Не умеешь - не дерись

В тот же вечер меня избили; отчасти я был сам виноват. В час третьих сумерек (первые – когда солнце опускается за горизонт, и тени расплываются (днем им свойственны обособленность и границы), и делают мир грязноватым и бархатным; вторые – по небесному окоему мреет зыбкий, словно мольба о помощи, свет; в час третьих сумерек прозелень вытесняет крутозамешанная синь, силуэты прохожих обманчивы и в то же время приобретают увесистость темных предметов), в этот час Оберсваль безопасен только на улице Ньютона.

Я шел за девушкой по правой, своей стороне, квартал был пуст, журчала в стоках вода, светились вывески и подвешенные к липовым веткам круглые фонари. Под фонарем мелкокалиберные юнцы окольцевали языческого божка – полуторалитровую бутылку портвейна, – были они помоложе меня и Анны, неразличимы, на несуразных узеньких головах – несуразные кепчонки – стоймя – несолидным гребнем, словно матерчатый презерватив. Печать врожденного убожества – свет не касался их истасканных детских ряшек – объединяла их. Приплясывая, крайний презерватив протянул мне стакан с портвейном – глазки жуликоватые, стакан одноразовый, с полулунами помады вокруг ободка. Я оттолкнул стакан – боялся упустить Анну, – миновал бутылку, вслед полетели остроты – малопристойные; сдуру я огрызнулся.

Неосторожно выплюнутое словцо сгубило меня. Они снялись стадом гусей; толчок – и я въехал лицом в щебенку; скользкую от дождя. Глухие удары, боль – эти дряни целили в ребра, – визг, звон стекла, подростковый дискант: атас! бабы! – сквозь трубный глас завывающей иерихонки – топ увесистых башмаков… Вверх меня перевернули женские руки. Анна перекрикивала иерихонский вой сигнализации: ты в порядке? можешь ходить? – Анна подняла меня, отряхнула майку, вытерла кровь, грязь с разодранного щебенкой лица (особенно пострадали нос и губы); подростков и близко не было. Поле битвы осталось за мной и моей женщиной.

Бегство гуськов могу объяснить только следующим: иерихонской трубой сирены и ужасом перед вакханками. Окраинные мальчиковые группировки враждовали с бандами девок; когда Анна, набежав слева, разнесла раскачивающийся на цепочке фонарь и под аккомпанемент собственного визга, под вопли сработавшей автосирены вцепилась в морду самому рьяному (эта мерзкая податливость глазных яблок, – после содрогалась она), оторопевшим гуськам почудилось эхо подкованных каблуков и звон девчачьих кастетов… Со стороны общежития нарастал новый шум, на вой иерихонской трубы, сверкая и завывая, несся полицейский наряд. Признаться, я постанывал, в спринтерском забеге волочась за вивенкой по оберсвальским улицам…

А времени все не хватало. Вряд ли мы цеплялись бы друг за друга отчаянней, знай, как мал отпущенный на любовь срок.

В августе академик засобирался. Серия небольших командировок, високосный год – год наших выборов, женщину-президента сменит Адамов внук. Среди кандидатов числился босс отца.

Как ты останешься без меня, – сетовал академик. Весь первый год моего студенчества шел, по его мнению, наперекосяк, что лишало отца необходимого ему равновесия. Он предложил мне перебраться к деду. Я встал на дыбы. Отцова отца мы навещали регулярно – два согласованных визита в год – и только вместе. Вдвоем было как-то терпимее…

«Не хочу, – заартачился я. – Я лучше здесь останусь. Знаешь, сколько нам на лето задали?»

Он глянул на мой измочаленный щебнем нос, но промолчал, сказал только, что тронут моей сознательностью, и укатил, я его провожал, пообещал вовремя принимать пищу, делать зарядку, не ввязываться в драки и соблюдать режим. С аэровокзала на Ньютон-стрит меня несли крылья – и не только крылья такси, – из гаража я вылетел, презрев отсутствие водительских прав и патрульно-воздушную службу, на академической «Мнемозине».

