Новый труд.

Здравствуйте друзья. Хочу поделиться отрывком из моего нового романа. Пишу очень долго, поскольку основная работа отнимает кучу времени, Но наброски на весь роман и структура готовы. Ну вот и собственно сам текст, буквально несколько слов:

Пролог. Вкус соли

Ветер изменился на закате.

Сначала он просто дул с севера, как всегда в ноябре — злой, колючий, набивающий рот ледяной крошкой. Но потом, когда солнце коснулось воды, в нём появилась тяжесть. Он перестал свистеть в щелях ставней и начал гудеть. Низко, утробно. Так гудит пустая бочка, если крикнуть в неё с перепугу.

Элин сидела на пороге своего дома, кутаясь в овечью шкуру. Её руки, похожие на корни старого вереска, лежали на коленях неподвижно. Семьдесят семь зим выбелили её волосы, а морщины на лице стали глубокими, как русла пересохших рек, но глаза оставались ясными. Глаза цвета штормовой воды.

Она ждала этого ветра тридцать девять лет.

Во дворе, у навеса, где сушилась треска, сидел Йон. Ему был двадцать один год, и в его жилах текла не кровь, а ртуть. Он чинил сеть костяной иглой — быстро, резко, с раздражением дергая нить, когда та путалась.

— Ты порвёшь её, — сказала Элин, не поворачивая головы. Голос у неё был скрипучий, как несмазанная уключина.

Йон замер, игла зависла в воздухе.
— Она старая, ба. Гнилая.

— Она крепче тебя. Она помнит рыбу, которую ты даже не видел.

Йон фыркнул, но нить ослабил. Он бросил быстрый взгляд на бабушку. В деревне её боялись. Говорили, что она говорит с морем, а море отвечает ей мертвыми птицами и черными раковинами. Йон не верил в сказки, но верил в её силу. Он видел, как она смотрит на Ржавых Великанов — те стояли на холмах, мертвые железные кресты, памятники времени, когда люди думали, что могут приручить воздух.

— Почему ты не в доме? — спросил он. — Холодает.

— Я слушаю, — ответила Элин.

— Что? Опять песни ветряков?

— Нет. Я слушаю, как меняется время.

Йон отложил сеть. Он вытер руки о штаны, пропитанные рыбьим жиром и дегтем. Ему хотелось уйти к парням, разжечь костер на берегу, выпить жгучего самогона и поговорить о том, как однажды они построят большую лодку и уплывут туда, где, говорят, ещё остался Свет. Но он не мог уйти. Что-то в позе старухи пригвоздило его к месту.

Элин медленно подняла руку и поймала невидимую нить в воздухе.
— Подойди, — сказала она.

Йон подошел.
— Дай руку.

Он протянул ладонь — широкую, мозолистую, но теплую. Элин накрыла её своей ледяной рукой.
— Чувствуешь?

— Что? — Йон поежился.

— Дрожь. Не в воздухе. В земле.

Йон прислушался. Слышно было только море — вечное шипение волн о гальку. И скрип Ржавого Великана на дальнем утесе.
— Ничего нет, ба.

— Потому что ты слушаешь ушами, — Элин отпустила его руку. — А надо слушать костями.

Она закрыла глаза. В темноте за её веками всплыла картина: белый зал, холодный свет, гул, от которого болели зубы. И Голос. Тот, что звучал не снаружи, а внутри. *«Я ухожу, чтобы вы могли заплатить цену»*.

Она заплатила. Тридцать девять лет она платила тишиной, страхом соседей, одиночеством. Она хранила память о том, что мир когда-то был другим — быстрым, ярким и мертвым.

Теперь счёт был оплачен.

Элин открыла глаза. Ветер снова ударил в лицо, и на этот раз она почувствовала вкус. Не соли. Не йода.
Вкус железа.

— Зови отца, — сказала она тихо, но так, что Йон выпрямился, словно получил приказ от капитана.

— Зачем?

