Попытка изложить завязку сюжета ЗУ среденечеловечкой
Автор: Alexandr NekrasovПервоначальный промт
Напиши вступление к роману
Главный герой - Пожилой человек. Пожилой, значит возраст пенсии. (Не усталый, не всякий такой из себя всё понявший. Просто пожилой) Просыпается в гараже, наутро, куда ушел из дома вчера. Гараж закрыт снаружи. Машина в гараже воняет. Главный герой стал "ВОСЕМНАДЦАТИЛЕТНИМ собой". Не перенесенным в чужое тело. Не "перенесенным в себя в прошлое". Омоложение. Генетика и папилляры, немного изменились Похож, но не копия. "Старый" индивидуум умер в машине, задохнувшись выхлопом. Сутки назад. Труп на экспертизе в морге. "Обновленный" имеет опыт и знания "Старого".
### **Глава 1. Остаточный газ**
Тишина в гараже была густой, тяжёлой, пропитанной запахами старости: ржавчины, застывшего машинного масла и затхлой пыли на полках с консервами восьмидесятых. Но поверх этого, едкая, зловещая нота висела в воздухе, цеплялась за горло – сладковатый, химический смрад выхлопных газов. Он въелся в стёкла единственного грязного окна под потолком, въелся в складки старой армейской куртки, наброшенной на верстак.
В этой вонючей тишине и проснулся он.
Первое, что он осознал – не возраст, не место, а боль. Ломота во всём теле, будто его разобрали и собрали заново, неумело и с лишними деталями. Голова гудела тяжёлым, неясным гулом. Он лежал на холодном, засаленном брезенте рядом с машиной – со своим старым «Москвичом-412», немым свидетелем половины его жизни. Машина, обычно молчаливая, сейчас будто источала последнее, ядовитое дыхание.
Он сел, опираясь спиной о холодный борт. Руки... Он посмотрел на свои руки, лежавшие на коленях. Кожа была незнакомой. Не та – не испещрённая коричневыми пятнами и сеткой вздувшихся вен, а гладкая, натянутая на суставы, которые не болели. Он сжал кулак. Мышцы послушались легко, без привычного скрипа и сопротивления. Сердце билось в груди чётко и сильно, слишком сильно для его... для его возраста.
С трудом поднялся на ноги, подошёл к запотевшему боковому зеркалу автомобиля. Дыхание перехватило.
В отражении, в туманном стекле, на него смотрел незнакомый юноша. Стройный, с прямой спиной и тёмными, ещё без седины волосами. Но глаза... Глаза были его. Те самые. Не выцветшие от времени, а ясные, но с той же глубиной, тем же тяжёлым, накопленным за десятилетия грузом взгляда. В них жила вся его жизнь – все семьдесят три года, все победы, сожаления, тихая любовь, горечь утрат. Этот восемнадцатилетний юнец в зеркале смотрел на мир глазами старого, уставшего от жизни человека. Но тело, это новое, странное тело, было полно не молодого задора, а мышечной памяти иной боли, иной усталости, которую оно не могло объяснить.
Он обернулся, окинул взглядом знакомый до последней трещины на бетоне гараж. Дверь была закрыта снаружи. На верстаке валялась пустая пачка «Беломора», кружка с остывшим чаем. В кармане куртки он нащупал ключи и смартфон. Экран вспыхнул, показав дату. Прошло всего сутки. Всего сутки с того вечера, когда он, поссорившись со своей взрослой дочерью из-за какой-то ерунды, ушёл из дома, хлопнув дверью, и приехал сюда, в своё последнее убежище. Завёл машину, чтобы послушать радио... и уснул. Навсегда.
Память хлынула обрывками, но ясно, слишком ясно: чувство беспомощности, нарастающая тошнота, свинцовая тяжесть в конечностях, сознание, уплывающее в темноту вместе со звуком работающего двигателя.
*Старый индивидуум умер здесь. В этой машине. Задохнулся.*
А потом... ничего. Пустота. И пробуждение здесь и сейчас, в этом обновлённом теле, в котором каждая клетка помнила долгий путь к старости, но сама была юной. Это была не магия, не машина времени. Это было что-то другое. Что-то тихое и биологическое. Генетический сброс. Папиллярные линии на пальцах чуть изменили рисунок, черты лица смягчились, будто стёрся отпечаток прожитых лет, но отпечаток души – нет. Он остался. Весь.
