Эхо

   Классик прокладывал курс. Его тонко настроенный, как камертон, парус ловил поднявшийся ветер и двигал корабль в нос прямо в центр сгустившегося ноосферного феномена. Корма идущего на всех парах судна оставляла в кильватере след, расходившийся в стороны волнами и рассыпающийся пенистыми гребнями в безбрежном море воображения. Пена оседала, и на водной глади проявлялись буквы. Буквы складывались в слова, слова — в предложения, и, наконец, морские чайки вылавливали из моря мокрые листы с текстом и несли их на далёкий берег обетованный:

. . .

Избиение продолжалось. Этим избиением смирялась гордыня Чулаки, ломалась его надменная воля, привычка повелевать. Его рот раскрывался, губы беззвучно шлепали. Он умолял. Алла милостиво протянула ему обе руки. Чулаки, страшась этих рук, прильнул к ним и стал не целовать, а лизать, высовывал жадный псиный язык, виляя задом. Алла сволокла с него парадный пиджак, развязала галстук. Чулаки, голый, с толстым животиком, скакал перед ней, сложив по-собачьи лапки, а она, сбросив своё тёмно-зелёное платье, держала высоко носовой платочек, и Чулаки подпрыгивал, скалил зубы, стараясь его ухватить.Михаил Соломонович наблюдал за Светочем. Хрустальный глаз колюче мерцал. Здоровый глаз смотрел с холодным презрением.

Чулаки превратился в собаку, шла дрессировка. Алла кидала туфлю в дальний угол, Чулаки на четвереньках подбегал к туфле, хватал зубами и приносил Алле. Алла повелительно указывала пальцем на пол, и Чулаки послушно ложился, вытягивал руки, клал на них голову, похожий на покорного мопса. Алла подняла брошенный галстук, распустила узел, набросила петлю на шею Чулаки и водила его на поводке, заставляя перепрыгивать опрокинутый стул. Чулаки скакал, застревал в стуле, Алла била его ногой, понуждая продолжить прыжки. Чулаки ложился на спину, задирая ноги и руки, прося пощады. Брал с пола и поедал комочки мусора. Обнюхивал ноги Аллы и заискивающе, снизу вверх, смотрел, облизываясь. Она садилась на него верхом, и он катал её по квартире, а она била его голыми пятками. Чулаки лаял, кусал ей ноги, грыз пол. Зверь, спрятанный в нём глубоко, был извлечён наружу. Чулаки оброс шерстью. У него вылезли клыки и когти. Он огрызался на Аллу, кусал, гонялся за ней по квартире. В ярости схватил зубами и сорвал занавеску. Сбросил со стены картину с купальщицей. Подбежал на четвереньках к кровати, задрал ногу и сделал лужу. Алла сердилась, кричала, схватила Чулаки за загривок, нагнула и возила носом по луже. Чулаки фыркал, высовывал язык и облизывался. 

Михаил Соломонович видел на своём веку извращенцев. Но Чулаки был символом власти, учреждал институты, назначал министров, вёл отсталую, сумрачную в невежестве Россию к европейскому просвещению. Слыл просвещённым европейцем. И теперь оказывалось, что все эти благие деяния совершала собака, задравшая заднюю лапу и напрудившая мерзкую лужу.

. . . 

   Утлое судёнышко автора, попав в ноосферную бурю, боролось с яростной волной. Расправив выцветший льняной парус и закрепив шкотовую снасть на корме, автор по наитию развернул лодку туда же. Буря наполнила небольшой парус силой и толкнула лодку по курсу корабля Классика, ушедшего далеко вперёд, синхронизировав движение всех кораблей, оказавшихся в буре, в одну точку.

   За кормой показались чайки, и они продолжили свою работу — вылавливать из морской воды мокрые страницы продиктованного ноосферным феноменом текста:

   . . .

Дверь мягко открылась, пропуская высокую женщину с холодными глазами, в длинном плаще. Ткань шуршала по полу, каблуки чеканили ритм по паркету. Ванда вошла, неся сумку.

— Ты готов, мой собачонок? — прошептала она, сбрасывая плащ. Внутри сумки поблёскивали металл и кожа — латексный костюм и набор для лёгкого доминирования: плётка, ошейник, наручники.

Чуйков, уже приняв дозу, оживился. Его губы растянулись в услужливой улыбке.

Ванда переоделась в комнате для гостей и вернулась в облегающем костюме, подчёркивающем фигуру. Тусклый свет скользил по глянцевым складкам латекса. На лице — кружевная чёрная маска, отбрасывающая тень, словно паутина. Она остановилась напротив него и холодно улыбнулась:

— Ты знаешь правила, собачонок? Лаять можно. Молчать можно. Но кусать — только с моего разрешения.

Щёлкнула пальцами.

— Ты себя послушно вёл на этой неделе, мой щеночек?

Он опустился на четвереньки. Доски пола были прохладны и шероховаты. Он ползал, виляя воображаемым хвостом. Ванда медленно подняла плётку и хлестнула по воздуху — резкий свист пронзил тишину. Второй удар пришёлся по его спине: лёгкая боль, красные полосы, жгучее тепло.

— Плохой пёс! — жёстко бросала она, шлёпая его. — Грязный, ленивый щенок! Сидишь в своём кабинете, а должен ползать и лизать мои сапоги!

Она поставила каблук рядом с его лицом. Латексные сапоги пахли резиной и пудрой, тонкая складка на голенище хрустнула при движении. Он потянулся губами к сапогу, не касаясь, и застонал.

Заботы растворялись: наркотик смешивался с экстазом покорности, с жаждой утраты «я». Ему хотелось стать мухой, взмахнуть крыльями и улететь к свету, прочь от кризисов, спонсоров, террористов и дикого дракона.

Сеанс длился час. Ванда командовала, хлестала, заставляла выполнять трюки. Пот стекал по телу Чуйкова, стучал каплями о пол. Каждая команда звучала, как приговор, и каждое «хороший мальчик» — как помилование.

Наконец он рухнул на диван, обессиленный.

. . .

   Чайки снесли все страницы на берег, где бережное солнце высушило влагу, а поднявшийся ласковый ветер искусно собрал все листы вместе и оставил на берегу уже готовую книгу. Случайно отдыхавший на этом берегу издатель подобрал её и увёз в далёкую северную страну. А что случилось с ней потом — это уже совсем другая история!