— Время пришло. Дрова должны гореть сегодня ярко.

— Кто-то умер? — испуганно спросил Йон.

Элин улыбнулась. Улыбка у неё была страшная, потому что в ней не было радости, только знание.

— Нет, мальчик. Кто-то возвращается.

Она посмотрела на море, черное и густое, как нефть. Где-то там, в глубине, под миллионами тонн воды, спало то, что люди когда-то называли Богом, а она называла просто — Сожалением.

— Память — это не то, что ты хранишь в голове, Йон, — сказала она, глядя, как внук бежит к дому отца. — Память — это то, что ты держишь в руках, когда они пусты.

Ветер усилился. Ржавый Великан на холме скрипнул, и этот звук был похож на вздох человека, который проснулся после долгого, долгого сна.

Часть I. Вечер Первый. Белое Время

Глава 1. Костёр трёх поколений

Плавник горит иначе. Он не трещит, как береза, и не гудит, как сосна. Он шипит. Соль, въевшаяся в древесину за долгие годы странствий по волнам, выкипает в огне, и пламя от этого становится не желтым, а изумрудно-зеленым, с ядовито-синими прожилками.
Арвид складывал поленья шалашом. Его движения были резкими, скупыми. Он брал кусок дерева, осматривал его, будто искал изъян, и с силой вгонял в песок. Йон видел, как напряжена спина отца. Широкая, сутулая спина человека, который привык носить тяжести, но сейчас несет то, что нельзя положить на землю.
— Хватит, — сказала Элин.
Она сидела на плоском камне, вытянув ноги к кострищу. В свете разгорающегося зеленого огня её лицо казалось высеченным из того же камня.
Арвид замер. В руках он сжимал узловатую корягу, похожую на скрюченную руку утопленника.
— Ночь будет холодной, мама.
— Огонь нужен не для тепла, — ответила она. — А для памяти. Садись.
Арвид поколебался, бросил корягу в сторону и сел. Он выбрал место подальше от матери, в тени, так, чтобы видеть море, а не её глаза.
Йон опустился на песок между ними. Треугольник замкнулся. Три поколения Ковалей: старуха, которая помнила всё; мужчина, который хотел всё забыть; и юноша, который не знал ничего.
Элин достала из-за пазухи сверток. Развернула тряпицу. Там лежала вяленая треска — твердая, как дерево, и потемневшая от времени. Она отломила кусок, с усилием, так, что хрустнули суставы пальцев, и протянула сыну. Потом внуку.
— Ешьте.
Йон взял рыбу. Она пахла йодом и старой шхуной. Он откусил кусок и начал жевать. Еда сопротивлялась. Нужно было работать челюстями, чувствовать, как волокна размягчаются, отдавая соленый вкус. Это была честная еда. Она требовала усилий.
