Когда песня в наушниках иногда влезает в сюжет

Частенько, работая над текстом, я включаю себе в наушники фоновую музыку. Ну, а Ютуб, он такой: его просишь одно - а он тебе в плейлист еще и своего подкинет - чаще попадает пальцем в небо, но изредка, наоборот, угадывает.

Вот так полтора года назад я поставил себе "Мельницу" и засел за текст. А Ютуб возьми, да и подкинь мне внезапно песню "Вересковый мед" группы The Hobbit Shire на слова Стивенсона в переводе Маршака... Итог - внеплановая глава и появление новых героев в сюжете с хорошими перспективами на будущее :)

Показываю кусочек из той главы:

Заезжий дом внутри оказывается почти таким же, как в Кер-Мирддине. Слева от входа в заведение – стойка, рядом с ней – две большие пузатые бочки. У дальней стены – обустроенный на римский лад очаг, по правой стороне пиршественной залы расставлены маленькие столики, а еще один стол, длинный и узкий, протянулся по ее середине чуть ли не через все помещение.

Людей в зале совсем немного. За стойкой обосновался седой сутулый бородач с маленькими светлыми глазками: должно быть, хозяин. Возле самого очага в кресле устроился мужчина с длинными темными волосами, собранными в хвост. Танька видит только его затылок, широкие плечи и часть спины, и ей даже не понять, молод он или стар: не все же с годами седеют! Еще она замечает верхнюю часть деки крута, виднеющуюся из-за левого плеча сидящего: выходит, это он только что бренчал на инструменте! А вокруг одного из дальних столиков устроилась компания мужчин странного и воинственного вида. Пятеро, все как один смуглые, со спутанными темными волосами до плеч, с синими узорами на лицах и руках, они бурно спорят о чем-то между собой на совсем непонятном Таньке языке, полном гортанных и шипящих звуков, изредка вставляя в разговор слова и целые фразы на ирландском. Непривычна сиде и их одежда: пестрые пледы, длинные клетчатые рубахи до колен...

– Смотри-ка, круитни! – тянет Таньку за рукав Орли. – Вон там, у окна! Самые настоящие круитни, как в Уладе! И откуда только они здесь взялись!

И тут же задумчиво добавляет:

– Только разговаривают как-то непонятно, совсем не по-уладски...

– И наши с тобой не то улады, не то мунстерцы тоже здесь! – Танька показывает подруге на другой столик, самый ближний к очагу. А за ним, и правда, устроились два уже знакомых ирландца в серых лейне, жадно поглощают из глиняных мисок что-то горячее, исходящее паром, то и дело отхлебывая пиво из больших кружек.

Орли поворачивает голову, куда указывает сида, вздыхает. А потом жалобно говорит, почти уткнувшись подруге лицом в висок:

– Слушай, Этне, я на это спокойно смотреть не могу! Есть же хочется – сил нет как, аж слюнки текут!

И получается это так громко для острого сидовского слуха, что Танька непроизвольно отшатывается, да так неудачно, что едва удерживает равновесие. Волосы ее слегка растрепываются, и – о ужас! – кажется, из-под них высовывается кончик левого уха! Осторожно поправив прическу, Танька быстро оглядывает посетителей. Уф-ф!.. Вроде бы, ни ужаса, ни удивления ни на чьих лицах нет. Правда, трое из пестро одетой компании с интересом посматривают на девушек – но, пожалуй, больше на Орли, чем на сиду. А еще бородач, что за стойкой, повернулся к новым посетительницам и заученно-приветливо им улыбается. Слава богу, кажется, все обошлось – каким-то чудом...

– С ума сошла, мунстерская! – тихо фыркает сида. – Я же сейчас чуть не упала!.. Ладно, давай что-нибудь закажем!

– Давай лучше уйдем! – отвечает Орли. – Бог уж с ней, с едой! Вдруг потом у нас на травы на твои денег не хватит?

И, помявшись, шепотом добавляет:

– Да, по правде говоря, я и круитни побаиваюсь немножко. Дикари же! И этих двоих тоже боюсь...

Девушки уже совсем было решают развернуться и направиться к выходу – но тут вмешивается бородач, стоящий за стойкой.

– Эй, девочки! – низкий чуть хрипловатый голос, произносящий ирландские слова с акцентом, похожим на саксонский, кажется вдруг сиде подозрительно знакомым... Ну да, именно так и говорил тот, кто сначала переругивался со лже-уладами, а потом все-таки пустил их в заведение! А бородач между тем продолжает: – Что стесняетесь? Раз зашли, так делайте заказ!

