Вторничное досье: старая Евфимия

К флэшмобу «Вторничное досье» от Кейт Андерсенн.

Сегодня будет короткое досье на Фулу – второстепенного персонажа «Знака колеса». Вот не повтор ли это? А не помню. Ну да ладно.

 Итак.

1) Старая Евфимия, которую окружающие привыкли звать Фулой, была работницей в попине «Щедрая нереида», расположенной в новом портовом квартале мавретанского голоса Ликсуса и принадлежащей трактирщику Исулу.

2) В свободное от работы на кухне время Фула была кем-то вроде няньки при живущих в доме Исула его малолетних племянниках – близнецах Вуле и Ррузе. Фактически это было одной из ее обязанностей, хотя выполняла их Фула с удовольствием.

3) Как и Исул, Фула принадлежала к так называемой «Церкви Четверых» («колёсников») – довольно крупному религиозному течению, возникшему в описывамом мире где-то на Ближнем Востоке, и отметившемуся кровавыми жертвоприношениями. Самой Фуле, впрочем, это не мешало быть добросердечной женщиной. В конце концов, она принадлежала к истинной ветви «колёсников», следовавшей учению Последней Пророчицы Саджах, а не к славящейся своей жестокостью аксумской ереси.

4) Родом Фула была с другого конца Африканского континента – из Александрии Египетской и по рождению принадлежала к тамошней греческой общине. Даже в Мавретании она продолжала говорить по-гречески с александрийским акцентом. Известно, что когда-то у нее была большая семья, но в итоге она осталась одна-одинешенька в далекой стране. Видимо, в Мавретании она и обратилась в «колесную» веру.

5) В конце концов при очень драматических обстоятельствах Фула вернулась в христианство.

Ну и отрывок – с теми самыми обстоятельствами:

Недовольно ворча себе под нос, Фула уже битый час терпеливо вычесывала из не по-детски жестких черных волос Вула цеплючий прошлогодний репей. Как ни старалась она быть осторожной, мальчику все-таки было больно. Вул беспрестанно хныкал, вертел головой, то и дело норовил высвободиться и убежать. Пытаясь его утихомирить, Фула то беззлобно бранила его, то сулила ему угощение из попины или увлекательную прогулку по садику. Увы, ничего не помогало: уговорить сорванца посидеть смирно не получалось ни в какую.

– Фула, Фула! – вдруг объявил Вул. – Там кто-то идет!

Сначала Фула не придала особого значения словам ребенка. Однако почти сразу же до ее ушей и в самом деле долетели шаги. Кто-то торопливо, постукивая подошвами, поднимался по лестнице. Вздрогнув, Фула замерла, ее рука, сжимавшая гребень, повисла в унции от макушки Вула.

Между тем полог, закрывавший вход, откинулся. Затем в комнату тяжело ввалился широкоплечий мужчина в серо-зеленой солдатской тунике.

– Это ты, почтенная Евфимия? – спросил он.

В ответ Фула настороженно кивнула. Солдат показался ей незнакомым, его нежданное появление в доме – подозрительным и опасным.

– Тебя праведный Исул требует, – объявил солдат, и Фула облегченно перевела дух. Теперь она наконец узнала его: это был высокий нескладный легионер по прозвищу Горец, служивший в охране Булгарской башни. Завсегдатаем Исуловой попины Горец не был, однако изредка заходил в попину по вечерам, никогда не напиваясь допьяна и каждый раз о чем-то подолгу разговаривая с хозяином. О чем именно велись эти разговоры, Фула, разумеется, не знала, но с церковными делами их уж точно не связывала. На тайных богослужениях в Исуловой молельне Горец не бывал никогда, знака Колеса при себе не носил, именами Четверых не клялся.

И вот теперь этот самый Горец ни с того ни с сего назвал Исула «праведным» – именно так, как полагалось именовать служителя Всемилостивейшего в Церкви Четверых. При этом слова солдата определенно не были случайностью: произнеся их, Горец тотчас же изобразил рукой хорошо знакомый Фуле знак Меркавы.

Поначалу Фула произошедшему искренне обрадовалась: она ведь обрела еще одного единоверца! Не насторожилась она, и когда Горец показал пальцем на Вула и невозмутимо продолжил:

– Мальчишку тоже прихвати!