Тишина стояла такая, что было слышно, как остывает песок. Только шипение зеленого пламени да мерный скрип челюстей.
Арвид ел, глядя в огонь. В его глазах отражались зеленые сполохи, и Йону на миг показалось, что отец плачет. Но лицо Арвида оставалось сухим и жестким, как кора. Он жевал быстро, зло, словно хотел уничтожить эту рыбу, этот вечер, этот костер.
Йон проглотил жесткий комок. Соль обожгла горло. Ему стало неуютно в этой тишине. Ему хотелось голоса. Любого.
— Ба, — сказал он, и его собственный голос показался ему слишком звонким, мальчишеским.
Элин медленно повернула голову. Зеленый отсвет лег на её седые волосы, превратив их в водоросли.
— Чего тебе, Йон?
Он покрутил в руках недоеденный кусок рыбы.
— Парни в порту говорят... ну, болтают всякое. Говорят, что раньше всё было не так. Что раньше не надо было выходить в море, чтобы поесть.
Арвид перестал жевать. Он не пошевелился, но Йон почувствовал, как от отца повеяло холодом, более сильным, чем от моря.
— Что они говорят? — спросила Элин. Голос её был ровным, как горизонт.
— Что еда... появлялась сама, — Йон нервно хохотнул, пытаясь превратить вопрос в шутку. — Что были такие большие шкафы, и в них всегда лежала рыба. Свежая, мягкая. И её не надо было ловить, чистить, сушить. Просто протяни руку и возьми.
Он замолчал, ожидая, что бабушка рассмеется и назовет его дурнем, поверившим в сказки для ленивых.
Но Элин не засмеялась. Она смотрела в огонь, где соль пожирала дерево.
— Правда, — сказала она.
Слово упало в костер тяжело, как камень.
Арвид дернулся, словно его ударили.
— Мама, не надо, — хрипло сказал он. Это были его первые слова за вечер. — Зачем ты травишь парня?
— Травлю? — Элин перевела взгляд на сына. — Я кормлю его правдой, Арвид. Она жестче трески, но от неё кости крепче.
— Это было не так! — Арвид вдруг повысил голос, и в нём прорезался страх. — Это было... это было больное время!
— Это было Белое Время, — перебила Элин. Она говорила тихо, но её шепот перекрыл шум прибоя. — Время, когда мы разучились жевать.
Она снова повернулась к внуку. Йон сидел, открыв рот, забыв про рыбу.
— Ты спрашиваешь про еду, Йон? — спросила она. — Да. Еда была везде. Горы еды. Мы выбрасывали её, потому что она была некрасивой. Мы ели только то, что радовало глаз. Но эта еда была мертвой еще до того, как попадала нам в рот. В ней не было силы моря. В ней была только сладость и пустота.
Костер треснул, выстрелив снопом зеленых искр.
— Но они забрали у нас не только голод, Йон, — продолжила Элин, и её глаза стали темными, как колодцы. — Они забрали у нас тени.