И неожиданно добродушно улыбается, а Танька вдруг чувствует: делает он это сейчас не по обязанности, а вполне искренне, по-настоящему.

– Да заходите, заходите! – продолжает бородач из-за стойки. – Вижу: издалека! Ну и славно: путешественникам и по пятницам мясное разрешено. А у нас сегодня есть каул со свининой – как раз для вас: и недорого, и вкусно. Соглашайтесь, не пожалеете!

И Орли, а за ней и Танька, не выдерживают, кивают головами.

– И большую кружку пива! – решительно добавляет к заказу ирландка.

– И чашечку кофе, пожалуйста! – робко просит сида. – Если можно, со сливками.

Бородач как-то странно-задумчиво смотрит на Таньку, потом все-таки кивает головой:

– Сделаем и со сливками, глазастая! Сейчас свою знакомую кликну – она и не такое готовить умеет. Долго ждать не придется: она живет совсем неподалеку... Эй, Снелла, займи пока барышень, чтобы не скучали!

И тут же, не слушая никаких возражений сиды, исчезает за перегородкой. А к стойке выходит белобрысый мальчишка, по виду примерно Танькин сверстник, а может, даже и помладше.

– Привет! – говорит он по-камбрийски. – Это тебя, что ли, развлекать надо?

И ведь, вроде бы, ничего плохого этот Снелла не сказал – а Таньке вдруг делается обидно-преобидно: должно быть, от того пренебрежительного тона, каким мальчишка с нею поздоровался.

– Вот еще! – фыркает сида в ответ. – Мне и так не скучно!

– Верно, девочка! – оборачивается вдруг мужчина с крутом. Оказывается, он довольно молод, но уже изрядно потрепан жизнью: порванная и кое-как зашитая рубаха, одутловатое лицо, мешки под глазами, обвисшие неровно подстриженные усы, густая щетина на щеках... Однако выражение лица у него неожиданно довольное и веселое. Подмигнув Таньке, мужчина продолжает:

– Как можно здесь скучать? Ведь сегодня я принес в «Козерог» новые песни!

– Вы, должно быть, бард? – спрашивает сида. Ну, надо же что-то ответить хотя бы из вежливости! А о том, что ее собеседник – бродячий бард, догадаться и так нетрудно.

– Должно быть?.. – недовольно, с обидой в голосе, повторяет мужчина. – Да Овита ап Гервона вся Камбрия знает! Меня и король Морган не раз на пиры приглашал, и король Гулидиен, и даже сама Немайн-Хранительница!

Увы, из всех поэтов с мало-мальски похожим именем Этайн в состоянии вспомнить разве что римского Овидия. Но как признаться в своем невежестве, да еще и не обидеть собеседника? Потом Танька вдруг соображает: это когда же, интересно, мама устраивала пиры с приглашенными бардами? Да она же вечно занята, вечно что-то изобретает, что-то инспектирует, а еще разбирает судебные дела по всей стране – до пиров ли тут? А уж если выдается свободное время, то мама не бардов слушает, а сама поет – да так здо́рово, так красиво, как, кажется, никто больше в Камбрии и не умеет! Жаль, что никто, кроме папы, Ладди да самой Таньки, ничего этого не слышал – ни «Casta Diva», ни «Хабанеры», ни арии Лауретты... Так, может, этот Овит просто соврал? Но зачем? Странные все-таки существа люди...

А бард всё расхваливает себя и расхваливает. И баллады-то у него самые красивые, и на круте-то он играет лучше всех, если не во всей Камбрии, то уж в Гвенте точно, и на всех-то состязаниях он оказывается победителем... Доверия, правда, от этого к его словам у Таньки не прибавляется, однако же и любопытство никуда не денешь! И когда, распалив себя окончательно, Овит ап Гервон, наконец, чуточку прикрыв глаза, начинает петь, сида и вправду принимается его слушать, позабыв обо всем на свете.

А послушать, оказывается, и на самом деле, есть что. Может, конечно, насчет самой лучшей в Гвенте игры на круте бард и прихвастнул: ухо сиды отчетливо ловит фальшивые ноты – а что удивительного-то, если инструмент изрядно расстроен? Может, и голос у этого Овита вовсе не такой уж и замечательный: пожалуй, Эйрин, тот, что летом ушел на войну, пел на студенческих посиделках куда лучше… Но вот слова исполняемой сейчас баллады оказываются неожиданно хороши. Страдальчески-недовольное выражение Танькиного лица, появившееся было при первых звуках старого крута, как-то само собой пропадает после первых же строчек торжественной и печальной баллады:

Хвалу пою отважной королеве Сибн верх Кинвайл,

Ценою своей жизни спасшей тех,

Чьи потомки ныне очистили Кер-Глоуи от скверны!

