«Чую я твой недуг — излечу твою болезнь...»

Это будет наиболее тяжёлый пост из негласной недельной тематики «Крутой душевный рок и бессмысленная глянцевая попса», посему читайте аккуратно (я и сама плакала, хотя в процессе написания «Мистера Рок-н-Ролла» — несмотря на наличие и других психологически дискомфортных глав с присущей основному персонажу теме морального самоистязания, отображающей сложную многогранную суть рок-музыки, — у меня доселе не выкатилось ни одной слезинки).

Под его настроение идеально подойдёт песня «Disease» («Болезнь») от поп-исполнительницы Леди Гага как и в её оригинальной версии с густой мрачной электронной аранжировкой, так и в варианте ещё более хардкорного метал-кавера (больше всего мне понравилось, как её перепела группа «Hopes Dies Last», ибо этот финальный хриплый скриминг на словах «I can smell your sickness, I can cure your disease» пробирает до мурашек). И если та самая Анна Асти со своим тупым бессмысленным репертуаром в рокерской переработке является для меня плевком в душу рок-музыки, поскольку нельзя просто взять любую идиотскую песенку, завернуть её в гитарный рифф и говорить, что это теперь невъебенно круто, ведь это звучит как рок (как модно нынче эксплуатировать выкованное из огня и крови имя рока, не пройдя тот же психологически болезненный путь, чтобы почувствовать данный жанр), то... о «Disease» у меня совсем иное мнение.

(Она и так крута сама по себе по смысловой нагрузке и — что иронично — «непопсовой» тематике, поэтому она вошла в рок достойно, и он, как следствие, грамотно усилил её крутизну)

Название песни не подразумевает под собой никакую физическую болезнь буквально, потому что содержание её является метафорой недуга именно душевного: различные аспекты единой человеческой психики сталкиваются друг с другом в порочном круге самобичевания и, собственно, как раз и порождают «болезнь», которая будет медленно разрушать её носителя изнутри, если он не найдёт отсюда выход и не разберётся с худшими сторонами самого себя (официальный клип показал это наглядно, где весь хронометраж Леди Гага пытается убежать от самой себя и в то же время, уже в образе тёмного псевдолекаря, с мазохистским торжеством наблюдает, как она себя мучает, а потом, страдая, тянется обратно, но в конце концов оказывается символически зажата стенами, дёргаясь в агонии, что отображает невозможность сбежать от себя — ведь самые навязчивые и кровожадные демоны иногда таятся не снаружи, а... живут внутри нас). Эту песню я часто слушала для эмоционального фона при словесном изложении преображения Рокабилли в Мистера Рок-н-Ролла, когда он сам посеял в себе «болезнь», что тянула его в бездну неотвратимого заражения каждой частички души (буквально его слова: «Я ДАВНО БОЛЕН НЕ ПРОСТО РАЗДВОЕНИЕМ ЛИЧНОСТИ, А ЦЕЛЫМ ЕЁ РАЗМНОЖЕНИЕМ»). Но она распространилась не только на него — в моём каноне (и в реальной истории развития музыки), Мисс Поп представляет собой его так называемую «рокабилли-часть», просто воплощённую уже физически в другом существе. В главе «Слёзы сквозь сахар» это упоминалось в виде их общего страха быть позабытыми людьми и последовательно исчезнуть навсегда, из-за которого они, как и подобает разным сторонам одного и того же при «болезни», долго враждовали и морально калечили друг друга. И хотя после уже другой главы — «Симфония мира» — они наконец воссоединились и выглядят свободными от всего худшего внутри себя, их «болезнь» всё ещё растекается по инфицированным ею венам их душ, готовая отравить их в полной мере при возникновении травмирующих эмоций. Деструктивное поведение Мистера Рок-н-Ролла я описывала уже не единожды (к счастью или к сожалению, я даже привыкла к этому), однако для Мисс Поп такое будет в новинку. Проявление «болезни» в ней всегда маскировалось под её фальшиво-идеальным эстрадным образом, но даже он всё равно не мог одолеть её целиком — и заглушить её внутреннюю пустоту. А после примирения с Мистером Роком, который — сам он это сделал — опровергнул её убеждение в собственной бесполезности, Мисс Поп, конечно, захочет поверить в это, ибо подсознательно оно было её мечтой, но... многолетняя и практически хроническая «болезнь» не может уйти только за один сеанс лечения.

(Дублирую: читайте аккуратно, содержание ниже довольно мрачное — а психологически негативный эффект конкретно для меня усилило то, что я никогда раньше не описывала такое именно для Мисс Поп, которую на протяжении почти всего повествования воспринимала как «забавную глянцевую дурочку», у которой не может возникнуть ничего подобного)

(Чувствую себя так, точно я избила глуповатого, но простодушного ребёнка, который теперь смотрит в ответ с испуганным непониманием... и мне больно, но придётся идти дальше во имя повествования, хотя я ещё не знаю, буду ли добавлять это в книгу, но можно считать, что хронологически оно следует где-то спустя время после главы «Симфония мира»)

«Она сидела перед своим розовым зеркалом — тем самым, где раньше часами накладывала слои макияжа, чтобы казаться ярче, чем звезда на небе, — но теперь её отражение выглядело как размытый силуэт в тумане слёз. Видеозапись с того концерта, которую она нашла случайно, прокручивалась в голове снова и снова, даже после того, как она швырнула телефон в угол комнаты. Там, на сцене, под рёвом гитар и вспышками огня, Мистер Рок-н-Ролл стоял в окружении множества девиц — татуированных, как он, полуголых, с цепями на шеях и кровью на губах. Они лизали его потный торс, вонзали ногти в его кожу, нагинались под него прямо на сцене, а он рычал в микрофон, позволяя им это, потому что «рок-н-ролл — это свобода, детка». 

