Если мы равны, почему мы разные?

«Разве нет дискриминации в самом разделении на два пола? Если мы разные, значит, кто-то должен быть главным».

Ректор напомнил о конституции. Ивейн отмахнулся: конституции пишут люди. С холодком любопытства в длиннющих египетских глазах он наблюдал за педагогами. Мулат в веселом удивлении почесывал лоснистый висок, сыпалась перхоть. Толстун вскочил с неожиданной для его брюшка прытью, зашиб колено, заковылял, - равноправие! – кричал он, – нейтралитет! женщины не желают, чтобы мы вмешивались в их жизнь, мы хотим для себя того же!

«Их покой священен, наша свобода тоже. Вот ты, – он обратился ко мне, – что такое, по-твоему, равноправие?»

Я тоскливо повел глазами. Они ждали.

«Равноправие, – нашелся я, наконец, – равноправие – это одинаковая возможность охранять свои интересы».

Блудяй искренне расхохотался, выставив зубы – квадратненькие, слитые в изогнутую дугу, – он трясся и любовался своим симпатичным смехом, и остановился внезапно, как переставал улыбаться – словно передавив горло невидимому смехачу. Ректор с недоумением оглянулся, раскрыл было рот, но ничего не сказал, махнул ладошкой: идите. На глазах огрузнев, похромал к своему столу, втиснул чрезмерные чресла в щель между столом и стулом. Тучный загривок перечеркнула поперечная полоса. Блудяй потянулся к нему длинным телом, усмехаясь, на ухо залопотал блестящими от слюны выпуклыми губами; последнее, что я увидел перед тем, как захлопнулась дверь, были его закинутые одна на одну ноги, он покачивал носком навакшенного башмака, отчего его мантия, необъятная, словно поповская ряса, колыхалась.

За мужской шовинизм нам влепили по строгачу – второе предупреждение за месяц; куратор грозил лакированным пальчиком, Ивейн плевался: нас…ть! – мне импонировала его бесшабашность, а университетский принцип: каждый сам за себя, – начинал нравиться.

Тревожила совесть; в школе, чтобы смягчить наказание, я порой рассказывал академику о своих прегрешениях; бывало, явка с повинной выручала, избавляя к тому же от бремени вины. Впрочем, обвинение в скрытности присутствовало постоянно и было одним из пунктов общего перечня моих вин. Сейчас я ничего не сказал отцу, умолчал о штрафе, о девочках (на сей раз у моей совести был вполне осязаемый облик: вывернутые плечи молодой горбуньи), я ограничился тем, что описал минувший день в дневнике.

После конфуза с двумя дисками в первом испуге я уничтожил дневник, я содрогался от мысли, что Ивейн или кто-то другой читал, или мог прочесть мои школярские соображения «по поводу», больше похожие на брюзгливые жалобы.

Если развернуть временную нить – сколько крохотных, но внятных знаков посылала мне судьба! некоторым предостережениям я последовал и поначалу решил вовсе отказаться от дневника. В скрупулезном внимании к душе и телу есть нечто скандальное – наслаждение для эксгибициониста, - но, видно, было что-то во мне изначально кривенько – уездный нарциссизм, что ли? Впрочем, краешком плоти нарциссизм соприкасается с эксгибиционизмом. Что касается последнего… не является ли крылатый размах плаща эксгибициониста намеком на распахнутое объятие – своеобразной просьбой о сострадании?.. мне хотелось полного обнажения, самобичевания – вплоть до гороха под коленными чашечками, вялого участия Филолая было уже недостаточно. По сути, я был одинок и теперь, когда буквально купался в сиропе общего дружелюбия.

Стоило ли внять предостережениям - author.today/reader/318922/2939170