Обратный отсчёт

Делюсь с вами новым рассказом, который я скоро добавлю в сборник. Я публикую его именно так, ведь по-другому обычно никто не видит, что новая часть добавлена х) Заранее спасибо за внимание!

Мгновение разразилось взрывом и градом земли; грязь смешалась с блеклым, невообразимо жарким небом. Чувствуя, как пульсирует затылок, Клаус невольно прилёг на обжигающий песок и сжал губы от боли. По обгоревшей шее его медленно потянулась кровь.

Он сделал глубокий вдох; солнце беспощадно прогревало его, будто на сковороде. Дышать было трудно, воздух накалился, казалось, до предела. Клаус осторожно огляделся: рытвины, воронки, выпотрошенная земля, дым и смрад. Собрав силы, он пополз в ближайшую воронку, оставляя за собой колею разворошенного песка.

Когда он подобрался к краю воронки, перед глазами его заплясали черные круги. Сжав кулаки, Клаус напрягся. Терять сознание сейчас представлялось не лучшим решением.

«Раз, два…» – принялся считать он в уме, перекрывая гул в ушах.

Он кубарем скатился на дно воронки, в лоно тени и прохлады. Первые секунды он вовсе не мог шевелиться. С его ранением такой спуск был крайне опасен. Вскоре Клаус смог оторвать лицо от сырой земли, протереть глаза и неуклюже перевернуться на спину. Затылок недобро дал о себе знать; снова в диком танце завертелись искры, а с ними и весь мир.

«Три,» – упорно продолжил он. – «Четыре…»

Солнце уже скатилось ближе к горизонту и не слепило взор. Небо заметно потемнело.

«Пять…» – голова вдруг стала такой лёгкой; это встревожило Клауса, и в его мыслях пронеслось: «Нельзя спать. Я должен вернуться. Счёт, счёт... Шесть, семь…»

Угасающий взгляд его наткнулся на острую щепку, лежащую рядом с ним. Клаус потянулся за ней, накрыл дрожащей рукой и сжал вместе с комом грязи. С трудом подняв вторую руку, он начал вдавливать щепку в ладонь. Новый источник боли чуть разогнал сонливость; мозг его заработал значительно лучше.

«Восемь…»

Боль его вовсе утихла к вечеру. Прекратились выстрелы, замерли голоса. Тогда Клаус упёрся локтями в поддатливую почву и привстал; силы вернулись к нему, словно он отдохнул. Поднявшись, он выбрался из воронки.

«Три тысячи двести».

«Какое же бескрайнее небо летом,» – обомлев, подумал Клаус и задрал голову, точно маленький ребенок, созерцая звёзды. – «Я и не замечал раньше».

Хотя… Он тут же опроверг сам себя, вспомнив, как в детстве подговаривал брата не спать всю ночь, болтать – будто днём это не представляет интереса, – и смотреть на небо. Его удивляло разнообразие небесных обликов; от черного до белого, от алого до золотого – ни один оттенок не оставался упущен.

– Эрвин, а почему тучи красные? – спрашивал маленький Клаус у брата-одногодки.

У Эрвина всегда находилось, что сказать, он располагал большими знаниями. В их дуэте он брал на себя роль мозга, пока Клаус довольствовался либо ролью ученика, либо защитника. Размахивать кулаками у него выходило лучше.

Проведя ладонью по затылку, Клаус удивился, что не чувствует ни боли, ни крови, ничего. Неужели рана так быстро затянулась?

«Пять тысяч тридцать один».

Не издавая ни звука, он побрел прочь от воронки, прочь от этого проклятого места. Прочь, прочь, прочь от войны. Подозрительная тишина заставляла Клауса ежеминутно оглядываться. Вот-вот всколыхнется земля, грянет выстрел, взрыв, завопят солдаты, раздирая горло. Однако ночь дышала уверенностью, что ничего этого не случится. Будто она властно обрубила причины и следствия, установив мир на эти короткие часы. «Иди,» – по-матерински шептала она Клаусу, обдавая прохладным ветром. – «Иди».

Он шел твердым шагом, позабыв о своем ранении. Пустынная местность сменялась; Клаус все чаще встречал причудливые деревья с сетью тонких ветвей, рассматривал их на ходу с небывалым интересом.

«Шесть тысяч шестьсот пятьдесят три».

Как помнил Клаус, Эрвин не любил темноту, хотя часто соглашался на ночную прогулку. Больше всего впечаталась в его память вылазка на кладбище. Конечно, для поддержки духа братья взяли в свою компанию третьего – их общего друга Пауля, отличавшегося смелостью. Та ночь прошла без происшествий, и, в целом, не было в ней ничего особенного, но Клаус достаточно долго вспоминал потом, как за кладбищем они наткнулись на заброшенную могилу.

– Его не донесли, что ли? – усмехнулся он тогда.

Пауль подошёл к надгробию, расчистил его с важным видом, однако надпись давно стёрлась.

– За кладбищем хоронят самоубийц, – невесело сообщил Эрвин, сделав шаг назад.

– Точно, – поддакнул Пауль и уселся на могильный камень. – Слушайте! Я расскажу вам его историю, – и полилась рекой замысловатая выдумка о несчастном рыцаре, обреченном на вечное горе.

«Семь тысяч сто девять».

