КВ. Отрывок. Поделиться рабочим

Поделюсь сценой, над которой работаю. Обычно то, что в процессе, никому не показываю. Но сегодня депресняк и  бесперспективняк. Под настроение захотелось. Ради нежных особ - пусть будет как самопиар. 

В "Меккерянских историях" есть маленький мальчик и его отец. Люди самого высокого ранга в Меккере! Высшие из высших - чистейшей крови асианты! Опора трона! Те, пред кем склоняются сотни тысяч! 

А в "Каменной Воде" мальчик вырос. И приехал забрать отца из рабства... 

Но опоздал.

...

Отец покоился в каменном гробу, залитым мёдом. 

На смоляной поверхности мягко заиграли кустистые полосы света. Словно солнце заглядывало сквозь толщу – неоднородную, заполненную мелкой пылью, создающую кружевную сеть тени. И в этой паутине золота и темноты лежало, как подвешенное на паутинках, тело отца. Степенно сложив руки на груди, прижав к себе традиционное оружие, он будто спал после тяжёлого дня. Очень, очень тяжёлого дня… 

Самриты действительно позаботились о нём. Раны были аккуратно зашиты, одежда опрятно лежала ровными складками. Даже шнурки высоких сапожков завязали узлом, принятым в среде сарасынов, позволяющим стягивать голенище, не распутывая. Вот только следы поглощающей силы старости убрать им было не под силу. 

Ашират всматривался в родное лицо, изрезанное морщинами. Нет, они не выдавали страданий или гнева, столь неприличествующих потомственному благому, но лежали, словно лицо было изъедено короедами или порчено промывшими себе пути струями мёртвой воды… Как он постарел! Как одряхлели черты! Как иссушились запястья! Когда-то за широкими ладонями не каждый наруч был способен их обнять! А теперь и тонкий браслет изящного дворцового вельможи мог стянуть… 

Ашират потянулся. Ладонь тронула медовую поверхность. Едва шевельнулась липкая масса. А до тела не добраться… 

Со вздохом, больше похожим на стон, он опустился на колени и лбом прижался к камню. Холодный край саркофага остужал голову. И останавливал безумное желание бежать, стискивать кулаки и биться насмерть. 

А он-то думал, что готов к этому! 

- Мой хайд?

Тихий голос вила выдернул из расстилающегося перед сознанием красного дурмана. 

Ашират медленно обернулся. 

В свете лампады ясно увидел на лице хараба беспокойство. Он даже и не думал скрывать его за маской равнодушия, как подобает хайбиту благородного асианта! Но, может быть, в том виноват был сам Ашират? Тем, что первый отпустил свои чувства, забыв запереть все замки на сердце. 

- Я не думал, что это будет так больно… - усмехнулся Ашират, медленно поднимаясь. – Видеть смерть и отпускать родные души – тяжело, но много легче, чем до последней минуты думать о них, как о живых, не зная, что тлен уже коснулся их тел, а душа уже стремится в круг жизней… 

Иль-Нар молча поклонился, собираясь ретироваться. Словно спину перед обстрелом открывал! Ашират протянул ему руку, останавливая. И сам почувствовал, что отпустить его сейчас и остаться наедине со своими чувствами не может. Вил остановился, внимательно глядя в ожидании. 

Ашират поджал губы, кривясь от нетелесной боли. 

- Он был великий человек, - тихо сказал он. Не говорить и молча принимать происходящее казалось ещё больнее! – Пока я был мал, я видел только то, что мог увидеть. Отца, чьи мысли, слова и поступки были нанизаны на одну нить стремления к семейному благу. Потом его душа раскрывалась передо мной, как сбрасывающая лепестки завязь. И я начинал видеть в нём и воина, и мудреца, и человека чести, и наставника, и верного служителя блаженного рода, и достойнейшего из асилей. Он был учителем для многих юных. И в их очереди я был последним. Но в любой усталости ему хватало на меня времени. Достаточно было только прийти. Его уроки были мудры и душевны. Но никогда он не говорил со мной книжными словами, как иные наставители. Он заставлял слушать своё сердце, находить свой путь к благу… 

Вил стоял рядом, чуть склонив голову набок, прислушиваясь, и молчал. И Аширату казалось, что его безучастность подобна гранитной стене – такая же холодная, безответная и неприступная. Он уже и сам не знал, для чего говорил. Просто не мог смолчать. Тишина внутри и наружи чудилась чем-то запретным рядом с родным телом. Он горько усмехнулся, отводя взгляд, и продолжил:

- Однажды… - я был тогда весьма юн и глуп, вил! - однажды я поссорился со своим товарищем по штудии. Это был славный напарник и добрый приятель и для веселья, и для битвы. Мне даже казалось, что он стал мне искренним другом, хотя мы и были неравны: я – асиант высокого рода, а он только лишь ас. Нам было спокойно и легко вместе. Но тогда мы не сошлись с ним во взглядах. И был спор. Была ссора. И я считал себя правым, ведь он не был мне ровней! И я сказал ему об этом. В ответ он назвал меня недоумком. А я бросил ему вызов, чтобы показать, насколько глупо не считаться со словом человека из рода, хранящего истинное военное знание… 

