СЛР как я его вижу. "Олька"

До них приглушенно долетал обморочный шум улицы, катился в тишине и умирал где-то в грязных углах кабинета. Мерно подкапывал рукомойник. Одна капля, вторая, третья… Пыльные гадские, умершие давным-давно часы косились на стене. Немного пахло лежалой в тепле печенью и дезинфекцией, но эти запахи Ольку совершенно не пугали. Потому что время здесь вдруг остановилось парализованное тем обстоятельством, что всем оказалось на него плевать. И клиентам Руслана Аркадьевича, и Ольке и ему самому.

– Так что там с Лесей? – напомнила она. – Она симпатичная. 

Где-то там далеко за границей их мира раздраженно выговаривал сестричке за опоздание главврач, плакала Мимимишка в своем кабинете. Олькин Глеб сидел на лавке в Зарядье, пристально рассматривая Москву-реку в серебристых морщинах солнечных лучей. В его глазах что-то было. В самой темной глубине зрачков. Там на дне копошилось еще не случившееся будущее. Он потягивался, подставляя лицо солнцу, еле слышимый грохот работающего на всю города его не беспокоил. А брошенный на беззвуке мобильник беспомощно моргал в кармане синего пиджака.

Облаченная в латекс Кристина порола очередного бедолагу, тот крякал и фальшиво молил о милосердии. У него был только час, а потом его хватятся на работе, надо было многое успеть. Его доминатрикс механически отсчитывала удары в ожидании стоп-слова, а сама думала про новый телефон малому. Потому что старый этот валенок умудрился где-то разбить.

Где-то чирикали бесхозные воробьи, роясь в пыли в поисках крошек. В курилке Евгения Евгеньевна отчитывала красного Денчика и разговор касался вовсе не рабочих дел. Ей хотелось ясности, хоть чего-то определенного, наивного завтра. Несмотря ни на что. На дурацкий паритет цифры «два». На разницу в возрасте в десять лет. Она раздраженно пыталась поймать его взгляд, но тот смущено отводил глаза. Главбухша горестно вздыхала и щепотью снимала с его футболки воображаемый волос. Ну, как же так, Ден? Почему все так? За их спинами шумел путепровод перед старыми часовыми мастерскими, городу было плевать на глупые проблемы людей.

Где-то то ли в Костомукше, то ли в Петрозаводске потомственная грибница метала старые карты в кракелюрах бумажных морщин, сосредоточенно определяя неверную судьбу косыми глазами, а ее временно прощенный сожитель мялся рядом в ожидании чуда. Того самого детского чудесного чуда. Подарка вероятности. Счастливой карты вроде «Мага» или «Шестерки жезлов», после чего он смог бы предложить обмыть фортуну запасенным мерзавчиком. Чудо задерживалось, мерзавчик грелся в рукаве куртки, сожитель грустил. Где-то там за пределами кабинета пьяного патологоанатома Руслана Аркадьевича время двигалось и никак не могло остановиться, неся на своих плечах целый воробьиный мир.     

– Леська? – переспросил Олькин собеседник, сузил глаза, шмыгнул и залпом залудил из неизменного стакана в подстаканнике порцию коньяка. Остатки чая вместе с пакетиком были предусмотрительно вылиты в горшок с засохшим цветком. Олька пила из треснутой кофейной чашечки, любезно продезинфицированной выдохом и салфеткой.

– Леська что-то там себе думает. А я не могу.

– Что не можешь?

– Все не могу. Ну, она симпатичная, да. Хочет что-то вместе. Русик то, Русик это. Ну, как вы там женщины умеете? А у меня кот и я знаю, чем это закончится.

– Наверное, детьми и семьей, какой кот, шутишь что ли? – Олька подняла бровь, объясняя очевидные факты человеку с детскими глазами. Свет, затекший в комнату словно вода, стал теплым, и ей пришло в голову, что последнее время она начала много пить и с этим надо что-то делать. – Или погуляете вместе и разбежитесь, ничего сложного.

– Ничего сложного, – со странным выражением лица, произнес Руслан Аркадьевич, – лишь бы не так как у меня, понимаешь? Скажу по-чесноку, я со своими постояльцами с некоторого момента всегда разговариваю. Только не подумай, что я сумасшедший. Просто так… легче, что ли. Как дела интересуюсь. А они мне вроде отвечают. У меня даже санитара нет, хотя по штату положен. Крючка нет у меня, на такую зарплату никто не идет. Все сам. Вот этими самыми руками. Этими самыми…

Он вяло поднял руку, чтобы показать какими «самыми», но на середине пути передумал и почесал затылок.

– Развелся? Ну, разбежались и что? Все это бывает. Странные у тебя представления, – сказала Олька, в очередной раз, уловив его необъяснимое внимание, обращенное на ее волосы, – Господи, что бояться то? Еще одного развода?

