Субботний отрывок

Итак отрывок из повести " Высочанка", которая сейчас пишется. Цикл "В поисках Лукоморья". возможно знакома тем, кто читает мою страницу по повести Stille nacht.

Он говорил по -русски без акцента, обычно свойственного его соотечественникам - в начале беседы  Адальберт Штокрозен представился. Обычно немцы, долго живущие в России, изменяют свои имена на русский лад. Иоганн превращается в Ивана, Фридрих в Федора. Но, видимо, славянизировать имя «Адальберт» было невозможно. Да и не был он похож на тех немцев, коих Матвей  успел повидать. Если бы не имя, Матвей принял бы его за эмигранта – одного из тех французских дворян, что устремились в империю, спасаясь от якобинского террора, и как  говорят, предпочитали оставаться  здесь, хоть режим якобинцев и пал.

Слишком уж тонкое и правильное лицо, светлая кожа, без румянца, свойственного нациям, охочим до пива и говядины. Изящные руки с длинными пальцами. Безупречный вкус в одежде, пусть и достаточно скромной. Да что там  француз! До своего отъезда Матвей по простоте душевной спросил бы, не ли в собеседнике крови неведомых. Он так привык видеть их в Высочанке, и не только в качестве услужающих, но и среди графских гостей. Сам род Высочанских был чисто человеческим, но , памятуя об его связях с Разумовскими, иные склонные были относить Высочанских к новой знати, а среди таковой были семьи, заключавшие в прошлом браки с неведомыми, или вовсе к ним принадлежащие.

Но, за время пребывания за пределами страны, полагаемой дикой и отсталой, он усвоил – упоминание неведомых в разговоре будет бестактно и даже опасно. Даже теперь, во времена просвещенные.

Особенно теперь, когда многие твердили, что революцию во Франции спровоцировали тамошние неведомые, по-прежнему именуемые нечистями, демонами и бесами. Это при том, что покойный  король как раз прекратил преследования нечистей, и некоторые из них, пусть даже и полукровки, вроде известного кавалера Германуса, если и не былидопущены ко двору, но свободно вращались в хорошем обществе. Почти как в России.

Это, как в один голос утверждали римские, неаполитанские и миланские газеты, и было проявлением слабости, послужившей причиной падения монархии и гибелиавгустейшей семьи. Правители европейских стран должны понять – только следование установлениям матери нашей католической церкви сохранит не только короны их, но и головы!

Государства Апеннинского полуострова, при всех своих разногласиях,в одном были едины. Демоны – там, где они не были изгнаны вовсе, не имели гражданских прав. Для проживания им были отведены особые кварталы, обнесенные прочными стенами – ради их же безопасности, ибо в прежние времена студиозусы и добрые горожане праздники любили отмечать погромами нечистей. Сейчас обычай этот  несколько  подзабылся, но закон, запрещающий мешанные браки под угрозой смертной казни, никто не думал отменять. А в Риме возобновили традицию, по которой община нечистей должна была по великим праздникам поставлять одного из своих представителей, который в своем природном виде должен был участвовать  в гонках вместе с лошадьми и свиньями ( раньше в этих гонках должны были участвовать и проститутки, но теперь это считалось негуманным).

И теперь Матвей не знал, сочтет ли господин Штокрозен подобный вопрос оскорбительным для себя, или, достаточно пожив в России, примет его как должное.

В любом случае следовало воздержаться, и он снова принялся перебирать журналы.

--Зачем же вы читаете их, если все эти издания содержат лишь устарелые сведения и пустые разглагольствования?

Ответ «чтобы скоротать время» был бы груб, да и не совсем верен по существу.

--Для меня любые сведения, даже и устаревшие, будут для меня не лишни.Смею напомнить, я несколько лет учился в архитектурных мастерских Рима и Милана, и можно сказать, все происходившее за это время в России , для меня внове.

--О, так вы учились в италийских государствах? Это великолепно! Стало быть, вы завершили свое образование.

--Архитектура,господин Штокрозен – та сфера умного делания, равно как живопись и ваяние,где образование завершить невозможно. Особливо в Италии, где перед глазами наилучшие образы, явленные миру со времен античной древности… - Баранцев улыбнулся, вспоминая развалины Колизея, соборы Рима и Милана, и прочие  чудеса зодческого искусства. Он поглощал такие впечатления с жадностью, не поленился даже совершить поездку  к древним Помпеям, которые дотошные  соотечественники господина Штокрозена извлекли из-под толщ земли и окаменелой лавы.

--Вижу, вы не насытились красотами полуденных земель. Зачем жевозвращаетесь в эту холодную страну, гдеклимат даже для меня, уроженца долины Рейна, кажется излишне суровым?

А вот это действительно был бестактный  вопрос, и Баранцев не мог ответить на него прямо.

Многие представители русской знати имели при своих владениях не только собственных актеров, певцов и музыкантов, но также художников и зодчих, которым предоставлялась возможность получить образование, о котором  отнюдь не всякий свободный житель империи мог мечтать. 

Это казалось чем-то совершенно естественным, и так же воспринимал это Матвей в детстве и юности.