Быстрым шагом Клаус добрел до протока, разделяющего пустошь на два берега. К счастью, гигантские валуны позволяли ему без труда перебраться на другую сторону. Клаус ступил на первый камень, и мелкие брызги оросили его черные ботинки. На середине пути он остановился, глядя вслед убегающему течению, и снял с плеча винтовку.

«Восемь тысяч двести пятьдесят два».

Плеск воды встрепетнул глубокую ночь. Секунда – и винтовка пошла ко дну. Клаус с лёгким сердцем продолжил идти без нее.

«Эрвина ужасала мысль о смерти,» – задумавшись, он нахмурил бровь. – «А кого она не ужасает? Все стремятся жить. Это ведь так странно и удивительно – жить. Почему? Для чего? Просто так. Или есть какая-то неведомая всем цель? Не может же такое чудо как жизнь быть бесцельным? Или жизнь, как искусство, существует только ради себя? Зачем тогда на свете есть кровопролитие за идеи, когда и без того есть смерть? Все решено за тебя, человек, нарекший себя всесильным. Смерть справится и без человеческих рук».

Милый ребенок, добрый человек. Человечный Эрвин. Он не мог пойти на фронт. Причинить вред – вот был его второй страх. Жизнь поставила его перед выбором; и он выбрал смерть. Утопиться оказалось ему проще, чем служить идолам.

«Знал бы ты своего брата, Эрвин,» – с горечью и отвращением к себе вздохнул Клаус.

«Девять тысяч».

Край неба на востоке подернулся светом. Клаус ускорился, хотя уже не чувствовал тревоги; наоборот, лёгкость разлилась по его телу. Он сбросил ранец в заросли и даже не обернулся.

«Что если бы я выступил против?» – взметнулась неясная мысль.

Ему сразу вспомнился Пауль. Порой этот человек был слишком смел, словно имел несколько жизней в запасе. В детстве это находили милым и забавным. Что плохого, если ребенок, воображая себя героем баллад, делает странные, но, в общем, безобидные поступки? Однако во взрослом возрасте его непокорность сыграла с ним злую шутку.

– Куда ты идёшь? – одним вечером настороженно спросил Эрвин.

– К Паулю, – кратко ответил Клаус, уже готовый выйти, но брат резко схватил его за руку. – Что случилось?

– Его больше нет, – напряжённый голос Эрвина другнул. – Его забрали в лагерь. Не ходи туда лучше.

«Десять тысяч триста одиннадцать».

– Оттуда ведь возвращаются, правда? Он вернётся?

– Да… Когда-нибудь вернётся…

Когда первые краски рассвета озарили землю, Клаус вошёл в густой лес, какой ещё не встречал в этих краях. Кроны сомкнулись над его головой, скрыв последние звёзды. Он вновь провел рукой по затылку; совершенно ничего. Удача и в этот раз осталась на его стороне.

Извилистая тропа уводила его в самое сердце леса. Хоть здесь господствовал мрак, Клаус будто доверял каждому кусту, дереву, этой неизведанной тропе. Может, он повидал слишком много ужасов войны, чтоб страшиться темноты. В любом случае, лес милосерднее человека и приятнее гранаты.

Тропа вывела его на опушку, где тайком расположились несколько палаток под цвет земли. Пригнувшись, Клаус прокрался поближе, как вдруг наружу вышел человек.

Клаус мигом потянулся за винтовкой, конечно же не нашел ее и зверем уставился на своего оппонента. Сердце пропустило удар. Перед ним стоял Пауль.

«Двенадцать тысяч восемьсот».

– Пауль, – пытаясь прийти в чувства, пробормотал Клаус.

Его товарищ сильно изменился за эти годы; значительно похудел, постарел, однако все те же неумолимые глаза смотрели гордо и прямо.

– А вот и ты, – улыбнулся Пауль, хлопая его по плечу. – Ну что? Навоевался?

Не сводя с него ошеломленного взгляда, Клаус прошептал:

– Куда ты идешь?

– Никуда. Это ты идёшь куда-то.

– Ну да, – пожал плечами Клаус. – Я иду домой. Пусть говорят, что я предатель. Мне все это надоело до жути. Мне кажется, я уже пахну смертью. Пусть меня ловит жандармерия. Пусть. Я иду домой.

Улыбка расплылась по худому лицу Пауля, и он покачал бритой головой.

– Твой путь окончен, дружище.

Клаус встрепенулся.

– Что это значит? Мне ещё очень много шагать. Я не могу остаться.

– То и значит, – спокойно пояснил Пауль. – Дальше ты не пойдешь. Это конец.

– Я не понимаю… – он снял руку с плеча и отшатнулся. – Нет, я иду домой. Мой дом очень далеко, но я дойду. Это лучше, чем хлебать грязь и… Не важно. Я иду домой, слышишь?

– Клаус, ты уже пришел. Отдохни, – раздался новый, до боли знакомый голос за его спиной, и Клаус, дрожа, обернулся.

Ему улыбался Эрвин.

«Тринадцать тысяч».

* * *

Вечером пара солдат наткнулась на человека, зарывшегося лицом в песке в одном метре от воронки. Поначалу их привлекла форма, а чуть позже, откопав его лицо, они признали в нем Клауса. На месте его затылка зияла дыра. Солдаты проверили пульс, хотя одно прикосновение к ледянистой коже давало понять, что Клаус давно мертв.