Память услужливо подсовывала мозаику образов из прошлого. Скрежет мечей. Горячий песок под ногами. Колыхающуюся ветвь каштана. Небо в белых перьях облаков… 

- Мы дрались по всем правилам. Оба были ранены. Победа была за мной: на мне он оставил пару царапин, а ему вошло железо под грудь. Я ушёл с площадки с высоко поднятой головой. Я был слишком горд, чтобы понять… Да, я был из семьи асианта, где знания сохранены и преумножены, где воспитывают жестче и насыщают живной с первых дней жизни, где благодать не иссякает и не черствеет! А он был лишь асом... 

Он снова опустил руку на бортик саркофага. Холод, словно печать отрицания бытия, лег на линии жизни ладони. 

- Я спесиво решил, что он должен сам прийти и попросить прощения. Только неделю спустя, поняв, что он не придёт, я стал выяснять, что с ним. И узнал, что живны его роду не хватило - он всё ещё оставался между жизнью и смертью. Тогда я пришёл к отцу и, съедаемый стыдом, рассказал ему всё и попросил о помощи. Отец удивлённо протянул: «О! Мой сын победил друга! Победил того, за чей род он должен был нести ответственность и кому мог доверить спину. Какая великая победа! И как ты чувствуешь себя после этого?». И я ответил ему: «Как недоумок!». Отец пожал плечами: «И стоило драться, чтобы подтвердить известную твоему другу истину?». Я прятал лицо, сгорая от стыда. А он велел принести целый флакон свежей живны. Его хватило бы с лихвой на любую рану! Он взял в руки это сокровище и спросил: «Мой сын, рождённый асиантом, так много знает! Не скажет ли мне, какого слугу надобно нам послать в их дом с этой милостыней? В церемониальных одеждах или одетом попроще? И стоит ли дать ему хорошего коня или, лучше карету, чтобы все в городе видели и знали, что великий, вознесённый до небес асиант дарует своему низкорождённому другу жизнь?»

Это был урок, который забыть оказалось невозможно. В настоящей дружбе нет благосклонности и благодарности, нет должников и заимодателей, нет высших и низших. Друзья - как два лезвия одного кинжала. Если на одном скол – второе будет вгрызаться за двоих. Но если одно не выдержит – и второму судьба быть порушенным. Потому для дружбы выбирают равного. Если выбрал неравного, то, не ропща и не тяготя своим выбором, нужно делить равно на двоих и его невзгоды, и своё благо. 

Ашират стиснул в ладони бортик каменного гроба и болезненно нахмурился. Поймёт ли этот вил, человек, далёкий духовности истинных благородных Меккере, хоть малую толику той мудрости, что дал ему отец? Осознает ли, что тогда эти слова перевернули многое в его душе, дав пробиться ростку понимания устройства мира? Сумеет ли поверить, что именно с тех слов началось его духовное восхождение до настоящего уровня скрепа? Или пусто и гулко упадёт в его память и там затеряется среди наносного, несущественного?

- Мой хайд, конечно, не послал к своему товарищу слугу… 

Ашират вздрогнул и резко развернулся. Вил стоял всё также, внимательно смотря и прислушиваясь. И говорил тихо, как только и можно в таком месте. 

- Мой хайд, - задумчиво кивнул своим мыслям вил, – пошёл к своему другу сам. И отнёс живны столько, чтобы хватило… 

Ашират отвернулся и снова вгляделся в лицо отца. Застывшее в отрешённости, как и должно быть у достойного воина древнего благого рода. Безупречный в жизни, безупречный в смерти. Он, конечно, возродиться снова. Быть может в его семье, быть может, в семьях братьев. И у них всех будет ещё возможность возвратить ему их долги, помогая очистившейся от старых ран и мыслей душе впитать в себя новый мир и новые его идеи. Но Ашират знал, что даже тогда, питая своей водой возвращённую душу отца, он не сможет простить себя за это опоздание… И за все опоздания, которые были в его жизни.

- Да, мой хараб, - ровно, словно это ничего не значило для него, ответил Ашират. – Ты прав. Я сам отвёз живну. И просил прощения у отца своего друга. И предлагал купить ему лучших хвороборцев. Но мой друг умер за полчаса до моего прихода. 

Вил замер за плечом. Окаменел в своём благом равнодушии. Всего на миг, но так ощутимо! Словно и его навылет прошла стрела давнишнего стыда и чувства невосполнимой утраты. Сейчас, спустя столько лет, Ашират даже не смог бы сказать верно, по чему скорбит больше, какая потеря так рвала душу – товарища, которого потерял? Дружбы, которой не случилось? Или весёлой бесшабашной бездумности детства, внезапно исчезнувшей из всех его мыслей и поступков? Годы бежали, а боль не отступала до сих пор…