Трансценденция нигилизма

Ранее я описывала метафорический диалог Мистера Рок-н-Ролла с Вечностью — после его смерти — как с «пустотой, что единственная существует истинно и „придумывает“ жизнь как способ отвлечь себя от вечной скуки своего бессмертия», но теперь хочу его расширить.

(Это описание закончилось на том, как Мистер Хоррор стал насильственным для законов смерти путём «вытягивать его из бездны пустоты», что причиняло боль и самому его мёртвому телу)

Примерно я пришла к этому так:

(Ну а ещё до этого я пила пиво грустно, а после данной идеи пью его с кайфом от осознания того, что даже если жизнь и бессмысленна, то хуй с ней — балдёжнее просто ощущать её в настоящем моменте, как и само пиво вприкуску с вяленым полосатиком)

Для удобства чтения оставлю текст с тем самым «диалогом с Вечностью», к которому присоединена новая часть (я делаю акцент на том, что если души как таковой у человека нет, то для полуметафизического существа, порождённого абстрактным воображением людей и отображённого в мире как жанр музыки, наличие такой же абстрактной души выглядит допустимо в рамках повествования):

«Больно до крика, до рвоты, до желания вырвать только что вернувшееся сердце и швырнуть его обратно в тишину. Поскольку теперь он знал вкус настоящего ада: это когда ты опять дышишь, опять чувствуешь, опять боишься, и всё это время внутри тебя сидит абсолютное, равнодушное, бесконечное ничто, которое помнит, как ты был им, и знает, что ты вновь станешь.

Его предало само существование, насильно вырвав из объятий вечного покоя небытия.

«Зачем?..» — отчаянный вопль разрывал его изнутри, но не находил выхода, превращаясь в беззвучные спазмы.

И тогда, в самой гуще этого мучения, зажглась точка.

Не яркая, не ослепляющая. Не «свет в конце тоннеля» из утешительных басен. Это была крошечная, тёплая искорка, как уголёк в пепле после самого опустошающего пожара. Она не горела, но тлела. Упрямо, настойчиво, точно зная, что у неё есть на это право, даже если всё вокруг неё — сплошная чёрная зола.

Искорка росла. Не разгоралась в пламя, а разворачивалась, как цветок из света. И из неё проступили контуры: знакомый, такой родной силуэт... Рокабилли. Не призрак и не мираж. Он был живым воспоминанием о свете, который жил внутри тьмы и не стыдился этого. Который никогда не пытался причинить боль ни себе, ни другим.

Он как будто стоял, не паря, а просто был, и в его голубых глазах не было ни укора, ни слепого оптимизма. Было знание, мягко, но уверенно рассеивающее саму повсеместную тьму. 

Рокабилли опустился на колени рядом с ним. Не касаясь, не вторгаясь. Он просто присутствовал. И его присутствие было не обещанием спасения, а напоминанием.

«Я знаю, что смысла нет. Ни в чём. В той пустоте, куда меня выбросило… там его и не могло быть».

Осуждение? Насмешка над его экзистенциальным отчаянием? Но... нет.

Здесь было только безусловное принятие. 

«Но, несмотря на это… — Рокабилли медленно оглядел пространство вокруг, как бы вглядываясь в саму ткань небытия, из которой их неумолимо вытягивало наверх, — я всё равно есть. В этой вечной пустоте, где меня могло бы и не быть. Здесь появилась моя жизнь. Моя судьба. Моя душа. Не как ошибка. Как дар. Беспричинный. Бесцельный. Но — данный. И я буду вести тебя сквозь мрак снова». 

Он поднял руку, и на его ладони замерцал тот самый первоначальный свет, из которого он явился. Он был хрупким. Он мог погаснуть в любой миг. Но он горел сейчас.

«Мы с тобой — случайность. Но раз уж эта случайность случилась… — Рокабилли наконец посмотрел прямо на Рока, и в его взгляде вспыхнуло не победоносное ликование, а огромная, всепоглощающая нежность к самому факту их существования. — …то мы можем сделать её прекрасной. Не для Вечности, которой всегда было всё равно. Для себя. Для других таких же случайных искорок, которые дрожат во мраке и боятся погаснуть. И я буду вести тебя сквозь этот мрак. Не как спаситель. Как напоминание. О том, что ты можешь светить, даже зная, что вокруг — только тьма».

Кажется, его голос, когда он наконец заговорил, был изорванным, как старое полотно:

«Но как мне жить опять? Зная это? Зная, что всё это — иллюзия в пустоте? Что даже моя боль — это просто выдумка для чего-то, что даже не может понять само себя?»

Рокабилли улыбнулся. И эта улыбка была просто беззаботно солнечной, как в старые дни. Она была улыбкой того, кто принял абсурд и сделал его своим союзником.

«Как захочешь. Мы будем жить не вопреки тому, что смысла нет. Мы будем жить, наполняя бессмысленную пустоту смыслом, важным для нас. Тем, который мы выберем сами. Я знаю, что мы хотим быть свободными». 

Он протянул руку. Чтобы предложить.

«Ты всегда хотел одного: чтобы другие души не задыхались в своей тьме, как задыхался ты. Чтобы они нашли в ней свой собственный свет, какой бы маленький он ни был. Ты возвращаешься не просто к жизни. Ты возвращаешься к себе. Искорка, которая помнит тьму, и потому ценит каждый миг своего горения».

Он чувствовал тяжесть тела, боль от возвращения, гулкое эхо пустоты в груди. Но теперь это эхо звучало иначе. Оно было не угрозой, а — пространством. Пространством для его новой музыки, его крика, его шёпота, нежности, его ярости, его смеха. Пространством, которое он мог наполнить так, как захочет.

Он поднял свою руку — уже словно бы тяжёлую, живую, настоящую — и взял ладонь Рокабилли.

Не произошло слияния, как в прошлом. Не было взрыва света. Рокабилли не исчез в нём. Он просто стал неотъемлемой основой его перерождения. Как фундамент, как камертон, как тихая, несокрушимая уверенность в самом сердце хаоса, понимающая, что она — это она.

Свобода без саморазрушения. Больше не нужно было разбиваться о стены, чтобы доказать, что ты жив. Ты жив — и точка.

Бунт без агрессии.Теперь его бунт был тише и страшнее: это было решение быть счастливым в бессмысленной Вечности.

Единение противоречий. Тьма и свет, боль и радость, ничто и всё — всё это было им. Он был целым.. Он знал всё... 

Он знал всё ещё с самого начала. Он просто ждал, когда он это вспомнит. Чтобы у его изначального совершенства был смысл. 

Боль от возвращения отступила. Потому что она перестала быть наказанием. И стала меткой, шрамом от встречи с ничем, которое теперь было частью его истории, продолжающейся заново».

(В честь своеборазного хэппи-энда — ещё по кружечке пива )