Флешмоб неповиновения

Такой интересный флешмоб я нашла: https://author.today/post/669199, Александр Нетылев.

Моим героям он уж очень подходит, наверное, одна из основных тем моих книг - именно неповиновение. Обществу и собственному положению в нём, происхождению, религии, стереотипам, правилам, судьбе... Пожалуй, все мои герои - бунтари, хоть и бунтуют по-разному.

Вот так:

            - Вы отвергли предложенную вам помощь и поддержку. Увы, не в моих силах спасти вас, как не в моей власти принудить вас поступать благоразумно. Гордыня мешает вам смириться с тем, что жизнь в миру не для вас, и мне не дано это исправить.

            В ответ на слова матери-настоятельницы я даже не подняла головы. И, разумеется, не проронила ни слова. Шелест подола, шаги, стук закрываемой двери, и привычное облегчение от того, что я снова осталась в одиночестве. Завтра для меня распахнутся двери монастыря, в котором я провела два года, оставшиеся до моего совершеннолетия после смерти отца. Два года, которые я должна была провести в молитвах за упокоение его души.

            Молитвы…  их слова всякий раз тускнели, превращаясь в пустую шелуху – без жизни, без смысла. Они не спасали от воспоминаний… Во двор замка въезжает заполненная соломой телега, на которую я боюсь поднять глаза, глядя на подол своего платья, на булыжник под ногами, на обитое жестью колесо, на солому… на ней видна кровь. Я не могу оторвать взгляд от этого клочка соломы, будто пока я не видела самого страшного, всё ещё может оказаться ошибкой и сейчас отец – живой – въедет в ворота. Его конь с пустым седлом, которого слуга вёл в поводу, вытянул шею к телеге и тонко, жалобно заржал. Я подняла взгляд. Мёртвые глаза отца открыты, от уголка губ по щеке тянется полоска крови. Рядом на соломе лежит его шпага… Два года не смогли ничего сгладить, я всё так же видела перед собой мёртвые глаза отца, слышала жалобное ржание его коня.

            Я пыталась молиться, но очень скоро мне стало казаться, что этим я не спасаю отца, а предаю. Понимала, что должна молиться, но разум и чувства не всегда подчиняются долгу, и из груди рвалось другое понимание – предаю. И я прекратила молитвы. Остались только воспоминания.  

Два года, вычеркнутые из жизни и отданные этим воспоминаниям… Я резко поднялась, будто их тяжесть можно сбросить, просто расправив плечи. С колен, сухо стукнув о каменный пол, упали чётки. Перешагнув через них, я прошлась по келье.

Мне предоставили выбор, подразумевая, что единственно верное решение – остаться в монастыре. Я собиралась покинуть монастырь, чем бы мне это ни грозило.

Или так:

Я шёл в отведённый мне гостевой покой в сопровождении нёсшего факел безмолвного и надменного слуги, ничего общего не имеющего с прислуживающим мне дома вялым и недалёким парнем, от которого добиться чего-либо можно только ругательствами и тумаками. А этого, пожалуй, и тот захудалый дворянин, которого я изображаю, побаивался бы. Эх, будь я графом или бароном, замечал бы слугу только когда он совершит оплошность, а оплошавшего сразу рассчитывал.

Войдя в отведённую мне комнату, я подошёл к окну и, не оглядываясь, бросил через плечо:

- Зажги свечи и ступай. Сегодня ты мне не понадобишься.

…Как-то раз мне пришлось наняться слугой в один богатый дом на время большого торжества, когда людей не хватает и суматоха стоит страшная. Ею я и воспользовался. Человек, которому я должен был прислуживать, подошёл к окну.

- Зажги свечи и ступай. Сегодня ты мне не понадобишься.

В следующий момент мой стилет вошёл ему под лопатку. На самом-то деле не я должен был ему прислуживать, но в такой суматохе путаница – обычное дело. Да и сбежали на всякий случай тогда многие – опять же, в суматохе легко затеряться и исчезнуть. Заплатили мне тогда хорошо…

И вот я стоял возле окна, внутренне замирая при мысли, что сейчас сталь войдёт мне в спину, и краем глаза видя, как загораются свечи в большом подсвечнике на столе. С тихим стуком закрылась дверь. Я отошёл от окна и рухнул в кресло, рывком расстегнув душащий воротник. Сердце колотилось как безумное, в голове шумело, и я не понимал – с чего бы? Такое ощущение, будто перебрал за столом, но ведь не было этого! Чёрт знает, что… Сквозь пламя свечей видна кровать, но к ней лучше даже не подходить. Лежать на такой мне ни разу не приходилось, и сейчас не судьба. Я откинулся на спинку кресла, глядя на пересекающие потолок прочные балки. Не то, что халупа, где я снимаю комнаты. Когда я трезв, мне там засыпать тяжело – кажется, что потолок вот-вот обвалится мне на голову вместе с верхним этажом, остатками крыши и моим вечно дрыхнущим слугой.

