5. И раздался крик..

(отрывок "Чистильщик", )

Кухня наполнялась уютным светом лампочки под потолком, который разливался жёлтым пятном по потрескавшейся скатерти, старым чашкам с чаем и чайником. На стене тикали часы с кукушкой, но кукушка давно молчала — только стрелки скрежетали в глухой тишине. Я сидел за столом с тётей Ольгой, а дядя Андрей в полголоса шутил, отпивая из тонкого, потемневшего от времени стакана свою вишневку.
Сергей ушёл мыться в баню минут сорок назад. Или больше. Мы не сразу заметили, как быстро улетело время. Ольга, привычно поджав губы, косилась на окно. Снаружи — лишь ночь и тишина. Время было уже позднее.

— Что-то долго он сегодня, — пробормотал дядя, вставая. — Пойду воды отнесу. Заодно проверю, не сварился ли.

Я кивнул, не особенно тревожась, просто вяло глядя, как он набрасывает ветровку и берёт ведро. Дверь хлопнула, и дом снова стал слишком тихим. Я подлил себе ещё немного кипятка в кружку с чаем, а Ольга достала из старого серванта банку с вареньем — вишнёвым, сладким до тошноты, но сейчас оно казалось даже уместным.

— Ты знаешь, — сказала она, медленно помешивая чай, — после того случая с твоим дедом, я к этой бане до сих пор без дрожи подойти не могу. С виду простая избушка, а как войдёшь, будто тревогой накрывает...

Я только кивнул. На улице был август, но вдруг стало зябко, как будто всю духоту от жаркого дня резко куда-то унесло. Часы продолжали скрипеть. Прошло десять, может пятнадцать минут. Я собирался что-то сказать — скорее всего, просто чтоб разрядить обстановку, — как вдруг тишину пронзил дикий крик. Это не был обычный зов. Он бил по ушам, как ржавый колокол, был полон ужаса и чего-то животного. Крик дяди Андрея.

— О, Господи... — выдохнула тётя. Я вскочил, едва не опрокинув стул.

Дверь распахнулась так резко, что стукнулась о стену. В проёме стоял дядя. Его лицо было бледным, рот приоткрыт, будто он хотел что-то сказать, но слова не шли. На руках у него, свисая как тряпичная кукла, лежал Сергей.

Я сначала даже не понял, что с ним не так. Только потом заметил — глаза открыты, но в них не было ни страха, ни боли, ни даже осознания. Они смотрели в потолок, мимо нас. Рот приоткрыт. Кожа — странного пепельного цвета, как будто из него вытянули всё тепло.

— Он... он просто сидел там. Я звал его, а он не двигался... — прошептал дядя, тяжело опускаясь на колени. — Руки ледяные. Он... он уже...

Тётя закричала. А я стоял, и не мог сделать ни шага. Гулкое эхо крика ещё звенело в ушах, а за окном — такая же тьма, как в ту ночь, когда дед ушёл в баню и не вернулся.

Прошло три дня. Три липких, душных летних дня, которые я не могу вспомнить до конца. Всё будто застыло в каком-то плотном, вязком тумане — и жара, и звуки, и даже время.

Сергей лежал теперь в доме культуры, в гробу, которого он никогда не увидит. Его лицо уже не было его лицом. Оно стало маской, и я каждый раз отворачивался, когда заходил внутрь. Местные бормотали под нос привычные фразы: «Сердце, наверное… молодые сейчас слабые», «жара, баня — опасное дело». Но никто не говорил это с уверенностью. Никто не смотрел мне в глаза.

Дядя Андрей ходил, как тень. Он так и не смог объяснить, что именно увидел там, в бане. Говорил: «Просто сидел… будто ждал… будто замер». А потом замолкал и начинал молча строгать какие-то доски во дворе. Тётя вообще почти не разговаривала. Лишь вечером ставила чай и тихо сидела у окна, глядя в пустоту. Я пытался говорить с ней, но она словно не слышала. Бабушка Нюра с тех самых пор, как принесли Сергея на руках, словно ссохлась. Она сидела в своем привычном, вытертом временем кресле у окна, глядя куда-то за стекло, сквозь сад, сквозь деревню, сквозь всё живое и неживое. Руки её лежали на коленях — тонкие, с синими прожилками, и лишь иногда подрагивали, когда в груди поднималась новая волна.

Она почти не разговаривала. Только плакала. Не навзрыд, не по-театральному, а так, как плачут старые деревенские женщины, потерявшие больше, чем могут вынести. Беззвучно, сжимая губы, сотрясаясь тонкой дрожью. Слёзы текли по морщинам, как вода по трещинам старого дерева, и впитывались в выцветший платок, который она всё время держала в руках.