Его семья среди дворовых графа Высочанского занимала привилегированное положение. Отец его, Афанасий Баранцев, крепостной  человек графа, отличался значительной деловой сметкой, апотому  ему поручалась доставка из малороссийских владений Высочанских всего того, что здешняя земля не рождала, а на стол было потребно в больших количествах – орехи, изюм, рис,  арбузы, даже яблоки, ибо местные казались кислы, поэтому  их южных краев их везли возами, иногда  в свежем виде, но чаще мороженом. То, что не шло на стол в имении, продавалось на московских рынках.  Граф, который был вовсе не чужд соображений практических, обнаружил, что это приносит неплохой доход, и препоручил Афанасию закупку разнообразных товаров, производимых не только на Юге, но и в прочих  краях, а также доставляемых из других стран -  таких, как  чай, что везли из Китая через Кяхту на Макарьевскую ярмарку, или английские сукна, ввозимые в Архангельск. Там, в Архангельске, Афанасий Баранцев и подхватил гнилую горячку,  которая вскорости и свела его в могилу. Событие, конечно, печальное, но в ту пору не слишком изменившее жизнь маленького Матюши.  Матушка его была при графине барскою барыней, и овдовев, ею и осталась. Сам Матюша возрастал, играя вместе с барчатами, а  позже домашний  учитель подметил,  что барич усваивает уроки лучше, находясь в компании, и дворовому Матюше позволили учиться вместе  с молодым графом. Со временем определился талант Баранцева к рисованию и зодчеству. Заметим, что наследник Высочанских к изящным искусствам склонности не имел, да ему это и не было нужно. Старый граф намеревался направить сына на дипломатическую стезю. Сам же граф Андрей  мечтал о карьере военной, но родитель и слышать об этом не хотел. Предки Высочанских, говорил он, достаточно послужили  отечеству на бранном поле, ныне же статская служба предоставляет благородным людям не меньшие возможности. Поэтому по окончании учебы молодому графу суждено было ехать в службу, в Петербург. Баранцева же граф отправил за границу, чтобы  впоследствии иметь собственного архитектора.

Это казалось совершенно разумным, и до отъезда Матвей своего рабского положения не то, чтобы  совсем не осознавал, но оно его не тяготило. Ему было положено достаточное содержание, его знания и манеры не делали его изгоем в приличном  обществе. В Высочанке он, помимо французского, отчасти приобщился к древним языкам, а уж после отъезда самостоятельно изучил итальянский. Он мог свободно общаться с преподавателями, посещать собрания и клубы, где собирались лучшие умы, читать книги и газеты, в Россию не поступавшие. Вот тогда – не только книги и клубы, но и общие веяния, витавшие в те годы над Европой, и коим никакие запреты властей не могли воспрепятствовать, и заставили его понять, кто он такой.

Раб.

Крепостной.

Даже хуже, чем крепостной – он дворовый. Крепостных барин, по российским законам, не может продать без земли, к которой они прикреплены. Но дворовые – в его полной воле. И он, Матвей Баранцев, со своими латынью и греческим, альбомами, заполненными зарисовками с антиков и набросками собственных проектов – ничем не лучше тех поваров и прачек, объявлениями о продаже коих пестрят страницы как столичных, так и московских газет.

И вот господин Штокрозен спрашивает, зачем он возвращается в Россию. И что Матвей должен ему ответить? Что он может ответить?

Что старый граф умер, Андрей Высочанский вступил в права наследства, и велел былому товарищу по детским  играм возвращаться?

И Матвей послушался. Мог ли он отказаться? Разумеется, мог. Власть российских законов не достигала Апеннинского полуострова. Но он не посмел. Оправдывал себя тем, что его отказ  повредил бы матушке – из барских барынь ее сделали бы скотницей иди еще кем-то ниже. А ведь она уже в годах и не вынесет такого!

Про себя он, однако, догадывался, что граф счел бы ниже своего достоинства сводить счеты  с дворовой, да и  старая графиня, привыкшая к услугам  вдовы Баранцевой, заступилась бы за нее. Нет, единственное, что действительно мог сделать граф Андрей – прекратить выплату содержания, за счет которого Матвей привольно жил все эти годы. И что же? Неужели он, со своими талантами и знаниями, не нашел бы себе в просвещенной Европе заработка? Уж наверняка нашел бы, и его товарищи, отговаривавшие его от возвращения в страну  медведей и льдов, твердили ему то же самое. Но он не привык искать заработка, все, что он получал, доставалось как бы само собой. И у Матвея хватало ума понять, что это было не счастием, но признаком глубочайшего унижения.

Барскими милостями, подачками рабу.

И сам он раб, стыдящийся своего положения, и в то же время  стремящийся извлечь из него все возможные выгоды.

 Он понимал, что молчание  чрезмерно затянулось, и, наконец, нашелся с ответом.

--Я многим обязан графу Высочанскому, моему покровителю, и не могупренебречь его приглашением.

Приглашение, как же! Конечно, граф Андрей в своем письме был безукоризненно вежлив, но иначе, чем приказ , это невозможно было истолковать.

Ему показалось, что господин Штокрозен все понял, и ожидал увидеть во взгляде его брезгливость – низкий раб смеет притворяться человеком из хорошего общества. Или, наоборот, жалость – несчастный раб вынужден исполнять приказы хозяина. И неизвестно, что хуже.

Но Штокрозен сказал только:

--Не спросить ли нам  чаю? В столице я заказал бы кофию, но на почтовых станциях покамест не научились его варить.