Отрывок из "Не зови – откликнется". Мистика, фолк-хоррор.

Глухая ночь легла над полем пологом. Щербатый месяц тонул в рваных, спешащих тучах, роняя украдкой слабую дорожку бледного света.

Фома встал на росстани, где дороги складывались крестом. В котомке за спиной лежала пузатая бутыль первача, девять скопленных медяков и липкое бычье сердце, выпрошенное на той седмице у мясника Потапа.

Пелагея. Полюшка…давняя его тоска и отрада. Сколько лет сердце по ней ныло, всю душу уж вымотал. Краса ненаглядная: косы золотые, глаза колдовские зелеными искрами светятся. Смех ее, звонкий и острый, в самое нутро вонзался. Как уж смеялась она, когда Наум, суженый ее, беззлобно поддевал Фому походя. Ничего не хотел так Фома, как заставить ее глядеть на него так же, как на Наума – с лаской и трепетом. А не как на пса дворового.

Хоть и не вышел статью Фома: нескладный, одно плечо другого выше, волос прямой да редкий, глаза блеклые, а все одно, в душе он мнил себя соколом, птицей смелой и хищной. Да вот только дела до того никому не было.

Поставив на землю светец, Фома скинул котомку и вытащил из нее платочек: маленький, голубыми цветочками по кайме вышитый, пахнущий мылом и полевыми травами. Украденный с забора, где сушила его Пелагея.

 Расстелил платок на сырой земле, расправил по краям бережно, сверху положил сердце бычье. Фома скривил нос. Хоть и хранил он сердце в погребе, а все одно спортиться успело – потемнело, покрылось скользким налетом и запахло гнилостно. Ну да ничего, подумалось ему, бесам то, поди, так даже больше по нраву. Рядом поставил бутыль первача, выдернул березовую пробку и полил щедро на сердце. 

Заговор он давеча затвердил, а все одно, боязно было слова позабыть. Ведьма упредила: мол, скажешь не так – не получишь желанного.

– Посреди леса темного стоит изба кровяная… – выученные слова скрипнули на зубах, – А в избе той кровяной сидят худы, да лихи, зло окаянное, да любжа похотная…

Ветер, до того лениво гулявший по полю, шурша сухими колосьями, вдруг стих. Тишина стала тяжелой, давящей на уши. Фоме показалось, будто кто невидимый рядом застыл, прислушиваясь к его лепету.

– Пойду я, Фома, до леса темного, до избы кровяной…– Фома повысил голос, пытаясь заглушить нарастающий звон в ушах.

Где-то слева послышался шорох. Фома вздрогнул, обернулся, вглядываясь во тьму, не переставая твердить заговор. Мыши шуршат – пронеслось в голове.

– Сердце Пелагеи пусть горит огнем, нестерпимым жаром, болью, да тоской полнится… – почти выкрикнул Фома.

И тут в шорохе он ясно различил чей-то шепот. Тихий да вкрадчивый, он обволакивал, слышась со всех сторон разом. Ноздрей коснулся сладкий, незнакомый запах, от которого вдруг повело голову. 

– Пусть меня лишь на уме держит… И рабой впредь моей сделается, – Выдавил Фома, и, достав ножик, дрожащей рукой чиркнул по пальцу, – Кровью скрепляю, так сему и быть!

Капля упала на бычье сердце, исчезла в гнилой мякоти. Фома, утерев холодный пот с лица, сгреб со дна котомки горсть медяков и бросил через левое плечо. А после, спотыкаясь о кочки, рванул прочь без оглядки, чуя, как меж лопаток буравит спину чужой взгляд.

С книгой ознакомиться можно здесь https://author.today/work/521569