Черновик "Пора Домой!"

Выношу на ваш суд первую главу книги "Пора Домой". Прошу вас оставить какой нибудь отзыв так как это моя первая проба.

Глава 1. Остались только пепел и направление

Я давно не считал дни. Утро от вечера отличалось только цветом дыма на горизонте. Когда он серый — значит, где-то снова жгут склады. Когда красный — горят люди. Я сидел у разбитого КамАЗа, грея ладони о ещё тёплый металл. Грузовик был пуст — ни топлива, ни еды, ни даже патронов. Только обгоревшие сиденья, пара гильз и кровь на потолке кабины. Недавняя. Сладкая, почти свежая. Меня зовут Казах. Не по паспорту — по позывному. Родился в Казахстане, но вырос в Сибири, в семье рабочих. Всю молодость таскал кабель и бетон, гнал стройки в тайге и на юге, пока всё не рухнуло. 

Работал прорабом на энергетических объектах. Терминалы, станции, подстанции — везде, где была пыль, бетон и график «шесть-один». Командовал бригадой, от пятнадцати до пятидесяти человек. Днём — стройка, ночью — документация. Жил в бытовке, с гарнитурой на шее, постоянно по рации. Утром — чай, вечером — синяк под глазом, потому что кто-то не затянул болт, кто-то не проверил схему, кто-то чуть не сгорел. Это была моя жизнь. Я знал, как включить свет в целый район, но понятия не имел, как выключить войну.

Когда объявили мобилизацию — пришёл повесткой. По возрасту ещё прохожу. Комиссия — наспех. «Опыта боевого нет? Ничего, научим. Ты же командовал? Вот тебе взвод. Сможешь». Через две недели мы уже были в посадке, в грязи, под свистом мин. Первый бой — как по учебнику, только учебник был на другом языке. Меня сразу накрыло: не страхом — тупым, липким недоверием. Вокруг трещало, крошилось, воняло мясом. Я орал, отдавал приказы, стрелял, перевязывал. Автомат в руках дрожал, как пила, но не выпускал. Операция была на ППД — передовой пункт дислокации противника. По плану — выдвижение в ночь, обход, подрыв. Всё пошло не по плану. Засекли. Начался бой. Мы вломились как могли — сквозь огонь, по пояс в чьей-то крови. Когда всё кончилось — стояла тишина, как сейчас. Только мы и трупы. Из двенадцати выжили пятеро. Я — с прострелянным боком, почти без сознания. Дали звание. Медаль обещали. Командование поблагодарило. Сказали: «держись, герой». А потом исчезли. Вместе с фронтом. Вместе со связью. Вместе с законом. Мы встретили их случайно — трое, измотанные, с порванными шевронами и грязными повязками. Один тащил на себе ящик с оборудованием, второй шёл, опираясь на автомат как на костыль, третий — с пустым взглядом, весь в засохшей крови. Связисты, как оказалось. Из инженерной роты, которой больше не существовало.

— Москва молчит, — сказал тот, что с автоматом. У него был сиплый голос, будто горло кто-то когда-то сдавил. — Штаб Южного округа тоже. Мы неделю ждали приказов. Потом пошли сами.

— Нам по цепочке передали: «Держать позицию до последнего». Только последнего не уточнили. И кто теперь «свой» — не ясно, — добавил второй. Его звали Платон. Молодой, лицо обгоревшее, на плече кровавое пятно, но шёл прямо, без жалоб.

Третий, с позывным Лось, просто смотрел в сторону и повторял:

— Гвардия в Туле своих положила. Штаб разнесли. Цента больше нет... Центра больше нет...

Они остались с нами на одну ночь. Платон сидел у костра и чинил рацию, безуспешно. Лось молча точил нож. А тот, сиплый, уснул на ходу. Утром они ушли — сказали, что идут к заброшенной ретрансляционной станции, попытаться поймать хотя бы что-то. Мы смотрели им вслед, пока их силуэты не растворились в утреннем тумане. Я до сих пор не знаю, дошли ли они. Но после этой встречи у меня в голове больше не было сомнений — нас бросили. Мы остались. Те, кто слишком упрям, чтобы лечь. Нас просто бросили здесь. Без информации. Без приказов. Без какой-либо цели. Абсолютно без ничего. Ни связи, ни снабжения, ни даже карты, на которую можно было бы ткнуть пальцем и сказать: «сюда идём». Один день ты командуешь боем, а на следующий — прячешься в подвале, чтобы тебя не снял снайпер из бывших. Никто не пришёл за нами. Никто даже не сказал: «Всё, парни, всё кончено, идите по домам». Просто тишина. Такая, что давит на уши. Такая, в которой начинаешь сомневаться, существовало ли вообще хоть что-то.