Она и правда не задумываясь взяла бы Вула с собой, но тот неожиданно воспротивился.

– Не хочу к Исулу, – заявил он вдруг. – Я к Итту хочу!

Поначалу Фула опешила.

– Но ведь он вас любит, финики вот приносил... – пробормотала она растерянно.

И осеклась. Что Исул угощал детей финиками – это точно. Но любил ли их? На этот вопрос ответа у Фулы не было. Во всяком случае она совершенно определенно не помнила, чтобы Исул с ними играл.

– Не любит! – словно подслушав ее мысль, твердо произнес Вул и мотнул головой.

Вздохнув, Фула развела руками. Увещевать Вула, когда тот упрямился, обычно бывало делом бесполезным. Конечно, его можно было увести насильно – но только под рёв и громкие крики. А ссориться с ребенком и вообще огорчать его Фуле не хотелось.

– Не хочет он... – неуверенно вымолвила она и виновато потупилась.

Как ни странно, Горец оказался вполне покладистым. Отвернувшись от насупившегося Вула, он вперил цепкий, оценивающий взгляд в увлеченно возившегося с деревянной лошадкой Рруза.

– Ладно, – махнул он рукой. – Тогда берем этого!

В ответ Фула ничего не сказала, лишь рассеянно кивнула. И даже когда Горец подхватил Рруза на руки, она осталась безучастной. Голова ее по-прежнему была занята совершенно несвоевременными размышлениями – об Исуловых финиках, о странном упрямстве Вула, о неожиданном обращении Горца в истинную веру...

– Идем! – распорядился Горец.

Тут наконец Фула почувствовала неладное. Кивнула на Вула, спросила обеспокоенно:

– А как же он – один, без присмотра?

На миг Горец задумался. Затем показал глазами на игрушечную лошадку, которую только что двигал по полу Рруз. Бросил отрывисто:

– Вон игрушка. Пусть себе развлекается! – и тотчас же, не дожидаясь ответа, деловито продолжил: – Всё, некогда! Пошли к меркаве!

А вот эти слова Горца встревожили Фулу уже по-настоящему. Дело было даже не в том, что солдат столь бесцеремонно распорядился чужой вещью. Словом «меркава» единоверцы Фулы называли и саму Небесную Колесницу, и исполненные в ее форме алтари, установленные в тайных молельнях. Перед «малыми меркавами» приносились священные клятвы, заключались браки, а самые достойные миряне становились священниками и праведными подвижниками. Но ни Ррузу, ни Вулу там делать было нечего: маленьких детей, еще не прошедших обряда воцерковления, к этим алтарям водить не полагалось.

И поэтому Фула всплеснула руками и недоуменно проворчала:

– К меркаве-то зачем? Рруз – он же мал еще!..

– Надо! – коротко бросил Горец в ответ. А затем добавил – видимо, для большей убедительности: – И не перечь мне, старая: такова воля Четверых!

На этот раз «почтенной Евфимией» он Фулу не назвал. Впрочем, та особого значения этому не придала. Полным именем ее и раньше почти никто не называл. Ну а что до «старой» – ну так ведь седьмой десяток лет – и правда не молодость! Куда больше беспокоило ее нарушение принятых в общине правил – появление перед меркавой непосвященного, да еще и ребенка. При этом слова Горца о воле Четверых ее совершенно не успокаивали. Добро бы такое сказал сам Исул – а то какой-то там солдат!

Фула нахмурилась, немного поворчала себе под нос, но спорить с солдатом так и не решилась. Последователям Небесной колесницы она привычно доверяла, к тому же отобрать ребенка у высокого, широкоплечего и несомненно очень сильного солдата ей явно было бы не под силу.

Так они и направились в молельню: впереди уверенно пошагал Горец с Ррузом на руках, а за ним, едва поспевая, мелкими шажками засеменила Фула. Первые несколько мгновений Рруз растерянно молчал, но за порогом комнаты сразу опомнился и громко захныкал:

– Лошадка... Моя лошадка!..

– А ну цыц! – вдруг рявкнул на него Горец.