Иногда она начинала шептать — кому-то, кого не было рядом.

– За что, Господи... за что?.. – произносила она, не ожидая ответа.

– Молодой... сильный... Он ведь только жить начал...

– А Серёжа-то... чего же он?.. чего же он туда пошёл один?..

Эти слова шли по кругу, как заезженная пластинка, и становились мантрой боли, обиды и бессилия. Иногда она замолкала на часы, а потом вдруг будто вспоминала что-то и резко вскидывалась:

– Я ж говорила... я ж говорила, чтоб не шли по тёмному-то... не тревожили… – потом замолкала, будто испугалась собственных слов, и начинала креститься, глядя в пол.

Никто её не перебивал. Никто и не пытался. Мы понимали — если тронуть, если пытаться утешать, она развалится окончательно. Так она и сидела — не ела почти, не пила, только пила чай с чабрецом, который сама же заваривала. Старалась держаться. Но глаза у неё были другие. Не те, в которых вечно плескалась деревенская строгость с ласковым огоньком. А тёмные, выжженные, пустые.

А я... я не мог заснуть.

Каждый раз, когда закрывал глаза, я видел брата — сидящего в полумраке бани, с приоткрытыми глазами, с каплями воды на плечах, уже мёртвого. И видел, как он поворачивает голову. Смотрит на меня. И говорит: "Понимаешь, в последнее время я стал чаще задумываться о том, что наша бабка рассказывала нам не такие уж и вымышленные рассказы."

Наш разговор в бане, который мы так и не закончили, погружал меня в мысли о том, что не все так, как кажется на самом деле. Сначала я говорил себе, что это просто горе. Усталость. Невроз. Но что-то внутри меня шептало: это не случайность. А потом я вспомнил бабушкин рассказ. Про банника. Про то, как он может забрать, если его тревожить. Раньше это было просто детским ужасом — сказкой под одеяло. Теперь же эта сказка вдруг обрела форму. Она начала пахнуть — дымом, потом и железом. Она сидела у меня на плечах и шептала в ухо.

Прошло несколько дней. Всё в доме застыло в тишине, как в затхлой воде. Даже птицы за окном, казалось, пели вполголоса. Я не мог спать. Каждую ночь я ворочался, прислушиваясь к скрипам, к ветру за окном, к каждому щелчку. Меня не отпускала мысль — что-то в ту ночь в бане было. Что-то, чего мы не увидели.

Я решил сам пойти туда. Проверить. Понять. Ответить себе — есть ли повод для страха или это всё просто горе и разбитое сердце, нашёптывающее чушь.

Вечером, когда все легли спать, я взял полотенце, налил воды в шайку, разжёг печь. Сначала всё было обычно. Жар поднимался равномерно, лёгкий пар оседал на плечах. Но когда я сел на нижнюю полку, мне вдруг показалось, что что-то… не так. Пространство будто дышало отдельно от меня. Как будто воздух чуть подрагивал, словно от присутствия ещё одного тела, чьё тепло невозможно было уловить.

Я поднял голову — и на миг мне показалось, что задвигалась тень в углу, там, где не горела тусклая лампа. Я моргнул, потер глаза — тень исчезла.

Я встал. Сердце билось чаще. По спине покатился холодный пот. Я хотел убедить себя, что перегрелся, что разыгралось воображение. Но в следующее мгновение лавочка, на которой лежал веник, прогнулась — будто кто-то опустился на нее.

Я почувствовал... запах. Не пар, не хвоя, не древесный дым. А что-то сладкое, густое, пьянящее, будто аромат цветов.

В уши ударил еле слышный шелест. Нежный, влажный… почти ласковый. Я замер.

И тогда... она проявилась. Не полностью. Скорее — ощущением. Невидимым, но всем телом ощутимым давлением. Что-то... женское. Хищное. Прекрасное и ужасное одновременно. Я не видел лица, не слышал слов, но в голове стали возникать образы — как будто кто-то листал страницы памяти, чужой и своей. И среди них — Сергей. Его страх и любовь. Его дрожащие руки. Его безмолвный взгляд перед смертью.

Я не кричал. Просто подскочил и вылетел из бани, едва не упав. Ветер ударил по голой коже, как плеть, и только тогда я понял, что дрожу не от холода, а от ужаса. За спиной осталась только баня — старая, как сама деревня, и ночная тьма, из которой больше не доносилось ни шороха, ни запаха.

До утра я сидел на крыльце, вцепившись в кружку с чаем, и ждал рассвета.

Я знал, что никто мне не поверит. Скажут: шок, стресс, горе. Может, и я сам так скажу себе завтра. Но сейчас, сейчас, в этот чёртов момент — я уверен, что там что-то есть. Сергей умер не сам.