Как кланяться божку чистоты

Иногда я заставал ее перед зеркалом: под неслышный на улице дикий шансон – чем жалостнее, тем милее, – чужеполая сотрясала широкими бедрами - своеобразная пародия на антраша девочки с лилией. Я резко стучал в окно. Откинув шторы, она долго всматривалась, вопросительная гримаска на ее восточном лице исчезала; заходи уж, – произносила она.

Всего приветливей она бывала в субботу, в неизбежный для каждого оберсвальца день развнедельной генеральной уборки. У моей толстой Дю было маниакальное, сугубо оберсвальское пристрастие к чистоте. По линолеуму ей желалось дефилировать босиком, из унитаза должно было пахнуть ландышем, в туалет она заходила в одноразовых перчатках, а по выходе сдирала с пальчиков и бросала в корзину "Для использованного латекса". У каждой пары обуви в доме был свой маленький пылесос, я насчитал их дюжину дюжин, ундина утверждала, что заокраинная бытовая грязь не только дышит, но и размножается, тихой сапой разъедая вещи, жилище и доверчиво спящих жильцов. С упорством мелкого потребителя она рыскала в интернет-магазинчиках, искала кастрюли в бордовый горошек (увидела у подружки и потеряла покой), нашла, и вот теперь, надраенные до блеска, каждой эмалированной горошиной кастрюли лезли в глаза; сверкали вилки, флюоресцировала белая скатерть, для комфорта – чтобы не скользила – приклеенная скотчем к углам стола. Что-то покрывали вывязанные из ниток розетки, салфетки, покрытые гладью, точно броней, шитые крестиком полотенца, – толстая Дю работала вышивальщицей.

Она вручала мне швабру и половую тряпку, заводила механического уборщика, купленного на распродаже, а потому саботирующего половину работ, поперек коридора выставляла дюжину дюжин крохотных пылесосиков, и вот – дуэтом распевая романсики – мы вычищали ее авгиевы конюшни, – весьма символические, надо сказать, ибо и от субботы до субботы Дю кланялась божку чистоты: то кресла обмахнет, то, преклонив колени, поелозит у входа… Солнце, глянув, высвечивало трещины в плинтусах, жирный крап на створках буфета, пренахальное пятно на обоях (от сального затылка очередной френдихи), цепочку издевательских хлебных крошек под цоколем буфета, и Дю стонала: «Срачник, срачник», – и хватала тряпку… В войне с разрухой и временем, оскверняющими тленом ее жилище, Дю была страдающей, обреченной на поражение стороной.

Всего сильней ее донимала сквозистая, похожая на тополиный пух пыль и неистребимый налет поношенности на неновой одежде.

Когда все бывало кончено: конюшни отдраены, тряпки сохли на барьере лоджии, робот – в обувной коробке на полке в шкафу, пылесосики – по жестянкам из-под чая, – я бежал за пивом и «цветочками», – для пущей красочности, которой Дю всегда не хватало. Сирень в мае, белый жасмин в июне, в августе – длиннющая, в человеческий рост, подзаборная мальва, чьи стебли было трудно ломать, а можно было только всласть размочалить. Не брезговала вышивальщица одуванчиком и мелким белесым вьюнком, чье название, пережрав апельсинов, произносила в нос как «июнчики»: на цитрусовые у моей глупой Дю была жестокая аллергия.

Воткнув «цветочки» в вазу или аптечный вымытый пузырек, отступала на полшага, любовалась, по-сорочьи склонив желтую голову. «Чтоб красивенько было», – произносила она. К красоте у нее было своеобразное отношение: веткой сирени Дю могла вымести, отклячив широкий зад, пуховую полоску затесавшейся в расщелину пыли, а после кинуть в ведро, не углядев ни моей боли, ни моего огромного удивления, – легко и невинно, как белыми зубами впивалась в растерзанный апельсин или ложилась с кем-то в постель.

Я изучал ее, как исследовал Оберсваль – с холодноватым, слегка отстраняющим любопытством. Она была другая, не такая как я, и привлекало меня в ней то, что она была другая. Грудной, вибрирующий голос – богатство оттенков,– она редко придавала значение твердым словам, доверяла лишь интонации, – горловой смех, вкрадчивая, мягкая для такой толстухи походка… Выемки под рубашкой, шелковый, сглаженный переход от выпуклостей к самой глубокой тени… задорный тканевый перелив в западинках на талии, над ямочками коленей, когда неслась со всех ног, чтобы отключить бунтующий чайник… как ни бился я, подражая походке Дю, как ни вилял непристойно бедрами – как у нее, не получалось. Все в ней было иным, непривычным для глаз, заставляло додумывать, догадывать... Из-за карточного веера как-то засмотрелся на ее голени (скрестив лодыжки, она сидела на отмытом полу), засмотрелся, впрочем, не испытывая особого смущения,– смотрел, потому что нужно было куда-то смотреть, – но вышивальщица шлепнула меня картами и принялась вышучивать, а когда я озлился, повалила и давай щекотать, кудерьки ее свесились, из неудобной позы эмбриона я выбрасывал кисть, колено и неизменно попадал в мягкое… даже драться с ней как с мальчишкой было невозможно. Я совсем сконфузился.

Дю забавляется - author.today/reader/318922