Проза по «Король и Шут»

(Я всё-таки не смогла удержаться от того, о чём говорила в предшествующем посте)

Представляю вам, так сказать, небольшое погружение в голову садовника из одноимённой песни «Садовник», что представлен в ней больше как антагонист (если смотреть на него только с одной позиции), убивший брата трёх сестёр, когда тот пробрался к нему в сад, дабы сорвать его цветы для букета. У этого персонажа есть потенциал для развития противоречивости и многогранности его души, объясняющих его поведение в данном музыкальном произведении. Я опиралась на его огромную любовь к своему саду и возникновение противоположных чувств, которые он ощутил, когда брат тех сестёр появился в его священной для него обители, чтобы раскрыть последующее убийство не только как нечто тривиально ужасающее с морально-этической точки зрения, но и как проявление древнейшего импульса выживания, заложенного в каждое живое существо на Земле самой природой.

Пока что мы знаем лишь одно место в бескрайнем (условно бескрайнем, ибо границы Вселенной тоже доподлинно неизвестны) и пустом космосе, где существует жизнь. Это — наш маленький голубой шарик, миллиарды лет висящий над бездной мрака и удерживаемый в более-менее статичном положении (Земля не летает по всей галактике туда-сюда, как неприкаянная) гравитацией Солнца. У жизни на Земле была, есть и будет первостепенная и основополагающая задача: сохранить себя. Вопреки пустоте окружающего её космоса. Посему это вшито на фундаментальном уровне во всякий живой организм. Когда другой живой организм начинает угрожать сохранности его жизни или пока что просто его безопасности, изнутри отзывается инстинкт уничтожить данную угрозу, после чего наступает естественное удовлетворение: «Я выжил. Я выполнил свою задачу, заложенную в меня природой, которой я был создан. Теперь мне снова комфортно. Я молодец».

Если рассматривать и то, что для нас, людей, под «жизнью» понимается всё, что нам дорого и что обеспечивает наше ощущение того самого комфорта и получения удовлетворения от своего существования, то так же естественно, что наш инстинкт уничтожения угрозы для всего этого проявляется и в моменты, когда кто-то не буквально пытается нас убить, а — даже просто из-за оскорбления и/или грубого отношения к тому, что для нас значимо. Законы и последовательные судебные наказания и вышеупомянутая морально-этическая точка зрения пытаются контролировать этот инстинкт, но в состоянии эмоционального подъёма или опьянения, когда подсознательное становится громче сознательного, древнейший импульс вновь возвращает себе свою силу в полной мере.

Теперь — любительское сочинение о безымянном садовнике:

«Мои цветы не просто растут. Они дышат мной. 

Каждый лепесток — это год, который я вырвал у одиночества и вложил в землю. Каждую ночь я выхожу к ним босиком, и роса холодит ступни, будто сад напоминает: ты жив только здесь, между этими стеблями. Я разговариваю с ними шёпотом, как с детьми, которых у меня никогда не будет. Они отвечают мне ароматом, цветом, дрожью листьев на ветру. Это единственный язык, который я понимаю.

Люди уходят, слова гниют, обещания превращаются в пустой звук... А цветы — нет. Они честны. Пока ты их кормишь, они цветут. Пока ты их защищаешь, они остаются твоими.

И эти цветы были моими.

Когда я услышал шорох за оградой, сердце моё не дрогнуло — оно вспыхнуло. Кто-то увидел. Кто-то перешагнул через страх и темноту ради моего сада. Значит, я не зря поливал, не зря обрезал, не зря выхаживал каждую почку, как больного ребёнка. Значит, красота, которую я создал из пустоты, оказалась сильнее страха смерти.

Я вышел из тени с ножницами в руке — большими, садовыми, с длинными лезвиями, немного грязными от дневной работы. Он стоял у клумбы с лунными ирисами — теми, что я выводил семь лет, чтобы они светились в темноте настоящим серебром. Молодой. Неловкий. С ножом в кармане, который ему явно был не по руке.