От неожиданности Фула обмерла. А придя в себя, немедленно перешла в наступление. С трудом нагнав Горца в галерее, окружавшей внутренний дворик, она встала у него на пути, уперла руки в бока.

– Ты что, солдатик! – укоризненно промолвила она и покачала головой. – Разве с ребенком так можно – он же заикаться будет!

В ответ Горец скривился. Буркнул недовольно:

– Не твоя забота, старая! Я делаю что велено! – и, грубо оттолкнув Фулу, ускорил шаг.

– Лоша-а-адка! – совсем жалобно взвыл Рруз.

И тогда Фула совершила ошибку.

– Сейчас-сейчас, маленький... – воскликнула она и метнулась обратно в комнату. Огорчение ребенка по-прежнему беспокоило ее гораздо больше, чем странное поведение солдата.

Увы, вернуть лошадку Ррузу ей так и не удалось: той уже успел завладеть Вул. Ну не могла же Фула отобрать игрушку у одного ребенка ради того, чтобы успокоить другого! Некоторое время она растерянно стояла посреди комнаты, а затем поспешно подхватила валявшийся в углу тряпичный мячик. Конечно, любимую игрушку Рруза мячик заменить не мог – но что еще Фула могла предложить расстроенному ребенку?

Разумеется, она потеряла время. И когда вновь очутилась в галерее, ни Горца, ни Рруза там уже не было.

И вот тогда наконец Фула всполошилась не на шутку. И неожиданно грубое обращение Горца с Ррузом, и его ни с чем несообразное желание привести маленького мальчика к меркаве, и, наконец, его внезапное исчезновение вместе с ребенком – всё это не просто выглядело подозрительно, но наводило на самые черные мысли.

Раздумывать Фула не стала. Так и не выпустив мячика из руки, она немедленно бросилась за солдатом в погоню. Путь к молельне был ей привычен: сначала галерея, потом лестница вниз, потом подземный ход...

Где-то на середине пути Фулу стали одолевать сомнения. А что, если Горец понес Рруза вовсе не к меркаве, что, если он вообще не член их общины, а просто самозванец? Да мало ли зачем солдат мог похитить ребенка и мало ли куда с ним направился!

И все-таки она не остановилась, а продолжила путь – спотыкаясь на бегу и отчаянно ругая себя за непростительную доверчивость. Выбора у нее все равно не было. Если Горец действительно направился в молельню, еще была надежда его нагнать. А если он солгал – то за пределами дома Фула его все равно бы уже не отыскала. Оставалось одно: спешить к меркаве, уповая на милость Всемилостивейшего и его четырех могучих помощников.

Фула и спешила. И к двери в конце потайного тоннеля подбежала, не чуя под собой ног. Тотчас же, едва переведя дыхание, она привычно осенила себе лицо знаком Небесной Колесницы. Прошептала твердо выученные слова охранной молитвы – той, с которой полагалось обращаться прямо ко Всемилостивейшему, минуя Четверых, в минуту страшной опасности, когда нет уже надежды ни на собственные силы, ни на помощь ближнего:

– Спаси и помилуй, о Милосерднейший и Всемогущий, смиренную рабу твою Евфимию, защити ее от злого человека! Да будет на то воля твоя. Аминь!

И тут же спохватилась. Ох, не о том она просила сейчас Господа! Не сама Евфимия нуждалась в этот миг в защите и спасении, а украденный солдатом ребенок!

– Спаси и помилуй, о Милосерднейший и Всемогущий, смиренного раба твоего Винаруза... – торопливо зашептала она, исправляя оплошность, – и вдруг запнулась. Рруз ведь был крещен по христианскому обряду – не так, как учила Последняя Пророчица. И распространялась ли на него милость Господняя – поди пойми!

Застигнутая этой неожиданной мыслью, Фула настолько растерялась, что даже не услышала звука приближавшихся к ней шагов. И опомнилась, лишь когда у нее за спиной раздался удивленный голос Исула:

– Евфимия? Что ты тут делаешь?

О, как же обрадовалась Фула этой встрече! Исул – вот кто мог помочь ей спасти несчастного ребенка!

– Почтенный господин! – громко воскликнула она, обернувшись. – Только на тебя и уповаю!

