Почему кутили Пьер Безухов и Долохов

Он стал генералом в двадцать четыре – в российской истории есть только два полководца, которые получили этот чин в более юном возрасте: Валериан Зубов – в 21 год, и двадцатидвухлетним - Александр Кутайсов. Вступив в войну скромным ротмистром, Сергей Волконский закончил ее генерал-майором, кавалером девяти орденов – как русских, так и иностранных, - а также владельцем наградного оружия – золотой шпаги с надписью «За храбрость». Не протекция влиятельных родственников возносила в наполеоновские войны молодых полководцев. П.М. Волконский, начальник главного штаба русских войск, личный друг государя и шурин князя Сергея по совместительству, придержал указ о его производстве из аристократической щепетильности, неведомой нынешним карьеристам, а потом и вовсе уговаривал императора оставить родича в прежнем чине – негоже через год после производства в полковники генеральские эполеты примерять. Только вмешательство самого Александра двинуло указ. 

«Он давно этого заслуживает!», - возразил царь и настоял на производстве молодого Волконского в генералы.

Однако война закончилось, и головокружительная карьера князя Сергея с галопа перешла на рысь, а после и вовсе увязла. Он был странным, этот юный генерал. Элефтерия – либеральные идеи, витающие в воздухе, заразили поколение мечтателей, сумевших победить бонапартизм, поднявшийся на крови революции. Они летели по полям государства, где некогда рубили головы королям, и вслед лошадям поднималось облако пыли, и легкие их наполнял отравленный воздух, бациллы равенства, свободы, братства вызывали буйную лихорадку, от которой их собственная страна не могла избавиться много лет…

Однако пряный воздух свободы вскружил им головы не на пустом месте. Потомкам екатерининских птенцов было трудно дышать в государстве, где человек продавал человека. Перемен жаждали их сердца. Эти аристократы знали, что такое совесть. Стыд перед угнетенным - весь российский 19 век пронизан этой виноватостью перед малыми сими. Впоследствии Волконский вспоминал, как возвращался его кавалергардский полк после Тильзитского мира в Россию:

«В этом отборном войске родилось отчаяние и на первом ночлеге оказались дезертиры. Для охранения от этого на втором переходе бивуак был окружен ночною цепью, но и с оной оказались побеги, и в четыре перехода исчислено побегов около ста человек». 

Уже в Петербурге, в казармах, один из нижних чинов повесился – «из отчаяния от мысли о предстоящей ему каторжной жизни…»

И к той же муштре и беспросветному рабству русский солдат вернулся и после победы.

Прямой и честный, юный генерал дрался на дуэлях не за женщин, а защищая слабого, обостренное чувство справедливости было свойственно этому человеку всю жизнь. Когда губернатор Житомира повелел выставить окна в доме мелкого чиновника, чтобы тот выехал с беременной женой – да хоть на улицу, - Волконский своей высшей военной властью отменил распоряжение и заявил, что готов драться с самоуправцем. Дуэль состоялась; несмотря на холод, князь Сергей стрелялся в одной рубашке с расстегнутым воротом, дабы видно было - на нем нет кирасы. В письме императору пояснил: «Вызов принял не ради приличия светского, но был вынужден как гражданин». Государь сей нелепой дуэлью остался сильно недоволен.

Он рыдал от стыда, когда его непосредственный командир, горячо любимый им Ф.Ф. Винценгероде дал пощечину офицеру, посчитав того простым солдатом:

«Даже если б это был простой рядовой, такие действия предосудительны», - бросил он своему начальнику.

И не меньшую боль доставил ему побитый маленький офицер, который на предложение Винценгероде дать сатисфакцию, униженно попросил «всего лишь не обойти его представлением»…

С братом Николаем собирали средства, чтобы выкупить из рабства некоего Михаила Щепкина, крепостного актера, чьим именем впоследствии назовут знаменитое театральное училище; ни князь Николай, ни князь Сергей не обмолвились об сем благотворительном акте ни словом… На своих землях братья селили семьи погибших солдат, служивших под их руководством - мы в ответ за тех, кого приручили. Не приняли имения от вздорной тетушки, вернув наследство обездоленному сыну – им был наш знакомец А.А. Оленин, - да-да, именно папенька «бойкой штучки», прелестная Аннет была двоюродной племянницей князей Волконских, - князь Сергей не жалел об этом, даже оказавшись в Сибири без средств к существованию.

Он приобрел в Крыму 10 тысяч десятин земли и нанял свободных людей, и был уверен не только в моральном, но и в экономическом преимуществе труда вольного: «Господа защитники крепостного права, убедитесь…», - а в своей дивизии запретил телесные наказания.

И как страдал он, и содрогался, когда в турецкую кампанию стал свидетелем чудовищных издевательств над пленными, он, который через много лет скажет, описывая пресловутую «романтику» боевых действий:

«Странно, больно для человечества, что человек наносит смерть человеку…»

Он не терпел даже охоту, жалостливость странного князя доходила до сострадания к братьям нашим меньшим – черта уж вовсе нелепая для той несентиментальной эпохи, когда можно было прилюдно вытянуть лошадь – по кротким глазам... Он был великим гуманистом, этот князь Сергей – настолько, что вспоминается другой князь, Мышкин…

Без войны, без дела он скучал. Служить бы рад, прислуживаться тошно. Гулял, делал долги, которые по-княжески великолепно не платил, предоставляя матери разбираться с кредиторами; эти прекраснодушные юноши как-то сразу оказались не у дел. Гусарили по-лихому; вояки начала века ввели моду на разгул и дебош – словно им некуда было девать свою силу. Пели по ночам серенады перед императорским дворцом, пускали фейерверки; Волконский и Лунин завели медведя, которым пугали людей, а затем выучили собаку. Та по сигналу: «Бонапарт!» - срывала шляпу с прохожего... После унизительного Тильзитского мира Волконский на пару с бароном Шпрингпортеном «с горя (по русской привычке), не имея других питий, как водка, выпили вдвоем три полуштофа гданской сладкой водки», - а потом, опьянев, по-детски плевали на бивуачный огонь и удивлялись, «что он от этого не гаснул».

Били стекла в доме французского посла Коленкура, высмеивали лизоблюдствующих царедворцев, дерзко носили запрещенные кавалергардам усы… Волконский вспоминал впоследствии, как выслали его из Дунайской армии – за предосудительное поведение, - и как был с ним «весьма сух» после высылки император… 

Постаревший Волконский вспоминал о молодых забавах со смешанным чувством презрения и ностальгии:

«Круги товарищей и начальников моих в полку, за исключением весьма немногих, состояли из лиц, выражающих современные понятия тогдашней молодёжи. Моральности никакой не было в них, весьма ложными понятия о чести, весьма мало дельной образованности и почти во всех преобладание глупого молодечества, которое теперь я назову чисто порочным».

Между тем, «молодечество», по словам Ю.М. Лотмана, «для определенного возраста и в определенных пределах» являлось обязательным для «хорошего» поведения офицера.

«Однако, - продолжает он - в начале XIX века на этом фоне начал выделяться некоторый особый тип разгульного поведения, который уже воспринимался не в качестве нормы армейского досуга, а как вариант вольномыслия… Ценность разгульного поступка состоит в том, чтобы перейти черту, которой еще никто не переходил».

Помните кутежи Пьера Безухова и Долохова?

Конечно, помните. И появились они не случайно - author.today/reader/478594