Раздумья

Хочется написать сказку - как бы не для детей, но и не совсем для взрослых. В залежах начатого и брошенного нашла это:

Верстах в двадцати-тридцати — смотря какой дорогой идти, — ниже Углича у Волги в притоках числится речушка Постная. Правый берег Постной — дремучий ельник-малинник, в котором, согласно легенде, Стенька Разин закопал какой-то клад; левый — чащоба вовсе ни пройти ни проехать, просто кошмар. И вот здесь-то, во сумраке влажном, за стенами скользкого валежника, прячется заветная полянка: будто циркулем вычерченная, шагов десять в диаметре, поросшая кашкой да земляникой, и что интересно — не видна она на фотографиях, сделанных из космоса для карт интернет-поисковиков. Нету, и всё тут. 

Именно на этой полянке погожим июльским полуднем дремал пожилой представительный господин, одетый в белоснежный пушистый халат с золотым гербом какого-то отеля на нагрудном кармане, с полотенцем на шее. Устроился он, надо заметить, с комфортом — мало что в солидном кожаном кресле, так ещё и с пуфиком под босыми ногами. Справа — сервировочный столик: графин с чем-то янтарно-благородным, хрустальный шот, тарталетки с икрой, лайм дольками, пепельница с лениво дымящейся сигарой. Слева — вместительная дорожная сумка. На животе — авторитетная газета, на сплетённых пальцах поверх неё — именно что массивные перстни, вперемешку золотые и серебряные. На загорелом лбу — очки. Как сюда попал, каким образом приволок всё и зачем — уму непостижимо. 

А в двух верстах западнее, в задушенном крапивой и лопухом палисаднике, привалившись спиной к тёплой и гнилой стене старой избы, сидела слабоумная девочка Настя. Взгляд крошечных светло-серых глаз её безостановочно и по сложной траектории петлял по сорным зарослям, с подразумевающегося подбородка тянулась к мокрому пятну на застиранном сарафане искристая ниточка слюны. Время от времени Настя издавала нечленораздельные звуки, смеялась, отмахивалась от кого-то невидимого — вела себя, проще говоря, соответственно диагнозу, поставленному в роддоме одиннадцать лет назад. Пахло от идиотки нехорошо. Из забраного желтой марлей открытого окна над её головой лился размеренный храп. 

***

Умереть — в принятом здесь понимании, а вообще переродиться, — я должна была после обеда, перед первыми месячными; я это знала, фамильяры это знали, все, кому надо, это знали. Не проходило, однако, и пятнадцати минут, чтобы кто-то не принимался подозревать непоправимое. 

— Подойди к ней и сожми глазное яблоко, — замогильным шёпотом вещал, например, Ква. — Если зрачок станет овальным — она умерла. 

— Сам подойди, — отвечал Мяу. — Я мертвецов боюсь.  

— На свои зрачки сперва посмотрели бы, — предлагала я, и эти клоуны, всмотревшись друг в друга, в ужасе вскрикивали и метались по палисаднику.

Или: 

— Этот запах я ни с чем не спутаю. Это трупный яд. Судя по интенсивности — здесь его целое озеро натекло. Проверь-ка у неё пульс. 

Или: 

— Пора закапывать уже. Эка её раздуло — за щеками носа не видно. У неё ведь раньше был нос? Где лопата? 

В таком духе всё утро. Разве что приходила рысь дяди Герромбея —  он её зовёт Варвара Степановна, а я — мадам Кисточка, — принесла в зубах пакет с тремя восхитительными пирожками, помурлыкала, жмуря жёлтые глаза, потёрлась своей пушистой щекой о мою. Она немая и вообще почти зверь, но всё понимает. Мяу лизнула, Ква понюхала и ушла. 

Я думала, что оставшиеся полтора часа проведу спокойно, греясь на солнце и слушая болтовню фамильяров, но прилетел Кар. 

— Да вы тут совсем с умов посходили, что ли? — прокричал он с телеграфного столба. — Там сотницу сейчас размораживать будут, а эти тут расселись и в ус не дуют. 

Краем глаза я заметила, как при слове «сотница» Мяу на мгновение... нет, на сотую часть мгновения вдруг превратился из упитанного чёрного котёнка в глыбу мрака, очертаниями и размерами схожую с сидящей пантерой. Хм. 

 ***

Оболочка вывалившегося из леса воплощения была мокрой, грязной, в паутине и с дюжиной свежих царапин на лице. Цикл её заканчивался через час. Сопровождающая нечисть припала к земле, выражая отсутствие каких-либо амбиций. 

Изредка — в моей практике, например, уже восемь подобных случаев за последнее столетие, этот девятый, — к месту Прощения приходят такие вот экземпляры. Зачем — никто, включая их самих, не знает. 

— Настя, так? — я поманил безобразное воплощение к себе. — Подойди, не бойся меня, — и, видя, что идиотка не сводит глаз с Развоплотителя за моей спиной, добавил: — Его тоже. 

Прихрамывая — одна нога босая, другая в невообразимо грязной и драной сандалете, — она подошла, по-прежнему не в силах оторвать взгляд от сияющего колодца небытия. 

— Пришла посмотреть, как проснётся сестра? 

— Если это возможно, мастер. 

— Не вижу причин для отказа, — пожал я плечами. — Но ты должна раздеться. Покажи мне, что у тебя с собой только любопытство. 

В траву легли две самые омерзительные тряпки, какие я видел в жизни. 

— Подними руки. Открой рот. Повернись. 

Я усмехнулся, увидев, как её фамильяр-жабёныш с трудом удерживается от трансформации в боевую амфибию, как дрожит реальность вокруг него, и погрозил пальцем: 

— Прекрати. Я не унижаю её, это протокол. 

«Оправдываюсь перед земноводным, — подумал я. — Мне нужен отпуск». 

Ну и вот думаю - попробовать раскрутить историю, или пусть дальше лежит, ибо всякого ведьмодерьма и так навалом?