Я помню, как пал от руки сакса старый Кинвайл,

Как его горячая кровь обагрила зеленое поле возле Дирхама,

Как верные рыцари сложили свои головы рядом со своим королем.

Я помню, как полчища врагов окружали осиротевший Кер-Глоуи,

Как пылал город, захваченный саксами,

Да будут они прокляты во веки веков!

Я помню, как варвары убивали беременную женщину,

Как они распинали старого монаха на стене его кельи,

Как они волокли на растерзание юную деву...

И хоть Этайн давно знает и о несчастной судьбе маленького королевства на левом берегу Хабрен, стертого с лица Земли дикими саксами Хвикке и Уэссекса, и о героической гибели его юной королевы, вместе со своей дружиной отвлекшей на себя врагов, пока камбрийские монахи подземным ходом выводили детей и стариков из гибнущего города, и о ее последней мести завоевателям – все равно сердце сиды сжимается от боли, как будто бы она услышала об этой трагедии впервые!

Высунула из кухни любопытную мордашку юная повариха-камбрийка – да так и застыла, сосредоточенно слушает барда, и по щеке ее скатывается слезинка. Хмурится и прячет глаза юный то ли сакс, то ли англ Снелла, как будто он лично виноват в произошедшем без малого сто лет назад. Повернули свои лица к певцу пестро одетые «круитни»; один из них, с темной остроконечной бородкой, что-то тихо рассказывает остальным. Даже подозрительные ирландцы – и те оторвались от мисок и кружек, прислушиваются к мелодии крута и к голосу певца...

Но вот звучит последнее слово баллады, умолкает голос струн – и барда как будто кто-то подменяет. Исчезает вся одухотворенность и сосредоточенность его лица, теперь оно становится веселым и самодовольным.

– Ну что, девочка, поняла теперь, что такое настоящий бард? – гордо вопрошает Овит Таньку, и сида, искренне восхищенная его песней, согласно кивает.

Должно быть, за этой балладой последовала бы другая, а может, даже и несколько баллад, и Танька узнала бы из них много нового и интересного и о героической камбрийской истории, и о приемах стихосложения, – но судьба распоряжается иначе. И орудием ее на сей раз оказывается не кто иная, как Орли.

– Подумаешь, песню спел! – вдруг заявляет она на ломаном камбрийском, презрительно глядя на барда. – Еще и бедную Этне совсем засмущал, она теперь и рот раскрыть боится. А Этне наша – она знаешь как петь умеет! Да тебе так, как она, ни в жисть не спеть, вот!

И Танька с ужасом замечает в руках у подруги огромную пивную кружку – вот когда только Орли успела ее заполучить?!

Бард с усмешкой смотрит на, должно быть, изрядно уже захмелевшую ирландку, потом с любопытством переводит глаза на Таньку.

– Это правда, девочка? – вдруг спрашивает он сиду. – Говорят, ты поёшь лучше меня? Может, покажешь свое искусство?

– Нет-нет, что вы! Вы спели эту балладу замечательно, поверьте! – Танька отчаянно мотает головой. – Просто моя подруга... ну, она слишком высокого мнения обо мне... А петь – да я и не пою-то вовсе... Ой!..

Как же не вовремя в голове у Таньки вдруг просыпается давно молчавший «цензор», и как же беспощадно он ее карает за совсем пустяковую ложь! Вдруг сдавливает виски, перед глазами всё начинает кружиться, стремительно тяжелеют руки и ноги... Сида едва не падает прямо на Снеллу, лишь каким-то чудом ей удается устоять на ногах, ухватившись за край стойки. И, испугавшись, что иначе ей станет еще хуже, Танька вдруг кивает головой:

– Хорошо, я сейчас попробую... Только я на трехструнном круте никогда не играла... Я на шестиструнном умею... ну, и немножечко на арфе...

– Никогда о таких крутах не слышал, лгунья! – немедленно заявляет в ответ возмущенный бард. – Арфа, говоришь?.. Хорошо, я, пожалуй, дам тебе арфу! И если ты меня перепоешь, то она твоя! Но не дай бог ты, десси, порвешь на ней хоть одну струну!

И зловеще усмехается.

А Таньке после сказанной ею правды сразу становится лучше: резко отпускает головная боль, успокаивается пульс, а тяжесть в руках и ногах сменяется удивительным чувством необычайной легкости в теле: кажется, взмахни руками – и полетишь! И, удивляясь самой себе, сида вдруг весело улыбается и кивает в ответ.