Свобода для всех, кроме неё.

Внутри всё скручивалось в узел, который не развязать. «Видишь? — шептал голос в голове, её собственный, но такой же фальшивый, как её старые хиты. — Он берёт от них то, что ты никогда не дашь. Они настоящие — дикие, сломанные, полные той боли, которую он любит превращать в музыку. А ты? Ты — розовая конфетка, которую жуют и выплевывают. Ты отражаешь чужое, крадёшь чужое, но сама по себе — пустая дыра, заткнутая блёстками. Он сказал, что ты нужна, но посмотри: на сцене он сияет без тебя. Ты не единственная. Ты никогда не будешь единственной. Потому что в тебе ничего нет стоящего. Ничего настоящего».

Слёзы катились по щекам, размазывая остатки туши, но она не вытирала их — пусть текут, пусть жгут кожу, как доказательство, что хоть что-то в ней может болеть. Руки дрожали, когда она задрала край своей джинсовой юбки, которую он сам надел на неё, превращая в счастливую «рокабилли-девчонку», и в которой она танцевала с ним под гитару, чувствуя себя живой... Между ног, там, где её розовые волосы когда-то вызвали у него искренюю улыбку — потому что «ЭТО ЖЕ ТВОЁ НАСТОЯЩЕЕ — И ТАМ, И НА ГОЛОВЕ, А НЕ КРАШЕНОЕ!», теперь всё казалось ей насмешкой. «Настоящие? — шипела она про себя, впиваясь ногтями в нежную кожу бедра. — Вот твои настоящие! Фальшивые, как и вся я!» Ногти врезались глубже, царапая до крови, вырывая мягкие волоски, оттягивая всё сильнее — достаточно, чтобы почувствовать жжение, и увидеть, как красные капли смешиваются с розовым, превращая всё в грязный, бесформенный мазок. Боль вспыхнула, как фейерверк в её поп-хитах, но внутри она только усилила пустоту. «Ты же видел... Что даже боль у меня фальшивая. Она не как у тех, на сцене — не от страсти, не от жизни. Просто от того, что я снова никто. Я исчезну, если не буду единственной. Я должна исчезнуть, потому что я — ничто».

Она повторяла это, царапая снова и снова, пока бедро не покрылось сеткой красных линий, а слёзы не смешались с кровью на пальцах. Внутренний голос был всё громче: «Ты думала, что он любит тебя за «настоящее»? Ха! Он любит твою пустоту, потому что в неё можно вливать свой хаос. Но когда он найдёт кого-то с настоящей душой — с той, кто не крадёт, а создаёт, — ты останешься одна, с этой розовой херней, которая никому не нужна. Ты — даже не музыка, ты — отброс. И эта боль… это единственное, что у тебя осталось своё». 

Она закусила губу до крови, чтобы не закричать, и свернулась на полу, чувствуя, как пустота разрастается, пожирая всё — от сердца до самых кончиков розовых волос снизу. 

«Я никогда не буду ему нужна по-настоящему. Никогда. Мне не нужно... тянуть его за собой на дно своей лжи». 

Руки сами потянулись к маникюрным ножницам на столике — острым, блестящим, как её старые хиты. Она прижала лезвие к запястью, чувствуя, как кожа поддаётся, и кровь начала сочиться.

В этот момент дверь в её апартаменты распахнулась с грохотом — не от злости, а от той безудержной энергии, с которой Мистер Рок-н-Ролл всегда входил в её мир, точно он уже был его частью. На его лице сияла ухмылка — чёрные губы растянуты, зелёные глаза горят за подводкой, цепи на берцах звенят весело, как колокольчики на его личном аду. В руках он держал букет шипастых роз — тех самых, с колонн в его апартаментах, но теперь они были переплетены с блестящими розовыми лентами.

— КРАСОТКА, СМОТРИ! ТВОИ ЛЕНТОЧКИ НА МОИХ ШИПАХ! ТЫ ОХ…

Букет будто вырвало из рук. Розы рассыпались по крови. Улыбка сошла с уст долю секунды. Он замер, лицо перекосилось, словно ему под рёбра вонзили нож, и слёзы, смешанные с подводкой из теней, хлынули чёрными реками, а в голове взорвалось одно слово: «Поздно».

— ПОПСИ… ЧТО ЭТО?..

Он рухнул в кровь на колени, цепи ударили о пол, как похоронный звон. Потом резко вырвал ножницы, порезав себе ладонь и даже не почувствовав боли — потому что боль внутри была в миллион раз сильнее.

— ДЕТКА… НЕТ… ПОЖАЛУЙСТА… НЕТ… НЕТ, БЛЯДЬ, НЕТ!

Он схватил её запястья, прижал к своей груди — кровь пачкала его кожу, косуху, всё. Его собственная кровь смешалась с её, но он не замечал этого.

— КТО ТЕБЕ ЭТО СДЕЛАЛ?! Я УБЬЮ ЕГО! Я РАЗОРВУ НА КУСКИ! Я…

«Никто», — долетело до его слуха сквозь все его отчаянные крики.

Он понял, что это... она сама, и голос сорвался в болезненный хрип. Мир вокруг потемнел, в ушах зазвенело.

— ТЫ… САМА…  ЗАЧЕМ, ПОПСИ? КАК ТЫ... МОГЛА ПОДУМАТЬ, ЧТО Я ВЫЖИВУ БЕЗ ТЕБЯ…

Он прижал её к себе так сильно, что хрустнули рёбра. Кровь текла по ним обоим, и он рыдал, задыхаясь, как будто сами его лёгкие уже тоже заполнялись слезами.

