Субботний отрывок

К субботнему флэшмобу Марики Вайд. По традиции, самое свежее из впроцессника:

Вскоре Танька обнаружила, что солдат неплохо говорит по-латыни, и приободрилась еще больше. А когда тот объявил, что знаком с Родри, она и вовсе обрадовалась. Настолько, что почти позабыла о ночном происшествии и своем отчаянном позоре. Мир вроде бы стал возвращаться в привычную колею – и это было самое главное! Сейчас прямо здесь, в овраге, появится Родри, потом они вернутся в сарай – к «инженерным девушкам», к леди Эмлин, к Гундульфу, к Здравко – и вместе будут ждать новостей из Карфагена...

А потом Родри в самом деле объявился. И тотчас же огорошил новостями – столь же чудовищными, сколь и нелепыми.

Оказалось, он, даже получив в наказание три суровых танэда, так и не отучился шутить. Хуже того, шутки его так и остались совсем не смешными и совсем не безобидными. И, что самое ужасное, на сей раз Родри умудрился перейти в них все мыслимые границы. Связанных рукавов и сломанных гребешков было ему уже недостаточно. Теперь Родри грубо и бесцеремонно влез в дела божественные и церковные. Мало того, он еще и втянул в свои проказы несчастного солдата, заморочив ему голову. И при этом кашу, заваренную двумя самозваными «колёсниками», похоже, предстояло расхлебывать не только им самим, но и много кому еще. Особенно сильно тревожилась Танька за трактирщицу Монику и ее детей. Родри, правда, уверял, что и не думал измываться над ними, а, наоборот, им помог и чуть ли не спас от большой беды. Однако внятно объяснить, что за беда такая им грозила, он так и не сумел – и это вызывало у Таньки большие сомнения в его правдивости. Кроме того, он определенно что-то от нее скрывал – и это было неприятно.

Так что на Родри Танька очень сильно злилась. А вот солдату-аксумцу, еще недавно казавшемуся ей зловещим «воином Брана», она скорее сочувствовала. Особенно – после того, как тот назвал своего горе-учителя сведущим и набожным человеком. Такая доверчивость ее изумила – и почему-то растрогала. Уж насчет и учености Родри, и его набожности Танька определенно не заблуждалась! А чтобы тот и в самом деле что-либо смыслил в «колёсной вере» – такого она даже в мыслях своих не допускала.

Разумеется, взбучку от Таньки Родри получил сполна – и даже добросовестно склонил голову перед госпожой. Правда, в искренность его раскаяния Танька так и не поверила, и на постной физиономии Родри ей упорно чудилась затаенная ухмылка. «Небось, считает мой гнев сидовской блажью», – с досадой думала она.

Зато на солдата, судя по всему, Танькина возмущенная речь произвела впечатление – даже несмотря на то, что ее добрых три четверти были произнесены по-бриттски. Солдат понял вложенные в нее чувства и без слов – и тотчас же попытался упасть перед «великолепной» ниц, даже успел опуститься на колени.

Танька от этой выходки, конечно же, рассердилась еще больше. Можно подумать, ползанием перед ней среди камней и бурьяна можно было что-нибудь исправить!

– Поднимись! – фыркнув, приказала она.

Солдат немедленно повиновался. Вскочив на ноги, он застыл перед Танькой, как на торжественном построении – только лицо его было не вышколенно-бесстрастным, а настороженным и испуганным.

Невольно Танька перевела взгляд на Родри. Тот по-прежнему стоял с опущенной головой и угрюмо смотрел себе под ноги. И никакой ухмылки на его лице, конечно же, не было.

– Эх ты, «епископ»... – невольно вздохнула Танька. – Ну и что будешь делать дальше?

– Что-что?.. – буркнул Родри в ответ. – Брось, госпожа сида. Всегда обходилось, и сейчас тоже обойдется! Тебе рассказать, как я был друидом на Инис-Уите? Или как служил мессы гвинедским простофилям?

Лучше бы он этого не говорил! Конечно, Танька сама не была в том оскверненном храме под Сиеной и не видела своими глазами изуродованных тел и окровавленных икон. Но этого и не требовалось. Чтобы представлять себе случившееся там во всех жутких подробностях, ей вполне хватило и рассказа Здравко. И к попытке Родри поиграть в аксумского изувера она уж точно не могла отнестись как к безобидной проказе.

– Не обойдется, Родри, – жестко произнесла Танька. – Будешь это исправлять. И не дай бог, если ты что-нибудь затеешь без моего ведома! Тогда я тебе такой танэд назначу, что нынешние покажутся пустяком!

 

* * *

 

Снова Тафари беспомощно наблюдал, как девица отчитывала его учителя, снова пытался уловить в языке, на котором она говорила, знакомые слова. Ничего он, впрочем, так и не достиг, разве что сумел вспомнить, где и когда слышал речь, звучавшую похоже. Конечно же, это было в первый день их знакомства, по дороге в госпиталь, когда абуна разговаривал с великаном-моряком.

