Третий отрывок

Как и обещал, вот вам третий отрывок четвертой главы на суд, чтобы вы не сомневались, что я пишу её. Я пишу, просто глава вышла слишком большой, поэтому я задержался. Прошу за это прощения)
Кстати, спасибо вам за такое количество плюсов и просмотры, мои дорогие читатели)

И вся компания засмеялась. Даже Харрим позволил себе легкую улыбку. Октавия, всё это время идущая рядом со мной в хвосте колонны, оглядывала компанию с довольным лицом. Отдельного взгляда удостоился Кошар: он шагал недовольно, уши прижаты. Видно было, что его охота на мышей точно сорвалась после стольких воплей жительницы Страны Мамонтов. Я шагал рядом с Октавией и не удержался от мысли вслух.
— Странная у нас компания, правда? Варварша, что орёт песни так, что птицы из леса срываются, жрец, пугающий всех концом света, бард, которая записывает каждый звук… И мы с тобой в хвосте этого шествия.
Октавия усмехнулась, прищурившись на впереди идущих.
— В этом и есть прелесть свободы, Алиберт. Мы можем смеяться даже над самым странным и идти рядом с теми, кого сами выбрали.
Я хмыкнул и бросил взгляд на Амири, которая снова тянула какую-то ноту, от которой уши закладывало.
— Думаю, если Потрошила услышит этот концерт, он либо сдастся без боя, либо сбежит куда подальше. Нам даже клинки не придётся обнажать.
— Или, — подхватила Октавия с хитрой улыбкой, — Наоборот, выбежит проверить, кто так чудно поёт. Представляешь, если кабан окажется любителем музыки?
Мы оба рассмеялись, и напряжение между нами, которое образовалось из-за утреннего разговора, постепенно испарилось. Я даже подумал, что она будет не против поговорить, надо только удачную тему подобрать. Так, надо подумать …
Я прокашлялся, обдумывая, как бы завести разговор, и вместо умных слов выдал первое, что пришло в голову.
— Так ты… полуэльф, да?
И сразу-же понял, что это была самая глупая мысль из всех, что были хоть когда-то в моей голове. Ибо Октавия вскинула брови и с какой-то излишней серьёзностью посмотрела на себя, словно видела впервые. А мне вновь стало как-то неловко, как и утром.
— Правда? — она покрутила локон волос и начала придирчиво осматривать собственный силуэт. — Хм… стройная, высокая, уши слегка заострённые… Пожалуй, ты прав, определённо полуэльф!
Она засмеялась, и в её смехе не было ни капли обиды — скорее игривость и лёгкость. Как я понял – вся её серьёзность была полностью показушной, она просто хотела пошутить.
— Ладно, если рассуждать логически, мама, видимо, была эльфийкой, а папа человеком. Хотя… может, наоборот. Кто их разберёт? — добавила она, после чего вновь звонко засмеялась, и мне от этого смеха стало легко.
Я улыбнулся в ответ, чувствуя, как неловкость уходит.
— Значит, ничего о них не знаешь?
— Ровно ничего, — кивнула она.
Чтобы не потерять спины своих спутников, я вновь перевёл свой взгляд на дорогу, Октавию я видел краем глаза.
— А что именно ты помнишь из детства?
Она задумалась, проводя пальцем по щеке, будто перебирая в памяти давно потускневшие картины.
— Ничего конкретного, — ответила она после паузы. — Какие-то образы из далёкого прошлого, не больше.
Она чуть нахмурилась, но всё же продолжила.
— Помню ножки деревянного стола с облупленной краской. Помню, как вставала на носки и тянулась заглянуть на столешницу. Помню куст шиповника за окном — он не давал мне спать по ночам, царапал стекло своими скрюченными ветками и пугал, будто живой. А ещё мамино синее платье, немного мятое, пахнущее лавандой… — она вздохнула. — Пожалуй, это всё. Не так уж и много, правда?
Её глаза блеснули тихой иронией.
— Все эти воспоминания… они словно даже не мои. Как картинки. Я знаю, что должна испытывать к ним какие-то эмоции, но давно забыла, какие именно. Так что… пусть всё это и ушло в болото к тапёшам, — она внезапно рассмеялась, резко стряхнув с себя тень грусти. — Мне и без них хорошо живётся.
Я улыбнулся в ответ, хотя в груди неприятно кольнуло. В её словах слышалось слишком много пустоты, слишком много потерь для одного человека. Хотелось ободрить её, сказать, что всё ещё можно вернуть или восполнить, но я удержался. Она и без того старалась скрыть горечь за смехом, и поднимать старые раны сейчас казалось жестоким.
— Это ужасно – не помнить своего детства.
Девушка на эти слова невесело усмехнулась:
— Моё детство прошло в бараках. Грязь, вшивые тюфяки вместо постелей… Знаешь, может, и к лучшему, что я ничего почти не помню. Иначе бы знала, что потеряла, и стало бы только больнее.
Октавия рассказала, как отвратительно было в её детстве, а я вдруг понял, что обнимал её. Даже не заметил, как руки сами собой легли на её плечи. Это не было ни попыткой приблизиться, ни порывом страсти — скорее, неловкий жест защиты, будто я хотел заслонить её от этих воспоминаний.
— Алиберт, ты чего? — спросила она с удивлением, вскинув на меня глаза.
Я отдёрнул руки так, словно обжёгся.
— Извини, — пробормотал я, чувствуя, как к ушам приливает жар. — Просто… слишком грустно это слышать. Знаю, что поступил грубо, но слушать такие истории — выше моих сил.
Октавия чуть приподняла брови, но обиды в её глазах не было. Скорее — лёгкое удивление и растерянность, будто она не привыкла к такому вниманию. Она на мгновение задержала на мне взгляд, потом тихо усмехнулась и покачала головой.
— Ты странный, Алиберт, — сказала она мягко. — Но… спасибо.
Она будто сама не знала, за что именно благодарит: за объятие, за то, что я не стал задавать лишних вопросов, или просто за то, что рядом оказался кто-то, кому не всё равно.
Я смутился ещё сильнее, решив, что наверняка перешёл границу. Подумал даже, что она больше не захочет продолжать разговор, и остаток пути мы проведём в тишине. Но, к моему удивлению, напряжение вскоре растворилось.
Она шагала рядом так же спокойно, как прежде, и говорила уже не о тяжёлом прошлом, а о мелочах: о том, как странно пахнут здешние травы, как непривычно мягкой кажется земля под ногами после каменного пола бараков, как удивительно — идти куда глаза глядят и знать, что никто не тянет тебя за цепь. В её голосе снова вернулись лёгкость и улыбка, а грусть осталась где-то позади, на узкой тропе среди деревьев.