Давно, очень давно, когда я только начинал подмастерьем в кузнице, мне нравились истории о фейри, пирующих внутри холмов, и о смертных, случайно попавших к ним на пир. Глупому смертному можно было слушать, смотреть, удивляться и любоваться, но только ничего не пробовать со стола, а иначе не смог бы он вернуться обратно, остался бы навсегда среди фейри… Я себе всё это представлял на разные лады, и с тоски сосало под ложечкой. Уж я бы там не растерялся, перепробовал всё, что у фейри подавали, лишь бы никогда не возвращаться обратно, где мне всё едва ни с рожденья опротивело. Но, видно, не нужен я был фейри. Время шло, сказки забывались, я всё так же оставался подмастерьем, успев прослыть самым никчёмным из работников, жениться, несмотря на это, а дверь в холмы для меня всё не открывалась. И вряд ли я помнил эти сказки, когда, впервые пролив кровь, сжёг за собой первый мост… Сейчас только вспомнил. Потому что чем этот замок не холм фейри? Только вот ешь – не ешь, пей – не пей… Да, чёрт, лучше было не пить.

Ну, или вот так:

            

- Да будут дни его кратки, и достоинство его да возьмёт другой…

            Слова священника падали ударами похоронного колокола. В сыром, ещё не весеннем, но уже не зимнем воздухе неслись последние снежинки.

            - … Да облечётся он проклятием, как ризою, и да войдёт оно, как вода, во внутренности его…

            Лишённый выражения взгляд осуждённого скользил по лежащим возле его ног обломкам, только что бывшим его оружием, гербом, рыцарскими шпорами. Снег ложился на его волосы преждевременной сединой, стекал холодными слезами по неподвижному лицу.

            - … Да не будет сострадающего ему. Да не будет милующего…

            В момент, когда герольд должен был опрокинуть над головой разжалованного рыцаря чашу с водой, тот внезапно поднял глаза. Будь в них отражение позора, которому он подвергался, стыд или гнев, отчаяние или мука, это герольда не смутило бы, к этому он был готов, но когда на его лице остановился мертвенно-невидящий взгляд, его рука едва не дрогнула. Кажется, тот, кто только что был рыцарем, не почувствовал ударивших ему в лицо ледяных струй, не шевельнувшись, даже не моргнув. Лишь прилипли к худым щекам мокрые пряди длинных волос, да облепила тело мгновенно намокшая тонкая ткань рубахи. 

Теперь он смотрел поверх голов собравшихся и никому из стоящих в первых рядах не хотелось, чтобы его коснулся равнодушно-пустой и одновременно пронзительный взгляд. Впрочем, живые могли не опасаться – бывший рыцарь смотрел туда, где в отдалении, на фоне белёсого неба вырисовывались силуэты виселиц. В перерывах между словами священника до собравшихся доносилось приглушённое расстоянием карканье ворон, кружащих над трупами повешенных, и взгляд осуждённого, опорочившего разбоем рыцарское звание, был направлен на казнённых подельников.

Только перед тем, как сойти с помоста, он опустил взгляд на собравшихся, словно лишь сейчас заметил, что кроме него и его мёртвых подручных здесь есть кто-то ещё. Когда он встретился глазами с человеком, когда-то заменившим ему отца, и теперь, хоть с тех пор прошло много времени, ощущавшим позор своего воспитанника как свой собственный, онемевшие губы тронула едва заметная усмешка. Ему ниже уже не пасть. Но его позор, тенью накрывший семью, когда-то из милости его принявшую, в этот момент утолил многолетнюю ненависть приёмыша, так и не сумевшего привыкнуть к тому, что он – приёмыш. Он улыбался, превратив собственную казнь в месть.

И продолжал улыбаться помертвевшей улыбкой, пока процессия двигалась в сторону церкви. Улыбался, пока под звуки заупокойных псалмов его улыбка не превратилась в застывшую гримасу, уродуя правильные черты бледного лица.