С остатками моего взвода мы вернулись на точку сбора после выполнения последнего задания. Был конец октября — мокрый, чёрный лес, глина по колено, пальцы с трудом нажимают на спуск. Мы ползли, тащили раненых, сожжённые автоматы, рвались к координатам, которые нам сбросили за три дня до этого. У всех на лицах была одна мысль: там нас ждут. Там свои. Там тепло, еда, радиосвязь. Там порядок.

А там — ничего. Просто поле. Старая стоянка с выжженной землёй, пара сгоревших палаток, перевёрнутый штабной УАЗик. И пустота. Ни охраны, ни дежурных, ни следов жизни. Кто-то успел уйти. Кто-то, может, не успел. Мы — опоздали. Очередной раз. Мы пробовали выйти на связь. Кричали в эфир, поднимали антенны, даже запускали ракету — чтобы, если кто-то рядом, увидел. Никто не ответил. Даже гудка не было — только шипение и мёртвый эфир. Тогда все поняли. Всё. Конец. Командования нет. Страна треснула и разошлась по швам. Мы — отрезанные куски. Отряд сидел в тишине почти сутки. Без слов. Каждый смотрел в разные стороны, будто ждал, что из леса выйдет кто-то — хоть кто-то — и скажет, что делать дальше. Никто не вышел. Мы нашли небольшой склад у старой стоянки — ящики с сухпайками, воду, патроны. Ресурсов было больше, чем казалось на первый взгляд, но всё это — ничья собственность. Я разделил припасы между бойцами взвода, чтобы хватило хотя бы на несколько дней. Каждый получил по минимуму, кто-то поблагодарил молча, кто-то просто кивнул. А потом началось:

— Один сказал, что у него мать больная в Омске.

— Второй — что дом в Курске, и он должен проверить, не сгорел ли.

— Третий просто молча встал, поправил автомат, кивнул мне и пошёл вдоль дороги. Я не остановил. Зачем?

Они уходили по одному, максимум по двое. Без слёз, без прощаний. Не как дезертиры — как люди, уставшие быть мишенями. Как будто каждый держал в голове: «Нас тут больше нет. Теперь — сам за себя». Я остался один. Не потому, что самый стойкий. Просто не знал, куда идти. Я не герой. Я просто хочу домой.

Где-то там, за тысячи километров, ждут жена и дочка. 

Вокруг лежала тишина, прорезаемая лишь редким шелестом ветра, который гонял по выжженной земле сухую траву и мусор. Воздух пахнул сыростью и гарью — следы недавних пожаров и боёв. Далеко, за линией горизонта, поднимался низкий серый туман, словно предвестник безысходности. Но не всё было потеряно. Я поднялся с земли и снял с плеча автомат — старый Калашников, потертый временем и боями, но безотказный как старый друг. Его стальной корпус местами был потускневшим, с лёгкими царапинами, но механизм работал идеально. Он знал меня, и я знал его — вместе мы пережили не одну ночь в засаде и не один бой.

Рукоять затвора гладкая от тысяч нажатий, приклад обтёрт до дерева, но по-прежнему крепкий. Я взял его в руки, почувствовал знакомый вес — этот автомат не подведёт. На поясе висел штык-нож — простой, но острый, старый и проверенный временем. Его мне дал один из бойцов ещё до мобилизации — в подарок, чтобы не расставаться с родным домом и напоминанием о прошлом. Этот нож видел многое, как и я. Он всегда был рядом, когда нужны были не только патроны, но и сила духа. Вокруг снова ударил ветер, поднимая пыль и опавшие листья. Вдали мелькали силуэты деревьев, а передо мной тянулись поля — широкие, пустые, почти безжизненные. Впереди — город Шахты и неизвестность. Я сделал первый шаг и двинулся вперёд.