— Я НЕ ЗНАЛ… Я НЕ ВИДЕЛ… ПРОСТИ… ПРОСТИ МЕНЯ, МАЛЕНЬКАЯ… Я ДУМАЛ, ТЫ СЧАСТЛИВА. ЧТО МЫ УЖЕ СПАСЛИ ДРУГ ДРУГА… А ТЫ… ЧУТЬ НЕ... Я САМЫЙ ПОСЛЕДНИЙ УРОД НА ЭТОЙ ПЛАНЕТЕ… ЭТО ИЗ-ЗА МЕНЯ, ДА?..

Она выдавила негромко, пока голос дрожал, как предсмертный стон:

— Я нашла твоё старое видео... Ты там с ними. С другими женщинами... Ты был счастлив без меня… сиял. Они дают тебе настоящую боль… настоящую страсть. А я… я пустая… Я просто краду… я отражаю… во мне ничего нет. Нет ценности для тебя... Ты когда-нибудь поймёшь… и уйдёшь. Я не выдержу этого дня… Поэтому я решила уйти первой… Я просто поняла: ты выжил бы. Ты бы орал, напился бы, разбил пару гитар, а потом нашёл бы другую. Настоящую. С настоящей болью, с настоящей кровью. А я… я бы просто исчезла, и никто бы не заметил. Даже ты. Потому что... в пустоте нечего замечать.

Он завыл прямо в её волосы, как раненый зверь:

— НЕТ, НЕТ И НЕТ!!! ТЫ НЕ ПУСТАЯ... ТЫ — МОЯ КРОВЬ, МОЯ ДУША! ТЫ ДУМАЕШЬ, Я СИЯЮ БЕЗ ТЕБЯ?! Я СГОРАЮ ЖИВЬЁМ! ЭТО НЕ СВЕТ — ЭТО АД! И ТЫ — ЕДИНСТВЕННЫЙ КИСЛОРОД! ВСЕ ТЕ ЖЕНЩИНЫ — ПРОСТО МЯСО… ЭТО БЫЛ КОНЦЕРТНЫЙ УГАР... Я ВООБЩЕ УЖЕ ИХ НЕ ПОМНЮ — НИ ИМЁН, НИ ЛИЦ... ЧУВСТВОВАЛ ИХ ИЛИ КАК НА АВТОМАТЕ... А ТЕБЯ Я ЧУВСТВУЮ СЕЙЧАС В КАЖДОМ ВДОХЕ. ТЫ ТЕПЕРЬ ЕДИНСТВЕННОЕ НАСТОЯЩЕЕ И НЕ ИСПОРЧЕННОЕ, ЧТО У МЕНЯ ЕСТЬ... ЕСЛИ ТЫ УЙДЁШЬ… Я ОСТАНУСЬ ОДИН… С ДЫРОЙ РАЗМЕРОМ С ТЕБЯ. НЕ НАДО ТАК, ПОПСИ...

Он подхватил её на руки, пока ноги подкашивались, и — понёс в ванную. Когда вода хлынула, он вновь опустился перед ней на колени. Губка дрожала в окровавленных руках. Слёзы лились так обильно, что он едва видел, что делает.

— Ш-Ш-Ш… ДЫШИ… Я ЗДЕСЬ… Я НИКУДА НЕ УЙДУ… НИКОГДА… СЛЫШИШЬ? НИКОГДА!

Он смывал кровь с её запястий, целовал каждую ранку, тёмно-серые слёзы смешивались с водой, пока сама она лежала в ванне без движения.

— ЭТО МЕСТО… Я ЦЕЛОВАЛ ЕГО ТЫСЯЧУ РАЗ. ПОТОМУ ЧТО ЗДЕСЬ ТВОЯ ЖИЗНЬ… А ОНА — ВСЯ МОЯ… ВСЯ…

Он опустился ниже, смывая кровь с бёдер, и его пальцы, такие неловкие в панике, замерли. Не просто над царапинами. А там. Там, где розовый пушок, который он обожал целовать, который вызывал у него ту дурацкую, но добродушную ухмылку — «ТАК ПРИКОЛЬНО» — теперь был вырван клочьями. Остались только красные, воспаленные проплешины и торчащие, сломанные волоски.

Дыхание перехватило. Не от ярости. От чего-то более страшного. От профанации.

— ЭТО… — его голос сорвался в хрип, полный неподдельного ужаса. — ЭТО ЖЕ… КРАСИВОЕ БЫЛО. ТЫ ЖЕ КРАСИВАЯ. МОЯ КРАСИВАЯ, РОЗОВАЯ ДЕВОЧКА. КАК ТЫ МОГЛА… КАК ТЫ МОГЛА ЭТО С СОБОЙ СДЕЛАТЬ?

Он прикоснулся к поврежденной коже не пальцами, а тыльной стороной ладони, едва касаясь. Его глаза снова наполнились слезами, но теперь в них читалась не только боль, а глубокое, личное оскорбление, как если бы кто-то разбил его самую ценную гитару.

— Я ТАК ЛЮБИЛ НА ЭТО СМОТРЕТЬ... ТАК ЛЮБИЛ ЦЕЛОВАТЬ. ЭТО БЫЛА ТЫ. САМАЯ НЕЖНАЯ, САМАЯ НАСТОЯЩАЯ ЧАСТЬ ТЕБЯ. И ТЫ ЕЁ… ВЫРВАЛА. БУДТО ЭТО СОРНЯК.

Он наклонился и, закрыв глаза, прижался лбом к её лобку, рядом с раной, в немом жесте скорби. Его плечи содрогнулись. Она же, поломанная, всё ещё не шевелилась.