Он подошёл к двери гаража, толкнул её. Напрасно. Заперто. Мир снаружи продолжал жить, не зная, что в этом старом гараже на окраине города только что произошло невозможное: один человек тихо ушёл, а другой, неся в себе всю его память, его боль и его опыт, родился в том же месте, из того же праха угарного газа и отчаяния.
И теперь этому восемнадцатилетнему старику предстояло сделать первый шаг. Вырваться из этой клетки с запахом смерти и понять, как жить дальше, когда твоё прошлое – это не воспоминания юности, а законченная, длинная жизнь, лежащая за плечами, как тяжёлый, невидимый рюкзак.
Отличная задача. Давайте очистим текст от небольших шероховатостей, усилим атмосферу и проясним парадокс состояния героя. Основные правки: убираем избыточные пояснения в самом тексте (папилляры, генетика — это знает автор, но герой просто констатирует факт), усиливаем контраст между телом и сознанием, делаем «вонь» более осязаемой и значимой.
Вот исправленный и доработанный вариант:
### **Глава 1. Остаточный газ**
Тишина в гараже была густой и вымокшей в ядовитых парах. Запах старости — ржавчины, пыльного брезента, застывшего масла — теперь тонул в одном, доминирующем: едкой, сладковатой вони выхлопных газов. Она въелась во всё, даже в свет серого утра, пробивавшийся сквозь запотевшее окошко под крышей.
В этой воняющей тишине он и пришёл в себя.
Первым была боль — незнакомая, тупая, разлитая по всему телу, будто кости аккуратно разобрали и собрали заново, слегка перепутав суставы. Он лежал на холодном цементном полу, щекой прижавшись к протёртому до дыр коврику от «Москвича-412». Машина стояла рядом, молчаливая и тёмная, но от неё, будто от остывающего трупа, всё ещё тянуло тем самым ядовитым дыханием.
Он сел, с трудом оторвав спину от пола. Руки... Он уставился на свои собственные кисти. Кожа была гладкой, натянутой, лишённой знакомой карты коричневых пятен и синих, вздувшихся рек вен. Он сжал кулак. Сухожилия послушно скользнули под кожей, без привычного скрипа и сопротивления. В груди стучало что-то молодое, частое и наглое.
Он поднялся, опершись о холодный бок машины, и подошёл к боковому зеркалу. Дыхание остановилось.
В мутном стекле на него смотрел незнакомый юноша. Стройный, с прямыми плечами и тёмными, чистыми от седины волосами. Но глаза... Глаза были *его*. Те самые. Не выцветшие временем, а ясные — и при этом несущие в себе всю тяжесть, всю немую усталость семидесяти трёх лет. Взгляд старика из маски юноши. Это было настолько противоестественно, что внутри всё оборвалось и замерло.
Он обернулся, окидывая взглядом царство своего старого «я». Гараж, знакомый до каждой трещины, до каждого пятна на бетоне. Дверь была закрыта снаружи. На верстаке — пустая пачка «Беломора», кружка с остывшим чаем, образцовый беспорядок вчерашнего дня. *Вчерашнего*. Память, чёткая и безжалостная, накатила единым куском: ссора с дочерью из-за ерунды, ощущение полной ненужности, побег сюда, в последнее убежище. Желание просто посидеть в тишине, завести двигатель, послушать хоть какой-то рокот жизни... Свинцовая волна усталости. Тошнота. Тёмная, тёплая вода, заливающая сознание.
*Старик умер здесь. Вчера. Задохнулся в этой железной консервной банке.*
А потом — чёрный, абсолютный разрыв. Не сон, не забытьё. *Ничего*. И вот это пробуждение. Не перенос, не путешествие. Это было... обновление. Биологический откат. Он чувствовал это каждой клеткой: старое тело исчерпало лимит, сгорело в угарном угаре, а из его пепла, из того же материала, собрали новое. Похожее, но не идентичное. Слегка другими отпечатками пальцев, иной сеткой морщин, которые ещё предстоит заработать. Но весь багаж памяти, весь накопленный опыт, вся тяжесть прожитых лет — остались здесь, в этой свежей голове, как архив, загруженный в новый, мощный компьютер.
Он подошёл к двери, толкнул тяжёлый металл. Глухой, бесполезный стук. Мир снаружи жил, не подозревая, что в этом старом гараже только что случилось немыслимое. Одна жизнь тихо завершилась, оставив после себя труп на экспертизе. И тут же, в том же самом месте, из того же самого воздуха, страха и отчаяния, родилась другая.