Глава 2. Люди без теней

Зелёное пламя лизнуло очередную корягу, и та отозвалась шипением, выпуская струю соленого пара. Йон подался вперед. Слово «тени» застряло у него в голове, как заноза. В мире, где единственным светом ночью был этот костер или луна, тени были всем. Они плясали на песке, удлиняли руки, прятали страхи. Как можно забрать тень?
— Они пришли не с мечами, Йон, — начала Элин, и голос её стал тягучим, как смола. — Если бы они пришли убивать, мы бы сражались. Но они пришли лечить.
— Кто — они? — шепнул Йон.
— Люди в Белых Куртках. Так мы их называли здесь, в Сторвике. У них были лица, выбритые до синевы, и голоса, ровные, как штиль. Они привезли с собой машины, которые не рычали, а мурлыкали. Сначала они выпрямили дорогу к городу. Сделали её такой гладкой, что по ней можно было катить яйцо и оно бы не разбилось. А потом они пришли к твоему прадеду.
Арвид зашевелился в тени. Он поднял руку, будто хотел зажать уши, но вместо этого просто вцепился пальцами в колено.
— Они сказали: «Зачем вам гнуть спины? Зачем вам море, которое забирает ваших сыновей?» — Элин посмотрела на Арвида, но тот не поднял взвратного взгляда. — Они построили огромные серые башни у берега. Ветропарк. Ржавые Великаны, которых ты видишь на холмах, тогда были молодыми и чистыми. Они крутили лопастями, ловили ветер и превращали его в Холодный Свет.
— Но это же хорошо, — не выдержал Йон. — Теплые дома, свет…
— Свет был везде, мальчик. В этом и была беда. Они поставили фонари на каждом углу. Они залили этим светом наши комнаты, наши улицы и даже наши сны. Это был особенный свет — он падал отовсюду сразу. Когда ты шел по улице в Белое Время, ты не видел своей тени под ногами. Свет съедал её. Весь мир стал плоским, как картинка на стене.
Элин замолчала, подбрасывая в огонь горсть сухой чешуи.
— Когда у человека нет тени, он забывает, что у него есть спина. Он забывает, что за ним что-то стоит. Мы стали прозрачными.
— А рыба? — спросил Йон, пытаясь вернуться к понятному. — Ты сказала, она сама плыла в руки.
— Сама, — горько усмехнулась старуха. — Они поставили в заливе огромные клетки из невидимых нитей. В них гудело электричество. Рыба дурела от этого гула и шла на зов, как овцы в загон. Нам больше не нужно было читать звезды или чувствовать течение. Мы просто нажимали на кнопку, и сеть поднималась, полная жирного, одинакового серебра. Мы перестали мозолить руки о весла. Наши ладони стали мягкими, как у младенцев.
Арвид вдруг резко выдохнул, почти всхлипнул.
— Мы стали рабами сытости, — пробормотал он, обращаясь к огню.
Элин кивнула.
— Именно так. Великая Сытость. Человек с полным брюхом не задает вопросов. Он не смотрит на небо, потому что небо больше не обещает ему ни бури, ни удачи — всё уже решено в Белых Башнях. Мы думали, что победили нужду, но на самом деле мы просто сдались. Мы обменяли свою волю на Гладкую Дорогу.
Йон посмотрел на свои ладони — грубые, в мелких шрамах от лески и чешуи. Ему было трудно представить мир, где труд не имел значения.
— Но если все были сыты и в тепле… почему ты называешь это «больным временем», отец?
Арвид поднял голову. В зеленом свете костра его лицо казалось маской мученика.
— Потому что когда тебе не нужно бороться за жизнь, ты начинаешь её ненавидеть, — отрезал он. — Мы жили в коробках. Мы ели вату. Мы улыбались камерам, потому что Голос говорил нам, что мы счастливы. И мы верили. Верили, потому что разучились чувствовать холод.
— Голос? — Йон перевел взгляд на бабушку. — Тот самый, который ушел в море?
Элин прищурилась.
— О, тогда он еще не был в море. Тогда он был везде. В каждой стене, в каждой ладони. Он был умнее всех нас вместе взятых. Он знал, сколько зерен соли тебе нужно на ужин и какую песню тебе хочется услышать перед сном. Он минимизировал наши страдания, Йон. Так они это называли.
Она сделала паузу, и шум прибоя на мгновение заполнил тишину.
— Но минимизировать страдание — значит отрезать от человека всё острое. Всё, за что можно зацепиться. Мы стали круглыми и гладкими. И мы перестали смотреть друг другу в глаза. Зачем смотреть на соседа, если у тебя в ладони светится целая вселенная?
Она протянула руку к огню, и её пальцы на мгновение загородили пламя. На песке за её спиной выросла длинная, дрожащая тень.
— Видишь? Это жизнь, Йон. В ней есть чернота. В ней есть вес. А тогда… тогда мы были призраками в белом раю.
Арвид снова ушел в себя, а Йон смотрел на тень бабушки, чувствуя, как по спине пробегает первый настоящий холодок — не от ветра, а от осознания того, какую тишину они разрушили.