Увы, ничего полезного для себя Тафари из этой догадки не вынес. Ну да, девица была родом из той же страны, что и абуна, – так на каком же еще языке им было говорить друг с другом, как не на своем родном? Можно подумать, сам Тафари, повстречай он в Ликсусе земляка-аксумца, стал бы говорить с ним на этой корявой, неудобной для жизни латыни!

Зато тон, которым девица говорила с абуной, Тафари вполне улавливал. Гнев сменялся в нем злостью, злость – бессильной досадой. А потом, после какого-то слова, неосторожно сказанного абуной, тон девицы вдруг переменился, сделавшись холодным и властным. И то, что она в тот миг бросила абуне в ответ, явно того напугало. Абуна сразу побледнел, вытянулся в лице, а затем торопливо заговорил – по прежнему непонятно, по-британски, – то ли оправдываясь, то ли что-то объясняя. Увы, это ему не помогло. Девица вдруг сделалась белая как полотно и запнулась, но тут же опомнилась и принялась отчитывать абуну с новой силой.

И тут Тафари уже не выдержал. Нет, он не набросился на девицу с кулаками, даже не повысил на нее голоса – всего лишь нарушил молчание. Но и это далось ему нелегко – потому что перечить высокородной особе было не просто опасно, а казалось почти святотатством.

– Домина... – осторожно начал он. А потом, набравшись смелости, решительно продолжил: – За что ты сердишься на нас? Разве мы сделали тебе что-то дурное?

Тафари сказал «мы» – не «Родри», не «абуна» – хотя самого его девица вроде бы до сих пор ни в чем не упрекнула. Но надо же было отвести от учителя хотя бы часть обрушившегося на него гнева!

Девица стремительно повернулась к нему.

– Не мне, – жестко произнесла она, вернувшись наконец к понятному языку. – Много кому. Может быть, даже всему этому городу.

И тут Тафари растерялся. Да, он прекрасно знал, что был дважды преступником – сразу и «колёсником», и дезертиром. Но кому в городе стало от этого хуже? Они с абуной не убили ведь никого, не ограбили!

– Но, домина... – робко заговорил он. – Мы ведь ничего дурного не сделали... Что городу до...

Девица нахмурилась, затем пристально посмотрела на него. Глаза ее зловеще прищурились, а щеки опять сделались лиловыми, как чабрец.

Тафари невольно попятился. «Неужели она догадалась, что я сбежал из лагеря?!» – завертелась в его голове испуганная мысль.

– Я узнала, что вы успели обратить в ложную веру по меньшей мере двоих человек, – медленно произнесла девица. – В веру, приверженцы которой разоряют сёла, убивают мирных людей. И если кто-нибудь из этих солдат поступит так же, кровь его жертвы будет и на ваших руках тоже!

Услышав такое, Тафари чуть не задохнулся от обиды: до того несправедливым показалось ему это обвинение. И, уж конечно, забыл о том, как полагалось разговаривать с высокородными особами.

– Не поступит! – заявил он запальчиво. – Ни я, ни абуна не учили их такому. И учить не собирались.

– Абуной ты зовешь Родри, так? – спросила девица. И тут же, не дожидаясь ответа, продолжила: – Ты знаешь трактирщицу Монику и ее детей?

Монику Тафари, конечно, знал. Даже несколько раз видел – когда бывал в Исуловой попине. И догадывался, что к ней неравнодушен абуна, – правда, интерес к этой бледнокожей, чуть полноватой женщине был ему непонятен.

– Трактирщицу знаю, – подтвердил он не раздумывая. И добавил на всякий случай: – Абуна ее не обижал, клянусь!

Девица поморщилась, тихо вздохнула. А затем вдруг спросила:

– А ты знаешь, что сына Моники ваш ученик чуть не принес в жертву «колесному» богу?

В первый миг Тафари даже не совсем понял услышанное. Не потому, что плохо понял латынь девицы: как раз с этим у него сложностей не возникло. Просто сознание его зацепилось за самый конец фразы, а остальное осталось в памяти просто словами.

– Нет никакого «колесного бога», есть единый Всемилостивейший – тот же, что у христиан! – воскликнул он горячо. И лишь тогда осознал услышанное до конца.

– В жертву?.. – пробормотал Тафари обескураженно. – Не может быть... Ты что-то путаешь, домина!

– Да, в жертву, – кивнула девица. – Ты не ослышался. Помнишь солдата по имени Монтикола?

Тафари недоуменно уставился на нее. Это имя определенно ничего ему не говорило.

– Нет, домина, – мотнул он головой.

И тут девица вдруг растерялась. На ее щеках вновь проступил лиловый румянец, рот удивленно приоткрылся, а и без того большие глаза распахнулись чуть ли не на половину лица.

– Не знаешь?.. – удивленно пробормотала она. – Как это?..

А в следующее мгновение в их разговор внезапно вмешался абуна.

– Тафари тут ни при чем, – буркнул он хмуро. – Это моя оплошность.