Исул озадаченно посмотрел на нее, а затем вздохнул и чуть заметно поморщился. Однако заговорил он привычным ласковым голосом:

– Что у тебя случилось, любезная Евфимия?

Насторожившаяся было Фула облегченно перевела дух.

– Господин... – выдохнула она. – Беда у нас: солдат Винаруза украл!..

И она устремила на Исула исполненный надежды взгляд – а мысленно принялась подбирать нужные слова, чтобы рассказать о случившемся во всех подробностях, ничего не упустив. Конечно, Фула была уверена, что праведник не останется равнодушен к ее словам, что он тоже встревожится – а потом, конечно же, придумает какой-нибудь спасительный выход.

Увы, надежда ее не оправдалась. Исул и в самом деле терпеливо и внимательно выслушал ее, но остался на удивление спокоен. Чуть нахмурившись, он медленно обвел Фулу взглядом с ног до головы, а затем торжественно произнес:

– Я это знаю, любезная Евфимия. Но что тут поделаешь: такова воля Четверых!

И Исул печально развел руками.

– Но господин... – жалобно начала было Фула. Но так и не договорила.

Исул вперил в нее взгляд, недовольно поджал губы. Произнес сурово:

– Разве ты забыла, Евфимия, слова того, кто идет справа впереди? Помнишь, что сказал он гордецу, осмелившемуся спорить со Всемилостивейшим? «Не подобает истинно верующему иметь мнение иное, нежели у того, кто сотворил этот мир по своей воле и своему замыслу!»

«Идущим справа впереди» адепты Четверых именовали Уриила – ангела-вершителя человеческих судеб, время от времени передававшего Последней Пророчице волю Господнюю. Не соглашаться с его словами было все равно что перечить самому Всемилостивейшему – а потому считалось одним из самых тяжких грехов. Сообразив это, Фула тотчас же пришла в ужас. Охнув, она торопливо изобразила Знак Колесницы, склонилась в низком, почти до земли, покаянном поклоне. «Прости меня, о Всемилостивейший, что я отвратилась от тебя, что нарушила завет, заключённый с тобой...» – сами собой зашептали ее губы слова покаянной молитвы.

– Вот! – удовлетворенно произнес Исул. – Так-то лучше! Будь смиренна – и...

Договорить он не успел – оборвал фразу на полуслове. Потому что из-за массивной, окованной железом двери внезапно раздался громкий, отчаянный детский крик:

– Имми!.. Имми-и-и!..

И тут в душе Фулы что-то перевернулось. Господь, Колесница, Четверо – все они пребывали высоко на небе, да еще и над полуденными землями, за Великой пустыней. Отсюда их и видно-то не было – и еще неизвестно, ведали ли они вообще, что́ творится в далекой от них Мавретании. А маленький, беззащитный Рруз находился совсем рядом, за дверью, и отчаянно звал на помощь!

Фула выпрямилась. Молча шагнула к двери. И, рывком распахнув ее настежь, ворвалась внутрь молельни.

– Ты куда? А ну стой! – запоздало крикнул Исул ей вслед.

 

* * *

 

О, сколько раз бывала старая Фула в этом тесном, лишенном окон помещении, некогда устроенном Исулом глубоко под землей, вдали от любопытных глаз! И не просто бывала, но и не покладая рук трудилась во имя Всемилостивейшего и Четверых. Протирание пола в молельне, очистка светильников от нагара, избавление священных реликвий от невесть откуда берущейся в подземном, надежно спрятанном от сквозняков помещении красноватой глиняной пыли – всё это было ее ежедневным служением. До Малой Меркавы, правда, она никогда не дотрагивалась: касаться ее были вправе лишь посвященные Всемилостивейшему праведники, такие как Исул. Впрочем, Фуле было довольно и того, что она каждый день имела возможность созерцать ее серебрёные, испещренные прихотливыми завитками колёса, окружающие ее бронзовые изваяния Четверых и – самое главное – отлитую из чистого золота фигуру Всемилостивейшего, горделиво стоящую в изукрашенном драгоценными каменьями серебристом коробе колесницы, с рукой, приподнятой в благословляющем жесте, с ласковой и мудрой улыбкой на устах.