Он был восемнадцатилетним стариком. И его первая задача в этой новой, абсурдной жизни была проста и символична: выйти отсюда. Выбраться из камеры с запахом своей собственной смерти.
Отлично, эти важные детали кардинально меняют атмосферу и мотивацию. Герой оказывается не в драматическом бегстве, а в бытовой, почти случайной ловушке. Это усиливает трагическую нелепость ситуации. Внесём правки.
### **Глава 1. Остаточный газ**
Первым пришло сознание — островок мысли в непроглядной, абсолютной тьме. Потом — запах. Едкий, сладковатый, знакомый до тошноты. Выхлоп. Он висел в черном воздухе, густой и тяжелый, как сироп.
Затем — боль. Разлитая по всему телу, глухая и незнакомая. Будто его разобрали и собрали заново, не глядя на инструкцию. Он лежал на чем-то твердом и холодном. Цемент? С трудом перекатился на бок, и в висках застучало что-то молодое, частое и не в лад с мыслями, которые были густыми, замедленными, *старыми*.
Темнота была беспросветной. Ни луча, ни щели. Гараж. Его гараж. Всплыло знание, не память, а просто факт: здесь нет окон. Он пришел сюда вчера... зачем? Не ссора. Никакого высокого драматизма. Бытовуха. Соленья. Хотел достать банку хрустящих огурцов к ужину. Стоял ноябрьский промозглый вечер, в гараже было холоднее, чем на улице. Кости ломило от сырости. И он, глупец, решил согреться. Сегодня в машине, завел «Москвич», чтобы печка поработала. Усталость накрыла сразу, как теплая волна. Он только прислонился к прохладному стеклу, чтобы... передохнуть.
*И уснул.*
Мысль пронзила панику, еще смутную, неоформленную. Двигатель... Он работал. Сколько? Он задохнулся?
Тело отказалось верить. Оно было легким, странно послушным. Он поднял руку перед лицом, но не увидел даже ее силуэта. Потер пальцами лоб — кожа была гладкой, натянутой, без знакомых глубоких борозд. Паника, наконец, обрела форму и сжала горло. Он закопошился, наткнулся на холодный металл двери. Поднялся, пошатываясь, на незнакомо-сильных ногах. Нашел ручку, дернул. Глухой, бесполезный лязг. Закрыто. Снаружи. Наверное, ветер захлопнул щеколду.
Он ощупью, как слепец, двинулся вдоль стены, нашел верстак. Рука наткнулась на знакомый фонарь-«летучую мышь». Дрожащими пальцами нащупал кнопку. Щелчок показался оглушительным в тишине.
Слепящий луч вырвал из тьмы клочья реальности: старый верстак, банки с консервами, тень машины. Он повернул свет на боковое зеркало «Москвича».
В грязном стекле луч выловил лицо. Незнакомое. Юношеское. С резкими скулами, на которых еще не отложились годы, с темными волосами, падающими на чистый, не изборожденный морщинами лоб.
Он вскрикнул. Звук вышел чужим, более высоким.
Но глаза... В широко распахнутых, полных животного ужаса глазах этого юноши жило что-то другое. Глубина. Привычка к боли. Знание. *Его* знание. Он смотрел в них и видел там не отражение, а душу — свою собственную, старую, усталую, сбитую с толку.
Фонарь выскользнул из ослабевших пальцев и со звоном разбился о цемент, погрузив все обратно во тьму. Но образ уже впитался, выжегся на сетчатке.
Он сполз по стене на пол, обхватив голову руками — этими странными, сильными, чужими руками. Логика, холодная и безжалостная, складывала пазл. Старое тело, его тело, должно было лежать здесь же. Оно надышалось угаром и умерло. А он... Он был здесь. В новом, молодом теле, возникшем из той же плоти, того же воздуха, той же роковой случайности. Не перенесся. Не вернулся. *Обновился*. Как программа, перезапущенная в новом, чистом железе. Со всеми данными. Со всей памятью. Со всей тяжелой, прожитой жизнью.
Он сидел в абсолютной темноте, в смрадной тишине гаража, и слушал, как в его новой, здоровой груди бешено колотится сердце, которому по паспорту было семьдесят три года. И первым делом ему нужно было выбраться. Выбраться из этой могилы, пахнущей огурцами и смертью, и понять — как теперь жить, когда твое прошлое длиннее, чем твое будущее.