– Ты не понимаешь. Я боюсь, потому что знаю, что может быть потом, – ее собеседник махнул рукой, опять накатил и поморщился. А потом невнятно пробормотал, – худшее, что может быть. Секционный стол…, Оля. И она… Такой вот у меня развод получился.

 Такой вот развод. На нее хлынул холодный ливень, мощной волной разрушив легкую алкогольную дымку. Такое приятное полуобморочное состояние. Секционный стол?   

– Это как? – она прокашлялась, будто кто-то неожиданно ударил ее в грудь и слова застревали в горле. Задала вопрос, хотя уже сложила все варианты и догадалась в общих чертах. Сложила из этих отрывочных, путаных объяснений. То, что она надумала, было таким невероятным, что она даже покачала головой. Совершенно немыслимо! Кабинет поплыл перед глазами, воздух сгустился, и ей стало трудно дышать.

Патологоанатом поджал губы и отвернулся, уставившись в окно. Старик с глазами ребенка. Олька, отставив убогую кофейную чашечку, ждала ответа.

– Это как, Руслан? – повторила она.

– Потом может быть не то, что запланировал, – глухо бросил он. – Дуктальная аденокарцинома это называется. Поджелудочная. Три месяца надеялись, с ума сходили. С каждым днем все хуже и хуже, я уже тогда все понимал, но ей не сказал, понимаешь? Не сказал, струсил. Я трус, Оля. Обманул единственного человека, которого любил. А потом все. И Леська о ней знает. Да все отделение знает. Бедный Руслан, говорят. Держись, Русик. Только мне с этого сочувствия что, ять? С жалости этой? Ну, что? К столу три часа не подходил. Кассетник открыт был, холод выходит, а я не могу. Она лежит, из-под ресниц на меня смотрит. Аутопсия, образцы, биопсия, как робот. На автомате все. Ленка молчит, будто я ей больно не делаю. А я все говорю и говорю всякое… Прощения прошу. Она молчит, а я все говорю и говорю…

– Ты…, – Олька запнулась, пытаясь задать вопрос. – Ты мог отказаться!

– Мог, – кивнул он. – Никто не заставлял, Оля. Только решил, что это будет… неправильно. Я…  

Поперхнувшись, он замолчал, а потом с тоской пусто продолжил:

 – Сам не понимаю, почему я тебе это говорю, извини, вывалил всю эту чепуху. Наверное, потому что опять пьян. Я ведь не просыхаю, прикинь? И молчу. А тебе вот, рассказал. Может, потому что ты умеешь слушать. Хочешь знать, почему я про волосы спросил? У тебя оттенок похожий, почти один в один. И не сдержался. Прямо тоска взяла. Ленкин оттенок, только у тебя веснушек нет. У нее веснушки, Оля. Еще она улыбается как ты. Ты не думай, я не жалуюсь. Просто мне не с кем поговорить. Надо выговориться, иначе можно крякнуть.

Просто ему не с кем было поговорить. Олька хотела возразить, что слушать она не умела, что все это ерунда, что она глупая, как считали многие, но у нее не нашлось слов. Никаких дурацких слов, которые можно было сложить в осмысленные фразы. Вместо ответа она уперлась взглядом в руки Руслана, лежащие на столе, длинные бледные пальцы с плоскими ногтями под мясо, и поежилась. Вот этими самыми руками… Теперь слова обрели смысл.

– Теперь я почти с каждым разговариваю. С каждым, кто на стол попадает. С молодыми, со старыми. Как с ней в последний раз. Здороваюсь, прощения прошу, что поздно уже. Секция обычно вечером. Люблю в тишине, чтобы никто не отвлекал. Глупо, да?

Ошеломленная Олька сдержала навернувшиеся слезы, день казался ей отвратительным. Совершенно гадким, будто все печали этого мира разом навалились на нее. Чужие печали в нескольких бестолковых предложениях. Обманул единственного человека, которого любил и так и не извинился. Она моргнула, словно увидела постороннюю душу неожиданно вывернутую наизнанку. У нее было чувство, что она моется чужой вехоткой и не испытывает при этом никакого смущения или брезгливости. В этом было что-то, что она принимала как неизбежное. Объективное состояние дел, словно знала собеседника давным-давно. В панике она поискала глазами ручку и листок бумаги, ей хотелось успокоиться. Нарисовать что-нибудь совершенно отвратительное.

 – Такой вот развод получился, Оля, – Руслан хотел было еще что-то сказать, но на полпути передумал и вздохнул, понимая, что и так наговорил слишком много.

– Я не знаю, что тебе сказать, Русик, – совершенно не думая она назвала его этим нелепым детским именем. – Я своего Глеба сильно боюсь потерять, если честно. Прямо до обморока дело доходит. Не могу даже представить: как это.