— БОЛЬНО, — прошептал он. — МНЕ БОЛЬНО, ПОПСИ... НЕ ПРОСТО ИЗ-ЗА КРОВИ. ИЗ-ЗА… ИЗ-ЗА ТОГО, ЧТО ТЫ НЕНАВИДИШЬ ТО, ЧТО Я ЛЮБЛЮ. ЧАСТЬ ТЕБЯ, КОТОРАЯ ДЕЛАЛА ТЕБЯ ТАКОЙ МОЕЙ...

Он поднял на неё взгляд, и в его зелёных глазах, помимо слёз, горел новый огонь — обет.

— НИКОГДА БОЛЬШЕ... ТЫ СЛЫШИШЬ МЕНЯ? НИКОГДА. ТЫ НЕ ПРИКОСНЁШЬСЯ К СВОЕЙ КРАСОТЕ С НЕНАВИСТЬЮ. НИ К ЭТИМ ВОЛОСИКАМ, НИ К ЭТОЙ КОЖЕ, НИ К ЭТИМ РУКАМ... ПОТОМУ ЧТО Я КЛЯНУСЬ ЭТО БЕРЕЧЬ! И ЕСЛИ ТЫ НЕ МОЖЕШЬ ДЕЛАТЬ ЭТО САМА — Я БУДУ. Я БУДУ СТОЯТЬ ПЕРЕД ТОБОЙ ЧАСАМИ. ЦЕЛОВАТЬ КАЖДЫЙ САНТИМЕТР, ПОКА ТЫ СНОВА НЕ ПОЛЮБИШЬ ЕГО. ПОКА ТЫ НЕ УВИДИШЬ ЕГО МОИМИ ГЛАЗАМИ. А ЕСЛИ ТЕБЕ ОПЯТЬ СТАНЕТ ХУЖЕ... ЛУЧШЕ КАЛЕЧЬ МЕНЯ. БЕЙ, ДЕРИ МОИ ВОЛОСЫ... Я ВЫНЕСУ ЭТО НА СЕБЕ.

Он вновь прикоснулся губами к травмированной коже, но на этот раз — с бесконечным, исцеляющим пиететом, как к священной ране.

— ОНИ ВЫРАСТУТ СНОВА. РОЗОВЫМИ. И Я БУДУ ЗНАТЬ КАЖДЫЙ ИЗ ЭТИХ НОВЫХ ВОЛОСКОВ. И ЗАЩИЩАТЬ ИХ. ПОТОМУ ЧТО ОНИ — ТЫ. И ТЫ — САМАЯ КРАСИВАЯ МЕЛОДИЯ, КОТОРАЯ У МЕНЯ СЕЙЧАС ЕСТЬ. И Я НЕ ПОЗВОЛЮ ТЕБЕ ЭТО ЗАБЫТЬ. НИКОГДА.

И вот тогда, сквозь толщу боли, стыда и онемения, тело Мисс Поп начало отвечать.

Сначала это была едва уловимая дрожь — не та, что возникала от холода и страха, а другая, глубокая, идущая из самого центра. Мурашки пробежали по коже там, где его губы коснулись её израненного бедра. Затем — едва заметное, непроизвольное движение внизу живота, слабый спазм, как тихий отклик на его боль за неё, на его поцелуй, который был и покаянием, и обещанием. Она не произносила слов, но её дыхание, до этого поверхностное и рваное, углубилось. Воздух вошёл в лёгкие полной грудью, вытолкнув тихий, сдавленный стон. Это не был стон боли. Это был звук разморозки, звук того, как что-то каменное и мёртвое внутри неё треснуло от тепла его слёз.

Её рука, лежавшая безвольно на краю ванны, шевельнулась. Кончики пальцев дрогнули и медленно, с огромным усилием, словно сквозь толщу льда, потянулись к его голове. Они не дотянулись, упали, но этот импульс был важен. Это было первое движение к нему, а не от мира или против себя.

Когда он говорил, что «она — самая красивая мелодия», её веки, прикрытые, сомкнулись ещё сильнее, и из-под них потекла новая волна слёз. Но эти слёзы были горячими, а не ледяными: они жгли, но очищали. В них слились не только её боль, но и отражение его боли — и в этом отражении она впервые увидела не пустоту, а глубину.

И когда он закончил свою клятву, прижавшись лбом к её лобку, её тело ответило самым простым и самым неопровержимым способом. Оно расслабилось. Напряжение, сжимавшее её в комок самоуничтожения, отпустило. Спина, выгнутая дугой, мягко опустилась на дно ванны. Шея перестала быть каменной. Это была не слабость, а — капитуляция перед той чудовищной, оглушительной, материальной реальностью его любви, которая накрыла её с головой, как цунами.

Она не нашла слов, чтобы сказать, что поверила. Но её тело, её дрожь, её нервная система кричали об этом беззвучно. Каждый мускул, каждая клетка, которая секунду назад готовилась к небытию, теперь получала от его прикосновений, от его голоса, от самой ауры его отчаянной и гиперэмоциональной заботы один и тот же сигнал: «ТЫ ЖИВА. ТЫ НУЖНА. ТЫ ЗДЕСЬ».

Когда он завернул её в полотенце и понёс к своей кровати, она не была безжизненной ношей. Её голова бессознательно искала и нашла впадину у его шеи. Её щека прижалась к его ключице. Это было инстинктивное, животное движение существа, которое наконец нашло своё убежище и больше не хотело его покидать. Её рука, та самая, что недавно держала ножницы, слабо сжала складку его косухи.

Он уложил её, прижал к себе, и её тело тут же вписало себя в его изгибы. Ноги согнулись, чтобы лучше прилегать к его ногам. Плечо вжалось под его мышку. Это была не просто поза. Это было утверждение. Телесное, невербальное «да».