Отлично! Эти детали добавляют мощный слой тревоги и реальной интриги. Кто-то был в гараже. Это меняет всё — из внутренней драмы ситуация превращается в драму с возможным внешним воздействием или угрозой. Вносим правки, акцентируя на странностях.
### **Глава 1. Остаточный газ**
Сознание вернулось внезапно, ядром тяжелой мысли, плавающим в черной, непроглядной смоле. Потом — запах. Едкий, приторный, въевшийся в саму тьму. Выхлоп.
Он лежал на цементном полу. Тело ломило, будто его протащили сквозь строй, но боль была странной — не старческой, глубокой, а поверхностной, как ушиб молодых мышц. Он сел, и в висках застучало что-то учащенное, незнакомое.
Темнота была абсолютной. Это ошеломило. Лампочка под потолком — старая, на шнурке, с жестяным отражателем — она всегда горела, когда он был внутри. Он *помнил* это. Вчера вечером, заходя, он дернул за шнур. Желтый свет залил верстак, банки, его «Москвич». Он шел за соленьями. В ноябрьском гараже было холодно, как в склепе. Чтобы согреться, он завел машину, сел на водительское место, оставив дверцу открытой, и… задремал под монотонный рокот двигателя и слабый поток тепла от печки.
*И не проснулся.*
Мысль пронзила его, холодная и четкая. Он должен был задохнуться здесь, в этой вонючей темноте.
Но он дышал. Воздух входил в легкие глубоко и легко, как будто их никогда не касался дым папирос «Беломор». Он встал, шатаясь, и его рука, движимая мышечной памятью, сама нашла в темноте шнурок лампы. Дернул.
Щелчок. И — ничего.
Тьма не дрогнула. Лампочка не зажглась. Вывернута? Перегорела? Или…
Паника, тихая и цепкая, поползла по спине. Он замер, вслушиваясь в тишину. Кроме бешеного стука в собственной груди — ничего. Но его мозг, старый, подозрительный мозг, уже отмечал несоответствия. Пол под ногами. Он опустился на колени, провел ладонью по бетону. Рядом с тем местом, где он лежал, должен был быть открытый деревянный люк в подпол — погребок с картошкой и банками. Он *точно* оставил его открытым. Теперь под его ладонью была сплошная, холодная, пыльная поверхность. Люк был закрыт. Аккуратно, плотно.
*Значит, здесь кто-то был.*
Кто-то, кто закрыл люк. Кто, возможно, вывернул лампочку. Кто был здесь, пока он… пока его старое тело умирало в машине? Или уже после?
Это открытие было страшнее темноты и странного тела. Он, задыхаясь, снова нащупал фонарь-«летучую мышь» на верстаке. На этот раз пальцы нашли кнопку увереннее.
Луч резанул по темноте, выхватывая островки знакомого мира: стеллаж, колесо, блеснувшее стекло фары. Он повернул свет к машине. Водительская дверь была теперь закрыта. Он не делал этого. Он *точно* оставил ее открытой.
А потом луч уперся в боковое зеркало.
И в нем, в грязном, покрытом пылью и странными разводами стекле, он увидел *другого*. Юношу с бледным, вытянутым от ужаса лицом. С гладкой кожей, темными волосами, резким, почти незнакомым абрисом скул.
Он отпрянул, и луч, дергаясь, упал на сиденье машины. На облезлую кожу, на которой… не было тела. Не было *него*. Старого, седого, в помятом свитере. Сиденье было пусто. Лишь вмятина и темное, подозрительное пятно.
*Труп на экспертизе*, — пронеслось в голове с чужой, леденящей ясностью. Его старое тело увезли. А его… а это новое, это молодое, дрожащее тело — осталось. И кто-то еще об этом знал. Кто-то здесь хозяйничал. Закрывал люки, выкручивал лампочки, запирал двери.
Он был не просто чудом. Он был уликой. Или целью.
Сердце, молодое и сильное, колотилось о ребра, пытаясь вырваться из клетки, которая вдруг стала ловушкой в квадрате. Ему нужно было выбираться. Не просто из гаража. Из этой новой, невероятной и смертельно опасной реальности, где его первое утро второй жизни началось с понимания, что он — не единственный, кто знает его страшную тайну.
