски ответил Коленька, ее Коленька. — Если ты уйдешь, я тогда всех кусать буду... с тоски. 

— Кусать не надо, я не уйду. 

— Тогда пошли есть, голодный воробушек. 

Он взял ее на руки, поднялся со скамейки, и понес. И ей в голову не пришла мысль попросить его поставить ее на землю. Тепло стало Гале, уютно, так, словно вот теперь она была дома. 

— Я теперь тебя никуда не отпущу, — шепнул Николай ей на ухо, а она лишь довольно улыбнулась и ответила:

— Только попробуй. 

Да, собака бывает кусачей только от жизни собачей, так случается и с людьми. И совершенно по той же причине. А двое под серым питерским небом обрели друг друга, и если и станут еще кусаться, то только друг за друга и если вынудит окружающий мир. Ведь для счастья собаке нужен любящий хозяин, а человеку нужен любящий его другой человек.