Так начинается мой мир...

«Есть миллион и одна причина любить Лондон. Я люблю этот город вечного движения, хмурых клерков и чопорных дам, город чёрно-серой зеркальности дорог во время дождя, свинцовых туч и сизых туманов, уходящих вверх и теряющихся в облаках. Хотя понятие «люблю» для таких как я должно бы остаться далеко позади, я люблю — уже хотя бы за то, что не один, и речь не о семи миллионах лондонцев кроме меня.

Я родился в Неймегене ранним утром пятьсот сорок девять лет назад. Младшему из нас Джейми в следующем месяце исполнится пятьсот тридцать шесть, а в промежутке между ним и мной матушка успешно разродилась ещё трижды. Естественный отбор, как говорят сейчас, никто не считал.

Могли ли пятеро сыновей обычного портового рабочего предположить иную свою судьбу, кроме как повторение отцовской? Хотя Крайс обладал цепким умом и феноменальной памятью; Энрик был нашей ходячей битой в разборках в подворотнях; а Бикт одним взглядом выводил на откровение так, что собеседник слишком поздно понимал это.

Мне было сорок два. В тот день время остановилось не только для меня, жизнь сделала крутой поворот, свернув на вечный путь. Я помню все до мельчайших подробностей, словно это было только вчера.

В Неймегене тогда стоял такой же густой низкий туман, как сейчас в Лондоне, и было жутко холодно. Таких холодов не помнили даже старожилы: люди умирали семьями, волки, никого не боясь, забегали в города и лакомились свежим мясом прямо на улицах, пожары озаряли с завидной регулярностью. Первым погиб отец — его забили насмерть за два кольца разбитой бочки, мама однажды уснула навсегда. Я остался за старшего и как-то вышел на поиски дров, укутавшись, насколько возможно, чтобы не стать очередным ужином волков и при этом иметь возможность передвигаться.

На улице было безлюдно, без крайней нужды никто носа из домов не высовывал. Я не сразу заметил его. Он сидел, прислонившись к стене, словно примёрз к ней. Почему я остановился? Зачем подошёл? За все эти годы я так и не нашел другого ответа, кроме одного — сама судьба или дьявол подвели меня к нему. Я слегка наклонился и тронул его за плечо:

— Давай, вставай, а то скоро ужином станешь.

Вой волков слышался совсем близко, они бродили где-то рядом в поисках пищи. Он поднял на меня глаза, в которых было что-то странное, как мне тогда показалось. Было видно, что он очень голоден, хотя природу его голода я понял чуть позже. Он поднялся и посмотрел на меня, по-прежнему не отлипая от стены. Я стоял напротив, заворожённый его взглядом, не в силах сделать ни шага. На нём была лишь тонкая рубашка, расстёгнутый ворот которой обнажал мраморно-белую кожу шеи. Но он как будто не чувствовал холода, стоял, не обращая внимания на пронизывающий ветер, трепавший полы не заправленной рубашки и копну смолянистых густых волос.

Второй вопрос за эти годы, на который я тоже так и не смог ответить — почему я тогда не ушёл, а напротив, позволил ему подойти так близко, что почувствовал на своей щеке его холодное дыхание. Я стоял, не в силах пошевелиться, а он смотрел мне в глаза, словно давая последнюю возможность уйти.

Я не уловил тот миг, когда он одним движением убрал капюшон с моей головы и приблизил лицо к шее, лишь почувствовал мгновенную резкую боль от укуса, тут же отпустившую. Меня в один миг озарила догадка — я понял, кто он, но пути назад уже не было. Напившись моей крови, он отчего-то не бросил меня умирать, а забрал с собой. Я смутно помню, как мы летели над городом, потом была пещера, где он уложил меня на какую-то шкуру и склонился, озабоченно вглядываясь в затухающие глаза. Затем опять последовал укус в шею, но в этот раз боли не было, лишь ощущение, словно моё тело заполняется чем-то новым, что даст мне возможность существовать дальше. Не знаю, равноценен ли был наш обмен? Я дал ему силы, он мне — новую жизнь.

Наутро я рассказал ему о братьях, и он дал мне право решать самому. Я решил. Первые лет сто пятьдесят мы жили вшестером. Времена были те ещё. К двум вместе живущим мужчинам относились с понятным подозрением, а мы делили на пятерых одну комнату, только Джейми жил отдельно — за то, что я силой обратил его, он дулся меня, пока я не пропал во время битвы на Марне. Братья знали, что погибнуть я не мог, но все равно Джейми испугался, так что в момент нашей встречи вцепился, что даже Джей не мог разлепить нас.

И вот мы перебрались в Лондон. За окном тринадцатое марта одна тысяча двадцать первого года, и это первая запись в моем дневнике.»