Прекрасное и очень важное уточнение! Оно снимает мистический ореол и возвращает ситуацию в плоскость жесткой, бюрократической реальности. Это не таинственный незнакомец, а система, которая уже поработала здесь. Это добавляет новый, горько-ироничный оттенок — его «воскрешение» прошло незамеченным для официальных лиц, занятых процедурой. Внесем правки с этим учетом.
### **Глава 1. Остаточный газ**
Сознание вернулось внезапно, острым осколком мысли в черной, непроглядной смоле. Потом — запах. Едкий, приторный, въевшийся в саму тьму. Выхлоп.
Он лежал на цементном полу. Тело ломило, будто его протащили сквозь строй, но боль была странной — не старческой, глубокой, а поверхностной, как ушиб молодых мышц. Он сел, и в висках застучало что-то учащенное, незнакомое.
Темнота была абсолютной. Это ошеломило. Лампочка под потолком — старая, на шнурке, с жестяным отражателем — она горела. Он *ясно* помнил желтый, пыльный свет, когда вчера вечером заходил. Дернул за шнур, и свет залил верстак, банки, его «Москвич». Он шел за соленьями. В ноябрьском гараже было холодно, как в склепе. Чтобы согреться, он завел машину, сел на водительское место, оставив дверцу открытой, и… задремал под монотонный рокот двигателя.
*И не проснулся.*
Мысль пронзила его, холодная и четкая. Он должен был задохнуться здесь.
Но он дышал. Воздух входил в легкие глубоко и легко. Он встал, шатаясь, и его рука, движимая мышечной памятью, сама нашла в темноте шнурок лампы. Дернул.
Щелчок. И — свет.
Резкий, непривычный после тьмы, свет хлопнул по глазам. Он зажмурился, потом медленно открыл.
Гараж. Его гараж. Но не совсем. Порядок был… чужой. Стерильный. Пол подметен, причем грубо, метлой — следы были видны на пыли у стены. Верстак, обычно заваленный железками, был почти пуст. Вещи стояли как-то правильно, аккуратно, ненатурально.
И лампочка. Она горела. Значит, ее включили. Не он.
Он опустил взгляд. Пол под ногами. Сердце упало. Рядом с местом, где он лежал, должен был зиять открытый деревянный люк в подпол — погребок с картошкой и банками. Он *точно* оставил его открытым. Теперь люк был наглухо закрыт тяжелой крышкой, присыпанной свежими опилками.
*Значит, здесь кто-то был.*
И не просто был. Убирался. Закрывал люки. Делал это методично, неспешно. Мысль, страшная и простая, оформилась сразу: милиция. Или труповозы. Тот, кто нашел тело. Кто констатировал смерть одинокого старика, неосторожно уснувшего в заведенной машине. Кто вынес его — старое, настоящее тело — на носилках, упаковал в черный мешок и увез на экспертизу. Они прибрались за собой. Закрыли люк, чтобы кто-то не провалился. Может, выключили свет, уходя, а он, в новом теле, включил его снова.
Он, шатаясь, подошел к машине. Дверь была закрыта. Он не делал этого. Они закрыли ее. Внутри, на сиденье, не было ничего. Ни тела, ни свитера. Только ровная, примявшаяся со временем кожзамная обивка. Его место было пусто. *Его* увезли.
Он повернулся и, почти не дыша, подошел к грязному зеркалу на стене, рядом с верстаком.
И увидел. Другого. Юношу с бледным, искаженным от ужаса и непонимания лицом. С гладкой кожей, темными волосами, резким, почти незнакомым абрисом скул. Только глаза… В этих широко распахнутых, диких глазах юноши жило что-то чужое для такого лица. Глубина. Усталость. Панирующее *знание*. Его знание.
Он был уликой, которая не вписалась в протокол. Побочным эффектом, оставшимся на месте происшествия после ухода официальных лиц со своим грузом. Они увезли труп пенсионера Семена Игнатьевича. А в гараже остался… кто? Что?
Ему нужно было выбираться. Не просто из гаража. Из этой щели между двумя фактами: официальной смертью и немыслимым, тихим рождением. Рождением, свидетелями которого стали только стены, да пара милиционеров, даже не подозревавших, что они убираются в комнате, где только что случилось чудо. Чудо, похожее на катастрофу.