Век терроризма и половых войн возродил средневековые города-крепости; вместо замковых укреплений – тотальная компьютерная проверка, интернет-кольцо вокруг населенного пункта и кольцевая сеть видеоока. С пятилетнего возраста горожанам было предписано носить при себе идентификационную карточку – личный номер и полные данные об объекте. Полицейская сверка внутри подохранных домов была узаконена и прописана в общем уставе, так же, как и небольшой санитарный обыск время от времени – с профилактическими целями.

Все же то тут, то там в обороне Оберсваля возникала брешь; стоило отыскать одну ахиллесову пяту, как возникала другая. Основные метастазы давала периферия, но и улица Ньютона не была безупречна; верхний гараж, например. Ежели жилец возвращался на собственных крыльях, верхний скэпп карту не требовал, самолет не шмонал, чем академики беззастенчиво пользовались (в невинных, конечно же, целях). Воспользовался гаражом и я.

Анна ждала меня на хвойной просеке недалеко от метро; вырубку покрывали бугры и ботанический молодняк, – сосенки врастопырку. Я с трудом подобрал место, чтобы сесть. Прыгая с кочки на кочку, огибая подрост, Анна подбежала к самолету, хлопнула по фюзеляжу: ух ты, вот это зверюга! – нырнула под крыло, забралась в салон и уселась в кресло. Крутилась: кресло массировало ей спину, сжимаясь и разжимаясь, точно гигантская надувная перчатка.

"Что это? а это?" – спрашивала она, я с гордостью отвечал, страсть к моторам была у меня наследственной: мой нетщеславный, в общем-то, академик похоронил не одно желание и не один год секретарской работы в брюхе вороной, в тонированном бронестекле «Мнемозины» («Зямочки»).

«А у твоей матери какая тачка?» – спросил я девушку, лихим ненужным разворотом примяв сосенки.

«У нас нет самолета. Видишь ли, милый, в Вивене народ живет немного скромнее», – сухо отвечала она, но я плохо слушал, меня так и подмывало блеснуть. Сейчас я покажу тебе пилотаж высшего класса, любимая. Оглянувшись, нет ли где патруля, я увел «Мнемозину» за облака. Выше. Выше… Увы! помимо стыда грехопадения, мою женщину терзал страх высоты. Без кровинки в потемневшем, почти некрасивом лице Анна вцепилась в подлокотники. Обмякла она и разжала губы до вздоха только тогда, когда самолет снизился до трассы первого уровня.

«Я привыкну», – уверяла она, когда мы пробирались сквозь грузопоток, но таким слабым голосом, что я ей не поверил.

«А в тебе есть стерженек», – прибавила она, промолчав – сожалея ли? восторгаясь? Я сделал разворот над домом, над гаражом, через раздвижную крышу ввел «Зямочку» в верхний ангар, убрал крылья. Скэпп – я хоть и рассчитывал, а холодком обдало, – махнул издали: приземляйся (приангарься?) – и я покатил в свой гараж, внешние ворота отворилась, внутренние я открыл собственным ключом (ключом отца), ввел биплан, вылез, крепенько запер входную дверь, по тесной винтовой лестнице спустился в квартиру. Анна шла впереди; после краткой тошноты и пребывания в полумраке – в тупичке между креслами в три погибели – она цеплялась за поручни.

Теперь с вечера и до утра и вновь – с утра и до позднего вечера – мы были вместе. Если есть счастье, то – да, в тот украденный август мы были счастливы. Тихую радость, переполнявшую грудь, я и она несли осторожно, словно по риску переполненный стакан, но была в том стакане трещина, и сочился сквозь нее тихий страх перед часовой неподвижной стрелкой, которая неумолимо, невидимо, волшебно двигалась вперед – еще день в прорву времени, еще один из крохотного поезда дней - дней, когда мы были вместе, Анна… Страх был так велик, что тогда мы не задумываясь связали бы жизнь в общий узел, обязуясь до скончания дней...

Вся жизнь... тогда это казалось так мало - author.today/reader/318922/3049784