Бросив на нее странный виноватый взгляд, он кивнул, представить было действительно практически невозможно, и сменил тему. Было видно, что продолжать этот мучительный разговор, для Олькиного растрепанного собеседника было невыносимо.

– Я вашу тетку уже одел, намазал и в ящик положил. В гроб, то есть. У вас что-то все очень быстро. Выписка, свидетельство о смерти и все через нас. Никогда такого не видел, – как можно спокойней, произнес он.

– Это ее подруга, – невпопад пояснила Олька, сдержав вздох. Скомкано рассказанная ей история никак не хотела укладываться в голове, – подруга Аллы Матвеевны. Она обо всем договорилась.

– Понятно, – Руслан кивнул на бутылку, – будешь еще?

В ответ Олька покачала головой, на сегодня всего было более чем достаточно. Всего было слишком, больше она бы вряд ли вынесла не расплакавшись.

– Извини, что все это вывалил, Оля. Накипело. Просто ты про Леську спросила, – он долил коньяка в стакан и спрятал бутылку. – Думаю, она меня просто жалеет, понимаешь? Такая жалостливая симпатия, как к калеке. А мы вот встретились на сорок минут, я сейчас вашу покойницу выдам, и больше не увидимся. Вроде как чужому человеку рассказал, легче стало. Каждый будет жить дальше. Так проще…

– Проще, – эхом повторила она, пытаясь представить, что ее собеседник чувствует сейчас.

Закинув порцию, лохматый патологоанатом поморщился и занюхал спиртное рукавом. А потом, словно вспомнив о чем-то важном засуетился, забормотал и полез в стол. Подожди, рыжая. Сейчас. Сейчас, Оль.

Она шла к выдаче бумагами принесенными медсестрой Лесей в одной руке и букетиком сухих умерших цветов в другой. Безумным, похожим на веник букетиком, который ей вручил Руслан, объяснив, что собирает их на больничных клумбах и сушит между папок с делами своих клиентов. Получается неплохо, как считаешь? Как Олька считала, она сказать не могла, просто приняла подарок и сказала спасибо. В ее голове назойливо вертелась мысль: и каждому придется жить… или умереть. И то, и то в зависимости от обстоятельств казалось в принципе неплохим вариантом, хотя и с трудом укладывалось в голове.

 Жить или умереть. Представив худую фигуру в лучах хирургического светильника, склонившуюся над лежащей на столе обнаженной женщиной Олька прикрыла глаза. Ей казалось, что это она лежит на холодном блестящем металле, а над ней нависает Глеб. Ее невероятный сосредоточенный Глеб стоит рядом с секционным столом и смотрит на нее.

На Малый Строченовский они с Аллой Матвеевной вернулись уже затемно. Тихо прошли в щербатые от времени кирпичные столбы ворот, на которых еще сохранились ржавые петли, по тропинке мимо темной беседки под липами. В черных окнах двухэтажного домика мягким светом отражались ночные фонари. Вечер был тихим.

– Зайдешь, Оль? – прервала молчание Алла Матвеевна. – Надо помянуть, что ли, а то не по-людски как-то. Все на бегу.

– Зайду, конечно, – кивнула она, хозяйка завозилась с ключами.

 В квартирке по-прежнему пахло тем самым уютным домашним запахом пищи, пыльных книг и старыми почти выветрившимися духами. Припомнив резкий запах дезинфекции, Олька поежилась. Запах жизни совсем не был похож на то, чем пахла смерть. Ей пришло на ум, что более непохожего на этом свете вообще не существует. Даже то, что по умолчанию не может быть живым, пахнет лучше, чем смерть. Камень, асфальт, бумага, краска, бензин, город. Потому что смерть пахла конечной. Последним тупиком, из которого уже нет пути ведущего вдаль, нет планов, нет никаких шансов. Там тебя уже никто не ждет. И эти коварные тупики были повсюду, даже там, где ты бы никогда и не подумал.

 Они сидели в маленькой кухоньке Аллы Матвеевны за столом с нарезанным сыром, колбасой и нехитрыми соленьями. Лежащими в старомодных стеклянных розетках красными помидорами с треснутой кожицей и огурцами, от которых несло чесноком и уксусом. Разговоры все никак не складывались: хозяйка грустно молчала, а Олька думала о своем. Перед глазами у нее стояло восковое спокойное лицо Веруни, гора вывернутой волглой глины пополам с песком. На тихом кладбище были только они, пара могильшиков, спокойно делавших свое дело и привязавшийся к их скорбной процессии попрошайка, которому Алла Матвеевна сунула пятьсот рублей. В благодарность тот клятвенно пообещал помолиться за усопшую.