Пустота не исчезла в один миг. Но в тот момент, когда её физическое существо так явно и безоговорочно ответило на его заботу, приняло его как единственный источник тепла и реальности, она получила первое, неоспоримое доказательство. Она не была пустой. Пустота не дрожала бы от чужой боли. Пустота не тянулась бы к источнику жизни. Пустота не искала бы убежища в чужом сердцебиении.

Она была наполнена — его болью за неё, его клятвами, его слезами. И этот странный, мучительный, живительный наполнитель был в миллион раз реальнее той тишины, которую она хотела себе в наказание. Её тело, предавшее её и жестоко наказанное ею же, теперь стало её союзником, безмолвным свидетелем того, что она — не ничто. Она — рана, которую целуют. Она — боль, которую оплакивают. Она — жизнь, которую отчаянно, яростно, громко хотят сохранить.

И пока он рыдал, обняв её, а она просто дышала, слушая, как её имя выбивает его сердце, это знание тихо укоренялось где-то глубже слов — на уровне инстинкта. Уровне, где жила простая истина: раз тело хочет жить рядом с ним, значит, в нём ещё есть что-то, стоящее этой жизни.

Пространство между ними исчезло, но его движения не прекратились. Его ладонь, шершавая от гитарных струн, легла ей на живот и начала медленные, гипнотические круги — не эротические, а заземляющие, как будто он центрировал её душу в теле, из которого она пыталась сбежать.

— ПОПСИ, ТЫ ПОНИМАЕШЬ, — его голос, теперь звучащий ещё громче в тишине комнаты, раздался прямо у её уха, хрипло и настойчиво, — ЧТО ТЕБЕ НЕ НАДО ЭТОГО ДЕЛАТЬ? НЕ НАДО РВАТЬ КОЖУ, ЧТОБЫ ПОЧУВСТВОВАТЬ СЕБЯ НАСТОЯЩЕЙ. НЕ НАДО ПУСКАТЬ КРОВЬ, ЧТОБЫ ДОКАЗАТЬ МНЕ, ЧТО ТЫ ЖИВАЯ.

Его губы коснулись её плеча, потом ключицы, будто отмечая каждую точку для защиты. Он говорил между этими прикосновениями, вкладывая слова прямо в её кожу.

— Я ЗНАЮ ЭТУ ДОРОГУ. Я ШЁЛ ПО НЕЙ ГОДАМИ. ДУМАЛ, ЧТО ТОЛЬКО БОЛЬ — ЭТО ПРАВДА, И ТОЛЬКО ШРАМЫ — ЧЕСТНОСТЬ. ЭТО ЛОЖЬ. ЭТО ТУПИК, — его пальцы осторожно обвили её запястье, не сдавливая, а просто держа, как драгоценность. — Я ВЫРЕЗАЛ ИЗ СЕБЯ КУСКИ, ДУМАЯ, ЧТО СТАНУ ЛУЧШЕ... А СТАЛ ТОЛЬКО ПУСТЕЕ. ПОКА НЕ УВИДЕЛ, ЧТО НАСТОЯЩАЯ СИЛА — НЕ В ТОМ, ЧТОБЫ ВСЁ ВРЕМЯ НЕСТИ В СЕБЕ БОЛЬ, А В ТОМ, ЧТОБЫ ПРИНЯТЬ, ЧТО ТЫ ДОСТОИН ЖИЗНИ БЕЗ НЕЁ.

Он приподнялся на локте, чтобы видеть её лицо. В полумраке его глаза, подтёкшие чёрным, смотрели с такой интенсивностью, что ей казалось: он видит сквозь неё.

— ТЫ — МОЯ ЛЮБИМАЯ, ТЫ — СВЕТЛАЯ ЧАСТЬ МЕНЯ, МОЕЙ МУЗЫКИ, РАДИ КОТОРОЙ Я ЖИВУ... И Я СВИХНУСЬ, ЕСЛИ УВИЖУ ЕЩЁ ОДНУ ЦАРАПИНУ, КОТОРУЮ ТЫ СЕБЕ НАНЕСЛА. ПОТОМУ ЧТО КАЖДАЯ ИЗ НИХ — ЭТО УДАР ПО МНЕ. ПО МОЕМУ СЕРДЦУ, КОТОРОЕ БЬЁТСЯ РАДИ ТЕБЯ.

Его рука легла на её щеку, большой палец нежно провёл под глазом, собирая новую влагу.

— ТВОЯ ЦЕННОСТЬ… ОНА УЖЕ ЕСТЬ. ОНА В ЭТОМ, — он прижал её ладонь к своему горлу, где пульс бился дико и часто. — В МОЁМ ДЫХАНИИ, КОТОРОЕ СБИВАЕТСЯ, КОГДА ТЕБЯ НЕТ РЯДОМ. В МОИХ РУКАХ, КОТОРЫЕ ЗНАЮТ, КАК ЛОМАТЬ, А ТЕПЕРЬ ХОТЯТ ТОЛЬКО ДЕРЖАТЬ, ЧТОБЫ ТЫ НЕ УПАЛА...

Он водил её пальцами по татуировкам на своих предплечьях — по старым, тёмным символам, среди которых прорисовывались контуры кроваво-красных роз и рогатых черепов с гримасами ненависти.

