Буду хорошим мальчиком (надеюсь на три просмотра и о чудо, один комментарий)
Автор: Макс АкиньшинСкучный декабрь роман о вере в правду
Добавил главу о перцовке и разговорах при свете керосиновой лампы.
Благополучно заеденная блином амброзия пани Яничековой побежала по жилам, тени, дрожащие в желтом цвете, потемнели, и хата приобрела привычную размытую сущность. Помолчав минуту, размышляя о солдатской судьбе, Леонард прищурился на метущееся пламя керосиновой лампы и выпил еще. Дрова потрескивали в печи, а хозяйка, думая о своем, жевала губу. Где-то там, в полночной морозной тиши бродил ее сыночка, и сыночки других миллионов матерей. И каждый из них мечтал вернуться домой, лечь на лавку и в тепле и пьяном свете поскорей уснуть, ибо не было бы для человека простого ,больше счастья в холодном декабре, чем оказаться дома.
- Вот что я вам скажу, пани бабушка! – торжественно объявил пан Штычка молчавшей собеседнице, - только, чур, никому не выдавайте…
- Вот те крест святой, касатик. – уверила его та.
- Вся та война да неприятности эти еще в пятнадцатом должны быть завершиться, – изрек флейтист и проглотил прожеванный блин. – Я вам как на духу доложу, пани Яничекова, много чего нагрешил в этой жизни, но то есть самый большой грех. Мне в апреле господин штабс-капитан Колесов листки выдал, из генштабу даденные. Те листки надобно было при атаке германам вручить каждому под расписку. Великая сила в тех листках была. Большие умы думали, как нам немца побить-то! Стало быть, прочла бы немчура их и повернулась до дому. Так и было написано: «Немецкий солдат! Сдавайся!», вот как было сочинено-то, пани бабушка! На те слова любой бы в плен побежал. А я на атаку не пошел, глупость сделал, подался в тыл, по хозяйской части командированный. Все пошли, раздавать, стало быть, а я те листки с собой носил, не препоручил то никому. Потом уже поздно стало. Наши германа с первой линии выбили, из траншей, а на вторую ходить - смерть только искать. Сел я тогда и призадумался, ежели мои листки не вручить, то войне, стало быть, конец не будет никогда.
Картина выходила интересная. Отставной музыкант жевал волшебные млинцы пани Яничековой и суетливо водил руками, показывая как раздавать листовки. Для примера он даже поискал в карманах хоть какую-нибудь завалящую бумажку, ничего не обнаружив, грустно откусил блин.
- Так и не вручил, касатик? – охнула бабушка, - За то же засудить могут, за листки те. Тут у нас по простому делу, Петро Мигаля засудили. Закон вышел, коров подковывать. Подковывать на все четыре копыта. С городу приезжали, важные такие, мы, говорят, радетели за крестьянское счастье. По трудовому человеку, стало быть, заботимся. Чтобы крестьянству поудобнее стало зараз, с подковами то корова не скользит, ход у ней налаживается. Все, говорят, продумано - в министерствах большие ума над той закавыкой бились. Экстременты разные проводили. Им Петро говорит, никак не можно на корову те штуки приспособить, упорствовать начал чегой. Те ни в какую, подковывай и все тут. Так и позабрали его за неисполнение циркуляру того. А коровы у него не было никогда. Не слыхал, случаем, про это?
- Вот чего не знаю, того не знаю. - признался флейтист, - Сложная штука, эти законы. Я потом-то что придумал про листки те важные? Я потом придумал их по почте отослать, запечатал каждый, да и снес писарю. Теперь только соображаю, может не дошли они? Позаплутали? Я-то так-то нахитрил с адресами-то. Чтобы не дай Господь, царь Вильгельм те листки не прочел. Уже и так изворачивался и так. Пишу в Берлин, на улицу неизвестную, Гансу Неизвестному, а сам замулевал потом, что- бы не прочли. Так все и поотправлял.
Перцовка гостеприимной хозяйки маслянисто отсвечивала в рюмках. Было настолько тепло и уютно здесь, в доме среди холодных снежных просторов скучного декабря, что почтовые неурядицы и грязные, изрытые огнем и железом окопы казались чем-то совсем далеким и нереальным. Вырванной из реальности страшной сказкой, которую рассказывают в деревнях детям.