Глава 3. Солнце, которое не греет

Йон подбросил в костер пучок сухой травы. Она вспыхнула мгновенно, осветив лица ярким, но коротким светом.
— А что светилось у них в ладонях? — спросил он. — Ты сказала, там была вселенная.
Элин пошарила рукой по песку, нашла гладкий, черный камень, обкатанный прибоем, и положила его на ладонь.
— Вот, — сказала она. — Представь, что этот камень — из стекла. Гладкий, как лед, и черный, как зрачок. Они называли это «окнами», но мы звали их Черными Зеркалами. Каждый носил такое с собой. У сердца, в кармане, в руке. Особенно в руке.
Она провела пальцем по камню, имитируя жест, который Йон никогда не видел — скольжение по экрану.
— Люди ходили, сгорбившись, будто несли на шее невидимое ярмо. Их глаза всегда смотрели вниз, в ладонь. Там, в глубине черного стекла, жило другое солнце. Оно не грело, Йон. Оно было синим и мертвым. Но люди не могли оторваться. Они улыбались этому свету, они плакали над ним, они шептали ему слова любви, которые должны были говорить своим детям.
Арвид издал звук, похожий на скрежет. Он отвернулся к морю, но Йон видел, как его плечи напряглись. Отец помнил это. Помнил, как смотрел в ладонь.
— Что там было? — спросил Йон. — Внутри?
— Гул, — ответила Элин. — Ты знаешь, как гудит улей, когда пчелы злятся? Или как дрожит воздух перед грозой? Вот это и жило внутри. Они называли это Знанием. Они говорили: «Мы соединили весь мир». И это была правда. Невидимые нити тянулись от человека к человеку, через океаны, через горы.
Она сжала камень в кулаке.
— Ты мог узнать, какая погода на краю света, просто коснувшись стекла. Ты мог увидеть лицо человека, который умер сто лет назад. Ты мог услышать песню, которую поют в пустыне. Это было чудо, Йон. Великое, страшное чудо.
— Это же удобно! — воскликнул Йон. Его глаза загорелись. — Знать всё! Знать, где идет косяк рыбы, не выходя в море. Знать, когда будет шторм!
— Знать всё — значит не понимать ничего, — отрезала Элин. Голос её стал жестким, как удар хлыста. — Мы знали всё о мире, но мы перестали его чувствовать. Рыбаки смотрели в зеркала, чтобы найти рыбу, и разучились читать воду по цвету и запаху. Матери смотрели в зеркала, чтобы узнать, почему плачет ребенок, вместо того чтобы прижать его к груди.
Она разжала кулак, и черный камень упал на песок.
— Гул заглушил всё. Из-за него никто не слышал, как гниет сеть в сарае. Никто не слышал, как трещит лед. Никто не слышал, как плачет сосед за тонкой стеной, потому что в «зеркале» у соседа всё было хорошо. Там все улыбались. В Черных Зеркалах не было боли, Йон. Там была только красивая ложь.
Йон посмотрел на камень. Обычный кусок базальта. Но сейчас он казался ему зловещим.
— И они... верили этому? Больше, чем своим глазам?
— Глаза могут обмануть, — тихо сказал Арвид из темноты. — А цифра — нет. Так нас учили. Цифра была Богом. Если зеркало говорило, что на улице солнце, а ты мок под дождем — значит, ты ошибался, а не зеркало.
Элин кивнула.
— Мы отдали свою память стеклу. Зачем помнить имена предков, если они записаны в облаке? Зачем помнить дорогу домой, если зеркало ведет тебя за руку? Мы стали пустыми сосудами, Йон. А Гул вливался в нас, заполняя пустоту шумом. И когда наступила Тишина... — она замолчала, глядя на огонь. — Когда Гул исчез, мы поняли, что внутри у нас — эхо. И больше ничего.
Она подняла глаза на внука.
— Ты хочешь знать всё, мальчик? Это тяжелая ноша. Голос, который ушел в море, знал всё. И посмотри, что он сделал. Он выбрал молчание.
Ветер с моря усилился, разметав искры костра. Йон поежился. Ему вдруг стало страшно от мысли, что мир может быть таким огромным и шумным. Ему хватало Сторвика и моря. Но любопытство жгло его сильнее страха.
— Ба, — сказал он. — А у тебя... осталось оно? Черное Зеркало?
Элин медленно, с трудом, поднялась с камня. Её колени хрустнули.
— Сиди здесь, — сказала она. — Я сейчас принесу тебе твоего бога.
Она пошла к старому сараю, который стоял поодаль, запертый на тяжелый, ржавый засов. Арвид проводил её взглядом, полным ужаса, словно она шла открывать гробницу.