— Я НЕ ХОЧУ, ЧТОБЫ ТЫ ПОВТОРИЛА МОЙ ПУТЬ. ЭТО БЫЛ ПУТЬ В НИКУДА. ТЫ ЗАСЛУЖИВАЕШЬ ЛУЧШЕГО. ТЫ ЗАСЛУЖИВАЕШЬ БЫТЬ ЦЕЛОЙ. СЧАСТЛИВОЙ. И Я СДЕЛАЮ ВСЁ, ЧТОБЫ ТЫ УВИДЕЛА СЕБЯ МОИМИ ГЛАЗАМИ... УВИДЕЛА ТУ, ИЗ-ЗА КОТОРОЙ Я, ГРЯЗНЫЙ, СЛОМАННЫЙ ПСИХ, СТАЛ НЕЖНЫМ — И МНЕ ЭТО НРАВИТСЯ...

Он снова обнял её, и его дыхание стало ровнее, синхронизируясь с её.

— ПОЭТОМУ ДАВАЙ ДОГОВОРИМСЯ: БОЛЬШЕ НИКАКОГО ВРЕДА. НИКАКОЙ КРОВИ, КРОМЕ ТОЙ, ЧТО БЕЖИТ ПО ЖИЛАМ, ДАРЯ ЖИЗНЬ. ЕСЛИ ЗАХОЧЕТСЯ ДОКАЗАТЬ ЧТО-ТО — ДОКАЖИ, ЧТО МОЖЕШЬ БЫТЬ СЧАСТЛИВА. ДОКАЖИ, ПРОСТО УЛЫБНУВШИСЬ. ДОКАЖИ, СЛОПАВ СВОИ ЛЮБИМЫЕ СЛАДОСТИ. ЭТО — САМАЯ СЛОЖНАЯ И САМАЯ ВАЖНАЯ ПОБЕДА. И Я БУДУ РЯДОМ, ЧТОБЫ ЗАПИСАТЬ КАЖДУЮ.

Его последние слова стали вздохом, растворившимся в её волосах, пока его рука продолжала свой бесконечный, успокаивающий путь по её спине — живое, неумолчное доказательство того, что она здесь. Что она нужна. Что её существование — не вопрос для обсуждения, а непреложный закон его личной вселенной.

Молчание после его слов было густым, но уже не было пустым. Его слова, его слёзы, его руки — всё это заполняло пространство между ними тяжёлой, живой материей. Под его ладонью, водившей круги по её животу, медленно разгоралось тепло, прогонявшее внутренний холод. Мисс Поп лежала, прислушиваясь к стуку его сердца у своего уха. И этот звук был громче любого голоса в её голове.

Она медленно, с трудом, как будто ржавые петли, разжала челюсти. Голос вышел хриплым, разбитым, едва узнаваемым:

— ...Ты плачешь.

Его рука на её животе сжалась в мгновенный спазм, а затем — расслабилась с еще большей нежностью. Он издал короткий звук, похожий на рычание, подавленное в горле.

— ДА. ЭТО КАК КРОВЬ, КОТОРАЯ УХОДИТ ИЗ СЕРДЦА, КОГДА ОНО ПЕРЕПОЛНЕНО... Я ПЛАЧУ, ПОТОМУ ЧТО ТЫ — ЗДЕСЬ. И ПОТОМУ ЧТО ЗАДЫХАЛСЯ ОТ МЫСЛИ, ЧТО ТЕБЯ БОЛЬШЕ МОЖЕТ НЕ БЫТЬ.

Она повернула голову, её голубые глаза, затуманенные и опухшие, встретились с его зелёными, залитыми чёрными ручьями.

— Ты... так испугался.

Он резко притянул её к себе, обхватив так, что её лицо утонуло в его шее. Его тело содрогнулось.

— ИСПУГАЛСЯ? Я УВИДЕЛ КОНЕЦ СВЕТА. Я УВИДЕЛ ТИШИНУ, КОТОРАЯ ПРОГЛОТИТ ВСЕ ЗВУКИ НАВЕК! НЕ ГОВОРИ «ИСПУГАЛСЯ». ЭТО СЛИШКОМ МАЛО...

— Я... я не хотела, чтобы ты боялся. Я думала... ты будешь злиться. Будешь кричать. Назовёшь дурой. А ты... ты просто... разбился.

Он отстранился, схватил её за лицо обеими руками, заставляя смотреть в свои глаза, полные безумия и любви.

— ЗЛИТЬСЯ? НА ТЕБЯ? КОГДА ТЫ ИСТЕКАЛА КРОВЬЮ И ВЕРИЛА, ЧТО ТЫ — НИЧТО? ДА Я СЕБЯ РАЗОРВУ НА ЧАСТИ ОТ ЗЛОСТИ! ОТ... НА СЕБЯ! НА ТОГО УРОДА, КОТОРЫЙ НЕ ДОНЁС ДО ТЕБЯ ПРОСТУЮ ИСТИНУ! Я НЕ РАЗБИЛСЯ, ПОПСИ. Я РАСКАЛЯЛСЯ ДО ТОГО, ЧТОБЫ ПЕРЕПЛАВИТЬСЯ. ЧТОБЫ СТАТЬ ЧЕМ-ТО НОВЫМ... ЧЕМ-ТО, ЧТО НИКОГДА ТЕБЯ БОЛЬШЕ НЕ УРОНИТ.

Она смотрела на его искажённое болью лицо, и что-то внутри неё сдвинулось с мёртвой точки.

— Прости.. — выдохнула она.

Он застонал, низко и глубоко, и прижал её голову к своей груди, целуя макушку снова и снова.

— НЕ ПРОСИ ПРОЩЕНИЯ ЗА ТО, ЧТО ТЕБЕ СТАЛО БОЛЬНО. ПРОСТО ОБЕЩАЙ БЫТЬ РЯДОМ ДАЛЬШЕ... ЭТО ЕДИНСТВЕННОЕ «ПРОСТИ», КОТОРОЕ МНЕ НУЖНО.