«Мои сёстры просили…» — начал он, и голос его дрожал, как первый лист осенью.

Я улыбнулся. Впервые за много лет губы мои сами растянулись до ушей.  

Сёстры. Дамы. Они назвали мой сад чудесным. Они захотели его. Меня.  

Они почувствовали то, что я вложил в каждый миллиметр этой земли: свою кровь, свои слёзы, свои бессонные ночи, свою любовь — ту, которую никто никогда не принял, кроме этих цветов.

И в сей миг во мне родилось сразу два чувства, такие сильные, что едва помещались в груди. 

Первое — благодарность. Наконец-то кто-то оценил. Наконец-то кто-то готов был рискнуть жизнью ради того, что я создал. Это было почти как признание в любви. Он пришёл ночью, тайком, как приходят к любовнице. Он дрожал, но пришёл. Значит, мой сад стал легендой. Значит, я стал легендой.

Второе — ярость. Чистая, неудержимая, всепоглощающая ярость. Он хотел забрать. Отрезать. Унести. Он хотел взять кусок моей души, вырвать его с корнем и утащить в дом, где его будут нюхать, ставить в вазу, а потом — выбросят увядшим в мусор...

Он хотел украсть то, что я выращивал годами, то, что стало моим сердцем, вынесенным наружу и посаженным в землю.

«Конечно, — сказал я мягко, продолжая широко улыбаться. — Конечно, я дам твоим сёстрам цветов. Самых лучших».

Он расслабился. Глупец. Думал, что я — старый дурак, которого можно заговорить дрожащим голосом и словами о женских капризах.

Я подошёл ближе. Лезвия тихо звякнули друг о друга.

«Только у меня есть одно условие, — прошептал я ему в самое ухо. — Никто не уносит мой сад живым».

Он не успел даже вскрикнуть. Хруст был чистым, как когда срезаешь стебель у самой земли. Кровь брызнула на лепестки — тёплая, алая. Ирисы впитали её мгновенно, стали ещё ярче, будто благодарно вспыхнули.

Я стоял над ним и чувствовал, как во мне поёт что-то древнее и правильное. Я защитил. Я не позволил украсть. Я сохранил целостность того, что люблю больше жизни. Что и было всегда моей жизнью...

Я собрал букет аккуратно, любовно. В середину положил то, что осталось от этого паренька — чтобы сёстры сразу узнали, чьими руками это было сорвано. Обвязал стеблями вьюнка, который сам обвил его шею, будто обнял напоследок.

И пошёл к их дому.

По дороге я разговаривал с букетом.  

«Вот видишь, — шептал я ему, — теперь ты по-настоящему мой. Навсегда. Никто не выбросит тебя увядшим. Ты будешь жить в их памяти, в их крике, в их кошмарах. Ты стал бессмертным».

Рассвет ещё не наступил, но петухи уже хрипели где-то вдали. Я постучал в дверь костяшками пальцев — тихо, вежливо.

Они открыли сразу. Три лица — жадные, нетерпеливые, с красными от бессонницы глазами. Я протянул букет.

«Возьмите, — сказал я всё с той же улыбкой, которую не мог свести с лица. — Ваш брат просил передать. Он очень старался. Говорил, что вы будете рады».

Они взглянули вниз.

И закричали.

А я стоял и смотрел, как крик рвётся из их глоток, как слёзы катятся по щекам, как руки тянутся к голове, которую я так бережно нёс.

Красота. Настоящая. Наконец-то они её увидели. Наконец-то они поняли цену.

Я развернулся и пошёл обратно.  

По возвращению к себе я заметил новый цветок — тот, что вырос на месте, где упала его кровь. Он был особенно крупный, особенно душистый.

Теперь мой сад стал ещё прекраснее.  

Теперь он питается не только моей любовью.  

Теперь он питается их страхом.

И теперь они знают: если ты хочешь присвоить себе частичку моей души — бери. Я дам. 

Только... навсегда».