Но сейчас, ворвавшись в молельню, Фула совсем не ощутила привычного благоговения перед святыней. Тревожная, пугающая мысль всецело овладела ею, звучала в ее голове, повторялась на разные лады. Где Рруз? Что с ним? Почему он кричал – и почему так внезапно замолчал?

Первым делом она быстро обвела глазами помещение. Ни у самой меркавы, ни на лежащем в положенных трех шагах от нее молитвенном ковре никого не увидела. Зато в дальнем углу молельни, возле столика, где лежали священные свитки, обнаружила коленопреклоненную фигуру в темном одеянии. И, не задумываясь, двинулась к ней.

Сделать Фула успела лишь один шаг. Что-то хрустнуло под ногой, и она невольно замерла. В тот же миг фигура в темном стремительно распрямилась и тотчас же обернулась, явив на свет загорелое бритое лицо. А еще через мгновение Фула изумленно ахнула. Перед ней стоял Горец! Самый настоящий Горец – но одетый не в привычную солдатскую тунику, а в роскошную, расшитую золотом и серебром священническую мантию. Самозванец? Или и в самом деле не только солдат, но и тайный служитель Четверых?

– Ты?.. – растерянно вымолвила Фула и невольно отступила к выходу.

Горец, похоже, удивился не меньше ее.

– Э-э-э... – произнес он. – Это ты, старая Фула? Нельзя тебе здесь быть – убирайся живо!

Неожиданно Фула увидела на груди Горца круг с двумя завитками – вроде бы привычный знак Небесного Колеса, однако необычно большой – вдвое больше, чем полагалось священнику, – и не бронзовый, а серебряный.

– Что уставилась? – криво ухмыльнулся Горец. – Никогда посланников Пророчицы не видела? Ну вот, полюбуйся!

– Где ребенок? – опомнившись, выкрикнула Фула.

Горец поморщился. Затем недовольно буркнул:

– Где надо. Тебе-то что, старая?

Ох, не стоило ему сейчас вот так разговаривать с и без того взбудораженной, не помнящей себя старой гречанкой!

На миг Фула замерла. Кровь отхлынула от ее лица. А еще через мгновение она подлетела к Горцу. Одной рукой вцепилась ему в подбородок, другой рванула рукав мантии.

– Где Рруз! Говори, живо!

Горец отпрянул, резко мотнул головой. С грохотом опрокинулся столик, свитки раскатились по полу. От неожиданности Фула разжала пальцы, выпустив и рукав солдата, и его подбородок.

Грязно выругавшись, Горец скрючился и схватился за лицо. Внезапно между его пальцев потекла кровь. Крупные вишнево-красные капли падали и на пол, и на разбросанные свитки, расползались по серому камню и желтому пергаменту зловещими темными пятнами.

– Какого дьявола ты сюда приперлась, старая дура? – прохрипел Горец.

И тут Фула едва не задохнулась от охватившего ее гнева. Мало того, что Горец украл и невесть куда спрятал ребенка Моники, мало того, что он сначала позвал Фулу за собой, а потом погнал ее прочь, словно забредшую в молельню собаку, – он еще и помянул князя тьмы в доме Всемилостивейшего!

– Ах ты богохульник! – срывающимся голосом выкрикнула она, едва переведя дыхание. – Еще и рясу напялил!

Горец издал тихое рычание. Просипел сдавленно:

– Старая мразь!.. – и, медленно распрямившись, отвел руку от лица. С ужасом Фула заметила блестящую багровую полосу, косо пересекавшую его подбородок. Невольно она вскинула руку, поднесла к глазам – и увидела на своих пальцах кровавые пятна.

– Фула! – вдруг раздался откуда-то из-за меркавы жалобный детский голосок. – Фу-у-ула!

Тут уж Фуле сделалось и не до разодранного подбородка Горца, и не до крови на своей руке. Не помня себя, она бросилась на зов несчастного ребенка – мимо меркавы, мимо державшегося за колесо бронзового Кохабиила, прямо по молитвенному ковру. На бегу Фула зацепила крыло Кохабиила рукавом сто́лы и непроизвольно изо всех сил дернула плечом.