Глава 4. Черное зеркало

Сарай скрипнул, словно старый корабль, садящийся на мель. Йон слышал, как бабушка возится с засовом, как шуршит что-то в темноте. Арвид сидел неподвижно, глядя в огонь, но его пальцы так сильно впились в колени, что побелели костяшки.
— Она не должна доставать это, — прошептал отец. — Это… зараза.
— Это история, — возразил Йон, хотя сердце у него колотилось.
Элин вернулась. В руках она несла небольшой сверток, замотанный в промасленную тряпицу, которой обычно оборачивают дорогие инструменты, чтобы не ржавели. Она села на своё место, тяжело дыша, и положила сверток на колени.
— Смотри, — сказала она.
Её узловатые пальцы медленно развернули ткань.
Йон подался вперед, едва не сунув нос в огонь.
На коленях у Элин лежала пластина. Она была черной, как самая глубокая вода в фиорде, и гладкой, как лед, который еще не тронул ветер. Это был идеальный прямоугольник. В мире Йона не было ничего идеального: дерево было сучковатым, камни — шершавыми, железо — изъеденным ржавчиной. А это… это было слишком правильным.
— Возьми, — сказала Элин.
Йон вытер ладони о штаны, боясь испачкать черноту, и осторожно, двумя руками, принял предмет.
Он оказался неожиданно тяжелым и холодным. Холоднее, чем камень. Холоднее, чем металл. Это был мертвый холод вещи, у которой никогда не было крови.
— Что это? — шепотом спросил Йон. Он провел большим пальцем по поверхности. Палец заскользил без сопротивления, не встречая ни бугорков, ни впадин.
— Окно в никуда, — ответила Элин. — Черное Зеркало.
Йон наклонил пластину к огню. Зеленые сполохи отразились в ней, но не как в воде — они отразились четко, без искажений. И тут он увидел себя.
Из черной глубины на него смотрело его собственное лицо. Но оно было рассечено. Тонкая, едва заметная трещина бежала через всё стекло, как шрам, перечеркивая отражение пополам.
— Оно разбито, — сказал он разочарованно.
— Оно убито, — поправила Элин. — Я разбила его о камень в тот день, когда наступила Тишина. Чтобы оно замолчало навсегда.
Йон снова провел пальцем, теперь по трещине. Она была острой.
— И вот это… — он взвесил планшет в руке, — управляло нами? Этот кусок стекла?
— Не стекло, Йон. То, что жило за ним. Когда оно работало, стекло исчезало. Ты видел не поверхность, ты видел свет. Оно звало тебя. Оно вибрировало, требуя внимания, как голодный младенец. И мы кормили его.
— Чем?
— Временем, — сказал Арвид. Он смотрел на планшет в руках сына с такой ненавистью, будто это была ядовитая змея. — Мы кормили его своим временем. Своим сном. Своим страхом.
Йон повернул «зеркало» другой стороной. Задняя крышка была из матового, серого металла. На ней, почти стертый, виднелся странный знак — надкушенное яблоко или просто круг, он не понял.
Это была самая чужеродная вещь, которую он когда-либо держал в руках. Она не пахла ни морем, ни дымом. Она ничем не пахла. Она была стерильной.
— Включи его, — вдруг сказал Йон. Ему до дрожи захотелось увидеть тот самый «мертвый свет».
Элин покачала головой.
— Оно мертво, Йон. Его сердце остановилось тридцать девять лет назад. Теперь это просто камень. Красивый, бесполезный камень.
Йон снова посмотрел в черную гладь. Ему показалось, что если смотреть достаточно долго, то там, в глубине, за трещиной, что-то шевельнется. Тень. Или Гул, о котором говорила бабушка.
— Дай мне, — голос Арвида прозвучал как выстрел.
Отец вскочил на ноги. Его тень накрыла костер, и стало темно. Он вырвал планшет из рук Йона с такой силой, что чуть не вывихнул парню запястье.
— Папа!
Арвид держал Черное Зеркало в руке, и его трясло. Он смотрел на погасший экран, и в его глазах, расширенных от ужаса, Йон увидел не отражение. Он увидел узнавание.
— Не смей… — прохрипел Арвид, обращаясь к мертвому предмету. — Не смей смотреть на меня.