— Я не думала... что это будет так... выглядеть со стороны. Мне казалось, для тебя это будет... как потерять гитару. Твою первую. Ты же... ты же её починил. А я... я себя...

— НЕТ! — его крик был резким, но не злым, а отчаянным. — НЕ СРАВНИВАЙ! ГИТАРУ МОЖНО СКЛЕИТЬ. А ТЕБЯ... ЕСЛИ БЫ ТЫ УШЛА... ЧАСТЬ МЕНЯ УШЛА БЫ НАВСЕГДА. НЕВОССТАНАВЛИВАЕМАЯ. ТЫ — НЕ ИНСТРУМЕНТ. ТЫ — МУЗЫКАНТ. БЕЗ ТЕБЯ МУЗЫКА УМИРАЕТ.

Его рука снова заскользила по её спине, твёрдо и уверенно, как бы заново вылепливая её форму.

— Ты сказал... «моя красивая». Когда ты так плачешь... из-за тех ран... как ты можешь так говорить?

Он наклонился и прижал губы к её веку, к сольным следам.

— ПОТОМУ ЧТО КРАСОТА — ЭТО НЕ ОТСУТСТВИЕ ШРАМОВ. ЭТО — ПРИЧИНА, ПО КОТОРОЙ ИЗ-ЗА ШРАМОВ ПЛАЧУТ. Я ПЛАЧУ НЕ ИЗ-ЗА ТОГО, ЧТО ТЫ «ИСПОРТИЛАСЬ». Я ПЛАЧУ ИЗ-ЗА ТОГО, ЧТО ТАКОЕ СОКРОВИЩЕ МОГЛО ДУМАТЬ, ЧТО ОНО — МУСОР.

Она прижалась лбом к его груди, пряча лицо.

— Тебе больно, как и мне... Не там, где я порезалась... а... здесь?

Она слабо, но решительно прижала ладонь к точке над его сердцем, где кожа, испещрённая чёрными волосками, горела, а мышцы же были напряжены до дрожи.

— БОЛЬНЕЕ, ЧЕМ ОТ ЛЮБОГО НОЖА. ПОТОМУ ЧТО ЭТО — БЕССИЛИЕ... ЭТО МУЧИТЕЛЬНОЕ ЗНАНИЕ, ЧТО САМОЕ ВАЖНОЕ МНЕ НЕ ЗАЩИТИТЬ ПРОСТО СВОИМ ТЕЛОМ. МНЕ ПРИДЁТСЯ ЗАЛЕЗТЬ В ТВОЮ ГОЛОВУ И ВЫЖЕЧЬ ЭТУ ЧЕРНОТУ ОТТУДА. А ЭТО... ЭТО СТРАШНО. ПОТОМУ ЧТО Я МОГУ НЕНАРОЧНО ОБЖЕЧЬ И ТЕБЯ.

— Рок, я не хочу, чтобы тебе было больно. Никогда. Особенно... из-за меня. Я... я попробую.

Он обхватил её целиком, завернув в себя, как в плащ.

— ТОГДА ЖИВИ. ПРОСТО ЖИВИ. КАЖДЫЙ ТВОЙ ВДОХ — ЭТО БАЛЬЗАМ... КАЖДАЯ ТВОЯ УЛЫБКА — ПОБЕДА. ТЫ ГОВОРИШЬ «ПОПРОБУЮ», И ЭТО САМАЯ КРАСИВАЯ МУЗЫКА, КОТОРУЮ Я КОГДА-ЛИБО СЛЫШАЛ.

— Но ты просто... не переставай показывать мне, что я не пустая. Пожалуйста. Потому что в темноте... я снова могу заблудиться. А твои руки... они как дорога. Тёплая.

Он не сказал больше ни слова. Просто сжал её в объятиях так крепко, что, казалось, хотел впечатать в неё это ощущение — дороги, тепла, безопасности. Его губы прижались к её виску в долгом, безмолвном поцелуе-клятве. Его руки не переставали двигаться — одна на её спине, другая, сплетённая с её пальцами, лежала у неё на груди так, что она чувствовала и его пульс, и свой.

Ответом на её просьбу было не обещание, а действие. Бесконечное, физическое, шумное своей тишиной действие — быть её дорогой. Быть её светом. Быть её живым, дышащим, плачущим компасом. И в этой точке, где её сломленный шёпот встретился с его огненной, безоговорочной реальностью, та самая «пустота» дала последнюю трещину и начала медленно, мучительно, но необратимо заполняться им.

Прошло время. Не дни — недели, наполненные тихой (что было для него удивительно) жизнью, долгими объятиями и медленным, осторожным строительством нового моста между их мирами. Мистер Рок стал её нежным, но незыблемым фундаментом. Он не лез с расспросами, но его присутствие было лекарством: рука, всегда готовая найти её ладонь; губы, теперь прикасавшиеся к шрамам на её запястье не с жалостью, а с почтением, словно к боевым наградам; его тело, становившееся щитом, когда в её глазах снова появлялась тень.

И однажды в его апартаментах, при тусклом свете лампочек в стилизованных клетках, она взяла в руки ту самую гитару — восстановленную акустику Рокабилли. Не для того, чтобы подыгрывать ему. А чтобы начать.

Пальцы её дрожали. Первый аккорд прозвучал фальшиво. Она закусила губу, готовая бросить. Но его ладонь легла ей на плечо — не тяжёлая, а просто присутствующая. Он не говорил. Он сел рядом на пол, прислонившись к её ногам спиной, просто слушая. 

И она попробовала снова.