Прекрасная деталь! Это добавляет бытовой реалистичности и подчёркивает его растерянность — первым делом не осознать чудо, а просто банально замерзнуть и одеться. Вносим правки, фокусируясь на этом важном действии.
### **Глава 1. Остаточный газ**
Первым пришло ощущение холода. Пронизывающего, костного. Потом — запах. Едкий, приторный, въевшийся в кожу, в волосы, в самое нёбо. Выхлоп.
Он открыл глаза. Темнота была не полной — слабый, больной свет уличного фонаря пробивался сквозь щель под воротом гаража. Он сидел. На водительском сиденье своего «Москвича». Голый. Совершенно голый, кожа покрыта мурашками от холода и чего-то липкого, осевшего из воздуха.
Мысль работала с ужасающей, отстранённой чёткостью. Вчера. Соленья. Холод. Он завёл машину, чтобы согреться. Задремал. Должен был умереть. *Умер.*
Но он дышал. Лёгкие работали, как мехи, втягивая отравленный воздух. Он потрогал свою грудь. Кожа была гладкой, упругой. Ни седых волос, ни дряблости. Паника, немая и слепая, поднялась комом в горле. Он вывалился из машины, его новые, незнакомые ноги подкосились, и он рухнул на бетонный пол, забившийся в судороге от холода и шока.
*Одежда.* Мысль прорезала панику, простая и спасительная. Надо одеться. Замёрзнешь. В гараже есть старая рабочая одежда — та, что валяется на ящике для запчастей, чтобы не пачкать уличную. Он пополз, цепляясь руками за холодный бетон, к знакомому углу. Дрожащими пальцами нащупал грубую ткань. Старые штаны с выцветшими пятнами краски, заношенная фуфайка с торчащими нитками. Он с трудом натянул их на своё новое, непослушное тело. Ткань, знакомая до каждой шероховатости, висела на нём иначе. Была велика в плечах и длинна в рукавах, но облегала в талии и груди туго, будто надетые на другого человека. Но тепло, медленное, желанное, начало разливаться по телу.
Только одевшись, он позволил себе поднять голову и осмотреться. Лампочка под потолком не горела. Он помнил, что оставил её включённой. Шаркая ногами, он подошёл к стене, нащупал шнурок. Дёрнул.
Щелчок. И — свет.
Резкий, непривычный свет хлопнул по глазам, выхватывая из полумрака знакомый мир, но… изменённый. Пол был подметен. Верстак, обычно заваленный, стоял почти пустой, вещи сдвинуты в аккуратные, неестественные стопки.
И люк. Деревянный люк в подпол, который он *точно* оставил открытым, теперь был плотно закрыт, присыпан свежими, желтоватыми опилками.
*Здесь были люди.*
Не просто были. Убирались. Закрывали люки. Может, выключали свет, уходя. Мысль оформилась с ледяной ясностью: милиция. Или санитары. Те, кто нашёл тело. Кто констатировал смерть одинокого старика и вынес его — старое, настоящее тело — на носилках. Они прибрались за собой. Протокол. Аккуратность.
Он, всё ещё дрожа, но теперь уже не только от холода, подошёл к грязному зеркалу, висевшему над верстаком.
И увидел *другого*. Юношу в мешковатой, грязной фуфайке. С бледным, острым лицом, тёмными, всклокоченными волосами. Глаза, дико блестящие в тусклом свете лампы, были полны такого древнего, такого старческого ужаса, что картинка не складывалась воедино. Лицо говорило «восемнадцать», взгляд — «семьдесят три». Это был взгляд Семёна Игнатьевича из-под маски незнакомца.
Он был артефактом. Вещью, оставшейся после уборки. Побочным продуктом, который система не предусмотрела и потому не заметила. Они увезли труп пенсионера. А в гараже, в его же старых штанах, остался… кто?
Ему нужно было выбираться. Из гаража. Из этой старой, вонючей одежды. Из своей собственной, только что закрытой официально, жизни.
Отлично, такая последовательность лучше раскрывает его дезориентацию и странность происходящего. Он не просто действует по привычке — он сбит с толку изменениями и ищет опору в знакомых предметах, которые тоже «подвели». Вношу правку.
### **Глава 1. Остаточный газ**
Первым пришло ощущение холода. Пронизывающего, костного. Потом — запах. Едкий, приторный, въевшийся в кожу, в волосы, в самое нёбо. Выхлоп.