Затрещала ткань, колесница дрогнула, венчавшая ее статуя Всемилостивейшего угрожающе покачнулась. Охнув, Фула замерла, затем торопливо осенила лицо знаком Колеса. Забормотала вполголоса:

– Помилуй меня, о Всемилостивейший...

Однако договорить молитву она не успела.

– Фу-у-ла! – перебив ее, громко, отчаянно закричал Рруз.

Не задумываясь, Фула снова рванулась вперед. Вновь затрещала прочная льняная ткань, вновь качнулась статуя Всемилостивейшего – и на сей раз уже не устояла. Перевалившись через борт колесницы, она с грохотом рухнула на каменный пол и развалилась на части, обнажив вовсе не золотое, а деревянное, да еще и источенное термитами нутро. Как завороженная смотрела Фула на разбросанные по полу обломки, не в силах шевельнуться. Произошедшее казалось ей чем-то невероятным и чудовищным, словно поддельным оказалось не изваяние, а само божество.

– Фу-у-ла!!!

Опомнившись, Фула с усилием оторвала взгляд от извилистой трещины, пересекавшей лоб поверженной статуи.

– Сейчас-сейчас, маленький!..

Со второй попытки ей удалось отцепиться от злополучного крыла. С досадой осмотрев большую дыру в рукаве, Фула невольно бросила взгляд на лицо коварного Кохабиила. В неверном свете тусклых масляных ламп казалось, что на тонких губах бронзового ангела змеится насмешливая ухмылка.

– Ах ты ж окаянный... – пробормотала Фула безотчетно и погрозила ангелу кулаком.

 

* * *

 

Рруза Фула обнаружила лежащим на медной решетке жертвенника – связанным, но живым и вроде бы невредимым. Первым же делом она подхватила перепуганного ребенка на руки. Тот сразу же успокоился, доверчиво прильнул к ее плечу. И тогда Фула решительно направилась к выходу. Здесь, в оскверненном, полном обмана и жестокости храме, ей делать было нечего!

Горца она миновала на удивление легко. Тот ползал по полу, собирая осколки разбитой статуи, и, похоже, не замечал ничего вокруг. Однако у двери Фула встретилась с Исулом. Тот стоял с растерянным, ошеломленным видом, вперив неподвижный взгляд в разоренную меркаву.

– Вот, господин, – проговорила Фула, показав глазами на Горца. – Он хотел убить невинное дитя.

Исул вздрогнул, взгляд его сделался осмысленным. А еще через мгновение брови его грозно сдвинулись.

– Остановись, Евфимия, – произнес он сурово. – И прикуси свой змеиный язык! Тебе ли перечить воле Господней?

Вероятно, при других обстоятельствах повелительный тон Исула смог бы Фулу осадить. Но не теперь. Пережитое слишком сильно отпечаталось в памяти старой гречанки, и трудно сказать, что подействовало на нее сильнее – угроза ужасной смерти, нависшая над Ррузом, или статуя, развалившаяся на куски, словно трухлявое бревно.

– А это что, Господня воля? – гневно воскликнула Фула в ответ. – Разве Всемилостивейшему нужна такая жертва? Разве он подобен хищному зверю, пожирающему младенцев?

Исул смешался. Проговорил неуверенно:

– Не богохульствуй, Евфимия. Ты сама не ведаешь, что несешь...

– Не нужна ему такая жертва! – решительно продолжила Фула. – Ты ведь сам почитаешь Спасителя, великим пророком его зовешь. А он уже принес жертву за нас за всех – когда дал распять себя на кресте!

Исул нахмурился, предостерегающе вскинул руку.

– Не неси чушь, Фула! Ты повторяешь сейчас христианские заблуждения. На самом деле...

Он не договорил. Фула решительно его перебила.

– Пусть так! Христианские так христианские! Да только истинна ли вообще твоя вера, если в храме, в котором ты служишь, статую Господнюю пожирают черви?!

На миг лицо Исула побелело, затем сделалось густо-багровым, словно хиосское вино.

– Да как у тебя язык поворачивается...

Дослушивать его Фула не стала. Вместо этого приказала, словно нерадивому слуге:

– Отойди в сторону.

Как ни странно, Исул послушался: видимо, он был сейчас очень растерян. А Фула крепко-накрепко прижала к себе ребенка и быстрыми шагами вышла из молельни.