И вот Танька восседает возле очага, в кресле, еще недавно занятом Овитом, и возится с арфой, такой же обшарпанной и старой, как и крут, но хотя бы с привычными и знакомыми струнами. Арфу приходится долго-предолго настраивать: струн-то много, и больше половины из них фальшивят просто безумно. А потом, когда инструмент, вроде бы, подготовлен, настает самое сложное – выбор песни...

Да что бы такое спеть-то? Ну не студенческие же веселые куплеты: разве можно их исполнять после баллады о королеве Сибн? Тогда, может быть, историю Берена и Лютиэн? Так страшно же: бард-то, поди, не друзья-студенты, истинную цену неумелому виршеплетству определит быстро! Нет, нужно вспомнить что-то очень героическое и с очень хорошими стихами... Да вот же!

– Почтенный господин Овит ап... – сида, к ужасу своему, вдруг понимает, что забыла отчество барда, и немедленно ощущает, как ее лицо заливает краска. – А можно, я не свою песню исполню, а чужую... Я ведь все-таки не бард, правда же?

– Бог с тобой, пой, что хочешь! – машет рукой Овит. – А то мне уже ждать надоело!

Танька встряхивает головой, решительно выпрямляется в кресле, руки ее пробегают по струнам раз, другой... Звучит самая простенькая мелодия, исполнявшаяся ею еще в раннем детстве, на домашних музыкальных занятиях. Короткое вступление – и, наконец, раздается чистый серебристый голос сиды. По пиршественной зале «Золотого Козерога» разносятся слова, когда-то давным-давно и невероятно далеко отсюда, на другой, хоть и очень похожей, планете, написанные на английском языке, а затем переведенные на русский. И вот теперь, переведенные в свое время уже с русского Танькиной мамой, они звучат по-камбрийски – должно быть, в первый раз перед незнакомыми людьми:

Из вереска напиток

Забыт давным-давно.

А был он слаще меда,

Пьянее, чем вино.

В котлах его варили

И пили всей семьей

Малютки-медовары

В пещерах под землей.

Пришел правитель скоттов,

Безжалостный к врагам,

Погнал он бедных пиктов

К скалистым берегам.

На вересковом поле,

На поле боевом

Лежал живой на мертвом

И мертвый – на живом.

Танька прикрыла глаза – и чтобы лучше сосредоточиться на исполнении песни, и чтобы спрятать свои огромные радужки от дружно повернувшихся к ней посетителей «Козерога». И именно потому-то она и не видит, как бледнеет лицо у совсем юного «круитни», как его рука безуспешно пытается нащупать у пояса эфес предусмотрительно отобранного на входе меча, как «круитни» постарше, с клочковатыми черными усами, силой удерживает его на скамье. Ничего не подозревая, сида продолжает увлеченно петь:

Лето в стране настало,

Вереск опять цветет,

Но некому готовить

Вересковый мед.

В своих могилках тесных,

В горах родной земли,

Малютки-медовары

Приют себе нашли.

В этот миг усатый «круитни» ненароком чуть ослабляет хватку. Молодой воин тут же вырывается из его рук, вылетает из-за столика – и устремляется к двум «уладам» в серых лейне, размахивая кулаками.

– Проклятые скотты! – кричит он по-ирландски на всю залу, так, что Танька сбивается и берет неверную ноту. – Клан Одор-ко-Домельх помнит вырезанные вами подчистую Стразмигло и Мигмарре!

Миг – и оба ирландца вскакивают, опрокидывая столик, поворачиваются навстречу бегущему к ним «круитни». Вслед за звоном бьющейся глиняной посуды раздается грохот падающего тела: из кухни, сбив с ног зазевавшуюся девушку-кухарку, вылетает высоченный мужчина, вооруженный большой дубиной, – должно быть, здешний вышибала. Первое, что он делает, очутившись в зале, – устремляется туда, где изготовились к схватке два ирландца и молодой «круитни», и решительно встает между противниками.

– Остановитесь, почтенные! – кричит он. – Каупона – не место для драк! Хотите махать кулаками – отправляйтесь на улицу!

Тщетно! Оставшиеся четверо «круитни» устремляются к своему приятелю, встают рядом с ним...

Опомнившаяся, наконец, Танька обрывает мелодию, замолкает на полуслове, с ужасом вслушивается в разноязыкую брань и в тяжелые звуки ударов. Боженьки! Круитни – это же... Так же, вроде бы, ирландцы называют пиктов! Выходит, она сейчас пела пиктским воинам про то, как мирное селение их народа вы́резали скотты Дал Риады! Да еще и в присутствии двух ирландцев, одетых по-уладски, выглядящих точь-в-точь как те скотты! Ну надо же было такое натворить!..