– Теперь у вас только два воробья, – грустно заключила Олька. Ходики из хозяйской спальни звоном отсчитали еще один час жизни. – И ничего с этим не сделать.

– Да, – согласилась та. – Ничего. Знаешь, я вот иногда задумаюсь, что все это вообще не имеет смысла. Все эти вещи.

– Какие?

– Мои фантазии и обещания, все это бред и никому не поможет. Просто бессмысленная суета. Наивные планы одной сумасшедшей старухи, – хозяйка вздохнула. – Знаешь, там можно было попробовать еще одну терапию. Я с врачом говорила. Дорогую терапию, но деньги бы я нашла как-нибудь. Заняла бы, попросила. Не факт, что помогло бы, но попытаться стоило.

– Не успели?

– Дело не во времени, – покачала головой Алла Матвеевна, – она отказалась. Наотрез отказалась. Как я ее не упрашивала.

Отказалась? Олька удивленно глянула на нее.  

– Да-да, Оль. И я тогда поняла, что она просто устала. Перестала цепляться за жизнь, потому что ей это надоело. Ее уже ничего не ждало. И в клинику поехала умирать, просто мне не сказала, чтобы не расстраивать, – хозяйка еле слышно шмыгнула носом и добавила. – Она была очень красивая раньше.  

Раньше, Ольку вдруг обхватила какая-то безысходность от этого слова. Раньше. Сейчас. И никакого потом. Это самое «раньше» давило изо всех сил, будто камень.    

– Просто перестала бояться, – заключила Алла Матвеевна, – ей надоело. Все боятся умереть, а она устала. Так и ушла.

– А вы? Вы боитесь?

– Боюсь ли я? – она пожала плечами. – Самое страшное уже случилось, Оленька, я родилась. И когда-нибудь обязательно умру. Мы же здесь, чтобы когда-нибудь умереть, так задумано, понимаешь? Хотя. По большому счету боюсь, конечно. Но я себе эту никому не нужную заботу сочинила, пытаюсь отдать свои выдуманные долги. Чтобы не бояться. И когда отдам все, тогда и конец.  

– Два воробья из пяти, – проговорила Олька.

– Два, – хозяйка задумчиво посмотрела на нее. – И куча забот, Оль. Пытаюсь успеть. Я еще тогда понимала, когда обещание давала. Когда с милицией договаривалась, анкеты девочек удаляла. Они же все на учете стояли, с этим раньше строго было. Пришлось повозиться, никто не хотел помогать. Но у меня выгорело. Тогда мне кое-кто благодарен был сильно. Потом еще сестра умерла, пришлось Женьку тянуть. Его когда привезли, в нем сорока килограммов не было, есть не мог, приходилось с ложечки кормить. Еще один воробей, как ты говоришь. Только алкоголик, собака такая. И не отучишь его никак, потому что бесполезно. Семьи нет, и не будет, ранило его, Оль, так ранило, что все. И дальше ничего не будет. Одна я у него, и мне никак сейчас умереть нельзя.

Грустная Олька захрустела огурцом, бог всех воробьев не умрет, пока у него есть заботы. Пока у него нет времени задуматься о себе.

– Может быть, потом помру? – хохотнула Алла Матвеевна и толкнула ее в бок. – Что-то мы совсем раскисли, Оленька. Жизнь, смерть, долги, чушь какая. Давай о душе? Старайтесь любить душу. Смерть отнимет у вас все, кроме нее. Кто сказал, Вольтер или Гюго? Не помнишь, как там было?

Конечно же, как там было, Олька не знала и неопределенно пожала плечами. Заметив ее смущение, хозяйка понимающе улыбнулась, налила в стопки и предложила:

  – Ну, Оленька, за упокой рабы божьей Вероники. Пусть она и жила не совсем праведно, не нам об этом судить. Царствие ей небесное и вечный покой!

В желтушном свете лампы, они выпили пару рюмок, и Олька простилась, решив не ехать сегодня к Глебу. Просто позвонила ему и сказала, что остается ночевать у Кристины. Привычно соврав, будто стеснялась обстоятельств. Хотя, по большому счету это не играло ровно никакой роли. Маленькая ложь не превращалась в ложь большую, отчего у нее на душе был странный покой. Она стояла у окна, бессмысленно вглядываясь в ночную темень, в которой угадывались силуэты старых покойников, расселенных, брошенных на полпути в могилу домов. Стрекотала ночная живность, во двор настойчиво лился шум неспящего города. Сухой букетик больничных цветов лежал на подоконнике. Память об одной рыжей веснушчатой девушке, которая улыбалась. Которую обманул любимый. Выбросить этот безумный подарок было выше Олькиных сил. Простояв перед распахнутым окном до того момента, пока на первом этаже не погас свет, она пошла спать.