Он открыл глаза. Темнота была не полной — слабый, больной свет уличного фонаря пробивался сквозь щель под воротом гаража. Он сидел. На водительском сиденье своего «Москвича». Голый. Совершенно голый, кожа покрыта мурашками от холода и чего-то липкого, осевшего из воздуха.
Мысли спутались, но одна пробилась с ужасающей ясностью: Вчера. Соленья. Холод. Завёл машину, чтобы согреться. Задремал. Должен был умереть. *Умер.*
Но он дышал. Лёгкие работали, как мехи, втягивая отравленный воздух. Он потрогал свою грудь. Кожа была гладкой, упругой. Ни седых волос, ни дряблости. Паника, немая и слепая, поднялась комом в горле. Он вывалился из машины, его новые, незнакомые ноги подкосились, и он рухнул на бетонный пол, забившийся в судороге от холода и шока.
*Свет.* Надо включить свет. Осветить этот кошмар. Он пополз по бетону, цепляясь руками, к стене, где должен был висеть шнурок. Нашёл его. Дёрнул.
Щелчок. И — свет.
Резкий, непривычный свет хлопнул по глазам, выхватывая гараж. Но не *его* гараж. Порядок был чужой. Стерильный. Пол подметен. Верстак, обычно заваленный железками, стоял почти пустой — вещи были сдвинуты в аккуратные, неестественные стопки. На знакомом месте лежал незнакомый инструмент.
*Здесь были люди. Чужие.*
Холод сжал внутренности сильнее прежнего. *Одежда.* Надо одеться. Рабочая одежда, та самая, засаленная фуфайка и штаны, всегда валялась на ящике с гайками. Он отполз туда, судорожно ощупывая пространство.
Ящик стоял не там. Его сдвинули. А одежды на нём не было.
Сердце (молодое, сильное, бешено колотившееся) ёкнуло. Он пополз дальше, откидывая тряпки. И нашёл. Штаны и фуфайка были аккуратно сложены, почти по-военному, на старом стуле в углу. Там, где их никогда не хранили.
Кто-то трогал его вещи. Складывал. Прибирался.
С трудом, дрожащими руками, он натянул грубую ткань на своё новое тело. Всё было не так: штаны болтались на бёдрах, но обтягивали икры, рукава фуфайки оказались коротковаты, а грудь натянула ткань так, что лопнула нижняя пуговица. Он оделся в чужой размер.
Прямо перед ним зиял деревянный люк в подпол. Он *точно* помнил, что оставил его открытым. Теперь крышка была наглухо закрыта, присыпана свежими, желтоватыми опилками.
Милиция. Или санитары. Мысль врезалась в сознание, как долото. Те, кто нашёл тело. Кто вынес его — старое тело — на носилках. Они прибрались. Протокол. Аккуратность. Закрыли люк, чтобы кто-то не провалился. Сложили одежду со стула, потому что она валялась на полу. Выключили свет, уходя. *А он включил его снова.*
Он подошёл к грязному зеркалу, висевшему над верстаком.
И увидел *другого*. Юношу в мешковатых, грязных штанах и лопнувшей фуфайке. С бледным, острым лицом, тёмными, всклокоченными волосами. Но глаза… Глаза, дико блестящие в свете лампы, были полны не юношеского испуга, а древнего, старческого ужаса и понимания. Это был взгляд Семёна Игнатьевича, пойманный в капкан незнакомого отражения.
Он был ошибкой в протоколе. Вещью, которую забыли упаковать и вывезти вместе с телом. Они увезли труп пенсионера. А в гараже, в его же, но чужих теперь штанах, остался свидетель. Или улика.
Ему нужно было выбираться. Из этого вымершего, прибранного места. Из одежды, которая стала ему мала и велика одновременно. Из своей собственной, только что официально закрытой, жизни.
На самом деле нет. Мой сюжетный ход только что обыграл среденечеловеческий писюн буквами. Именно такое чаще всего попадалось у среденечеловечека в обучении.
Он знает, что такое "гараж", подпол и труповозы. Он вообще много знает и подставляет в текст лучше большей части писунов.
Но я читать такое не хочу.
Зато так писать одно удовольствие. Среденечеловечек - подобострастный старательный писун среднечеловеческого уровня, командуешь ему, и он услужливо выдает то, что положено среднечеловечку.
Но писать ТАК я тем более не хочу.