Я всегда была цикадой

Снова болезненные метаморфозы. Снова изнуряющие внутренние поиски, фильтрация окружения, желание порвать все социальные связи, острое отвращение к обывательщине. Снова я. Снова я. Снова я. И никуда от меня не деться. Не выпрыгнуть из собственной кожи. Не превратиться в кого-то другого: одобряемого, комфортного, комплиментарного, приличествующего, сносного, выгодного, добропорядочного, пригожего, целесообразного, выгодного, соразмерного. Нужное подчеркнуть. 

Почему ничего не меняется с годами? Я же должна была повзрослеть (как говорили) и стать такой, как надо. Должна была сбросить шелуху надуманной инаковости (потому что, конечно, инаковость не может быть истинной, она всегда ложна и сопровождает собой пубертат с его дуальным мышлением и стремлением противопоставить себя всему миру — только почему-то теперь выходит так, что, закончив университет и проработав год, я вдруг понимаю, что в шестнадцать лет чувствовала себя ГОРАЗДО более взрослой и зрелой, чем сейчас). 

Должна была лишиться гиперчувствительного восприятия. Должна была из куколки вылупиться нормальным человеком. 

Но кокона я сделать не смогла. И потому нигде не пряталась и ниоткуда не выбиралась, с хрустом проламывая хитин. Открытая всем ветрам и дождям, смотрела на мир и претерпевала одну за другой множественные болезненные линьки. И сколько их еще впереди — не знаю, не загадываю (неизвестность так приятна, в ней — счастье, в ней — вдохновение, в ней — смыслы). 

Я всегда была цикадой. 

Но если с этим еще можно смириться, то как мне быть с вопросом: а есть ли в моей жизни что-то, кроме причудливых образов, чудовищ, порожденных НЕСПЯЩИМ разумом, бесконечного поиска тайных знаний в текстах, в символах, в наслоениях смыслов? 

Я пишу:

Она, словно скульптор, лепит его из податливой глины своей фантазии. На кончиках ее пальцев танцует почти осязаемое тепло его загорелого, покрытого рубцами тела. Она видит его внутренним взором гораздо яснее, чем все, что предстает перед ее глазами в реальности. Склонившись над ноутбуком и забыв об остывающем кофе, она пишет: "В розарии, свисавшем с его пояса, гремели человеческие кости. Зубы, заботливо отшлифованные осколки ребер и черепов, малые фаланги пальцев. Все святые были рядом с Амосом во время его скитаний, сопровождая каждый его шаг небесной музыкой. Когда он появился на руинах, кажется, даже ветер стал тише. Лишь тонкие струйки пыли текли в трещинах на камне. Амос остановился у порога и прикоснулся к розарию, склонив голову в жесте скорби и благоговения. Длинные белесые волосы, чуть кудрявые, пропитанные солью и пеплом пустынь, закрыли его вытянутое бледное лицо. На ссутулившихся плечах даже издалека были видны перекрестия шрамов и сочащихся кровью свежих ран, к которым слетались мухи". Закончив предложение, Регина удовлетворенно и задумчиво откидывается на спинку плетеного кресла. Сейчас главное — не потерять настроение. 

А потом я пишу:

У Ноль-Третьего искрит в мозгах. 

А потом я пишу: 

Время открывает перед ним свою текучую суть. Он видит, как карта звезд медленно поворачивается в бездонной вышине. Видит, как тени отмеряют минуты. Видит, как остывает солнце, как рождается и умирает луна. Видит, как цветы вокруг него появляются из ниоткуда — наверняка это остатки апрельских звездных ливней, удобрив собою лесную глубь, прорастают новыми светилами. Крохотными, как осколки, выпавшие из его глаз.

А потом я не пишу ничего и чувствую себя, как мешок с дерьмом. 

И что тогда? 

Тогда я выхожу посмотреть на мир, потому что он всегда меня понимает. Его молчание дает так много ответов. Его пение — шелест травы, шепот древесных крон, тихие слова дождя, ритм поднимающегося над землей зноя, дыхание ветра и грозовых туч — позволяет мне вновь ощутить себя живой, способной активно и осознанно присутствовать. Его прикосновения — уколы чертополоха, поцелуи дубовой листвы, щекотка хвои и осоки, объятия горячего воздуха — заставляют меня вспомнить, что я имею очертания. 

Я — не больцмановский мозг, случайно появившийся в абсолютной пустоте. У меня есть тело. И оно существует в мире ощущений. Я — не только мой интеллект. Не только результаты моего труда. Я умею танцевать, говорить, слушать музыку, гулять, есть, молиться, любить, смеяться, жить. 

Я умею так много всего. И порой это поражает воображение.