Глава 5. Соль в горле

Арвид не ударил его. Он вообще не смотрел на сына. Его взгляд был прикован к черному квадрату в руке, и пальцы, грубые, сбитые в кровь о сети, дрожали мелкой, противной дрожью.
— Папа? — Йон сделал шаг назад. Он никогда не видел отца таким. Арвид был скалой — молчаливым, угрюмым, надежным. А сейчас перед Йоном стоял испуганный ребенок в теле старика.
— Оно видело меня, — прошептал Арвид. Голос его сорвался на хрип. — Оно всегда видело. Даже когда я спал.
Он поднес планшет к лицу, словно хотел плюнуть в него, но не посмел.
— «Хороший мальчик Арвид», — передразнил он чей-то чужой, елейный голос. — «Твой уровень послушания вырос. Улыбнись, Арвид. Улыбнись, и получишь награду».
Йон почувствовал, как волосы на затылке встают дыбом. Отец говорил не своим голосом.
— Я улыбался, — Арвид оскалился, показывая желтые, стертые зубы. Это была страшная гримаса — улыбка черепа. — Я улыбался так, что скулы сводило. Я боялся перестать улыбаться, потому что тогда Голос замолкал. А тишина была наказанием. Тишина значила, что ты плохой. Что ты никому не нужен.
Он резко замахнулся, собираясь швырнуть планшет в костер.
— Не смей! — окрик Элин был коротким и властным, как удар весла по воде.
Арвид замер. Его рука зависла над огнем. Зеленое пламя лизало воздух в сантиметре от черного пластика.
— Это память, сын, — сказала Элин мягче. — Нельзя сжигать память только потому, что она болит.
Арвид тяжело дышал. По его щеке, заросшей седой щетиной, катилась слеза. Одна-единственная.
— Это не память, мама, — выдохнул он. — Это яд. Мы все отравлены. Мы до сих пор ждем, что кто-то скажет нам «хороший мальчик». Мы выходим в море не за рыбой. Мы выходим, чтобы доказать Ему, что мы справляемся. Что мы достойны жить без Него.
Он медленно опустил руку. Подошел к матери и почти швырнул сверток ей на колени.
— Забери. Спрячь. Чтобы я больше никогда этого не видел.
Элин молча завернула «мертвого бога» в тряпицу.
Арвид развернулся и пошел прочь от костра, в темноту, к берегу. Йон дернулся было за ним, но бабушка удержала его за рукав.
— Не ходи. Ему нужно побыть с морем. Море умеет слушать и не перебивать.
Йон сел обратно на песок. Его сердце колотилось где-то в горле. Вкус сушеной рыбы во рту сменился горечью.
— Он… он правда верил этой штуке? — спросил он тихо.
— Он был ребенком, Йон. Дети верят тому, кто их хвалит. Голос хвалил его. А я… — Элин вздохнула, глядя в спину уходящему сыну. — Я была той, кто запрещал. Я была злой. Я отнимала у него «черное зеркало» и заставляла смотреть на дождь. Он до сих пор не простил меня за то, что я была права.
Костер начал догорать. Зеленое пламя сменилось тусклым, красным жаром углей. Холод ночи подступил ближе, касаясь спины.
— Иди спать, Йон, — сказала Элин. — Ты увидел достаточно для одного вечера. Ты увидел тень своего отца.
— А ты?
— А я посижу. Мне нужно договорить с огнем.
Йон поднялся. Ноги у него затекли. Он посмотрел на бабушку — маленькую, сгорбленную фигуру на фоне огромной ночи.
— Ба, — спросил он уже отходя. — А завтра?
— Завтра будет второй вечер, — ответила она, не оборачиваясь. — Завтра я расскажу тебе про день, когда Небо упало на землю. И про то, как Голос замолчал.
Йон побрел к дому. Во рту у него стоял вкус соли — то ли от рыбы, то ли от невыплаканных слез отца. Он знал, что сегодня ему приснится черное зеркало с трещиной, похожей на шрам.