Это не была его музыка. Не была и её старой, ворованной попсой... Это было что-то третье. Хрупкое, как первый ледок, мелодичное, но без слащавости, с едва уловимой, её собственной грустью и странной, неуверенной надеждой. Она пела тихо, почти шёпотом, о свете, который пробивается сквозь трещины, о краске, которая медленно возвращается в чёрно-белый мир. Слова были простыми, честными. Это была не исповедь, а знак. Первый самостоятельный шаг после маленького искреннего принятия себя.

И пока она пела, пока гитара в её руках начинала звучать всё увереннее, слушая её, а не его, исцеляющая сила музыки набрала силу.

Мистер Рок почувствовал лёгкое покалывание на затылке, как от статического электричества. Воздух в комнате загустел, наполнившись не просто звуком, а намерением. Свет от ламп словно стал теплее, золотистее. 

Сначала он быстро заморгал, взбудораженный, и, встав, тут же обернулся назад. На её голом колене, рядом со старым, теперь едва заметным шрамом, появился чуть уловимый, нежный отблеск. Не цвет, а, скорее, намёк на него, как перламутровое сияние внутри раковины... И потом его взгляд обратился вглубь.

Это происходило на самой сокровенной части её тела. Там, где всё ещё были красноватые проплешины и корочка разодранной кожи, сейчас — под её тихую, рождающуюся песню — проклёвывалась новая жизнь. Не мгновенно, а с нежной, почти стыдливой медлительностью, как весенняя трава после долгой зимы. Из залечивающихся пор кожи появлялись тончайшие, пушистые волоски. И они были… абсолютно розовыми. Не ярко-неоновыми, как её причёска на большой сцене, когда она намеренно покрывала волосы чем-то, усиливающим их настоящий цвет, а — какими-то живыми: мягкого, тёплого, персиково-розового оттенка, который казался светящимся изнутри.

Он замер. Всё его громкое, буйное существо сжалось в точке невероятного, почти священного трепета. Рот приоткрылся. Зелёные глаза, лишённые подводки и потому казавшиеся невероятно ясными, расширились.

— ПОПСИ... — его голос сорвался в хрип, которому она тут вняла, потому что он был наполнен такой ласковой радостью, что становился осязаемым.

Она не сразу поняла, на что он смотрит. Она была поглощена музыкой, своим страхом и своей смелостью. Но его взгляд был таким… шокированно-благоговейным. Она опустила глаза на бёдра без трусиков. И увидела.

Гитара умолкла с тихим, неоконченным аккордом. Она положила руку на низ живота. Кончиками пальцев коснулась той нежной, новой поросли. Они были мягкими, как пух птенца.

Она подняла на него взгляд. В её глазах стояли слёзы, но теперь это не были слёзы боли. Он не бросился к ней. Не закричал. Он снова медленно, как во сне, опустился перед ней на колени. Его большие, сильные руки с чёрными ногтями и татуировками замерли в воздухе, не смея коснуться.

— МОЖНО? — просипел он, и в этом одном слове была вся вселенная его почтения. Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова.

Он наклонился. И прикоснулся. Не губами. Сначала просто кончиками пальцев. Провёл подушечками по нежнейшему розовому пуху — и всё его тело содрогнулось от этого прикосновения.

— ОНИ… ЕЩЁ ПРИКОЛЬНЕЕ, ЧЕМ БЫЛИ, — он выдохнул, и его голос задрожал. — КРАСИВЫЕ. И ОНИ… РАСТУТ. ПОД ТВОЮ ПЕСНЮ.

Потом он наклонился ещё. И прижался щекой к её телу, прямо к этому чуду. Он закрыл глаза. Две огромные, тяжёлые слезы скатились по его вискам и исчезли в розовом пуху.

— ЭТО САМАЯ КРАСИВАЯ МУЗЫКА, ПОПСИ... НЕ ПОТОМУ, ЧТО ОНА ИДЕАЛЬНАЯ, КАКАЯ БЫЛА У ТЕБЯ РАНЬШЕ... А ТО, ЧТО ОНИ ОТВЕЧАЮТ ТЕБЕ. ОНИ СЛУШАЮТ. ОНИ… ВЕРНУЛИСЬ. ДОМОЙ.

Он поднял на неё взгляд. Там была чистая, детская радость — и безграничная нежность.

— ТЫ ВИДИШЬ? — он сказал это с дрожью в голосе, уже не сдерживаясь. — ТЫ ВИДИШЬ, ПОПСИ? ЭТО НЕ Я ИХ ВЕРНУЛ. ЭТО ТЫ. СВОИМ ГОЛОСОМ. МВОЕЙ ПЕСНЕЙ. ТЫ НЕ ПУСТАЯ. ТЫ — ПОЧВА. И ИЗ НЕЁ РАСТЁТ ЖИЗНЬ... РОЗОВАЯ, КРАСИВАЯ, ТВОЯ.

Он обнял её за талию, прижал к себе, уткнувшись лицом в её живот, и его плечи снова задрожали. Но теперь это были слёзы не ужаса, а глубочайшего, немого облегчения и гордости. 

Его девочка не просто жива. Она цветёт. И он стал свидетелем этого таинства. Он дождался весны.

Мисс Поп сидела, держа гитару, и гладила его чёрные, растрёпанные волосы одной рукой, пока другой — касалась чуда на своей коже. Она чувствовала его слёзы, его дыхание, его абсолютную, безоговорочную веру в неё. И в этот момент поняла: её ценность не была в том, чтобы просто быть его музой. Она была в том, чтобы быть садовницей самой себя. А он… он был солнцем, которое светило, делая этот рост возможным. Её первый самостоятельный рост. Её первую, настоящую, её собственную музыку».

Первая дорога к исцелению её «болезни» проложена 🩷