Пять минут на коленке

Пришлось менять обложку своих мемуаров Тридцать восемь сантиметров . Чертов мир не желает прогибаться под мои желания. 

Ну, и как водится, отрывок: 

- Мы тебе хотим кое-что показать, Эдвард, - произнес Мозес Рубинштейн и нырнул в папку. – Триста килограмм щелочи, поставлено две недели назад в адрес гидравлической мастерской Чань Ван Бао. На сегодня есть еще один заказ – опять на триста.

- ЧаньВань? – безучастно уронил Толстый, рассматривая свежее пятно на кепке. – Эти косоглазые ребята такие выдумщики по части имен.  У меня одного знакомого звали Чай, просекаете? А фамилия у него была Хунь! Чай Хунь! 

-  Ты, не понимаешь, Эдвард, - ископаемое порылся в столе и извлек небольшой плоский пузырек без этикетки. – Я вот добыл немного из свежей партии. 

Он свинтил пробку, и в нашей конуре отчетливо и зло запахло химией. Воняло так, что хотелось выбежать. Я зажал нос и смотрел на старую рухлядь, тот был невозмутим. Казалось, что химические миазмы вступив в реакцию с лекарствами, обращавшимися по большому кругу кровоснабжения великого больного, побудили того к жизни. Обычно поникшие усы топорщились, в глазах гулял шальной блеск, а на щеках пылал румянец.

Его величество повело носом и высказалось в том ключе, что такую склянку неплохо бы подкинуть в редакции брехаловок, что писали про нас статьи. И еще заиметь пару литров для всей легавки во главе с Соммерсом, потому что, тот уже достал путаться под ногами. 

-Ты, не понимаешь, Эдвард,- голосом нобелевского лауреата по химии объясняющего сыну-лоботрясу из чего состоят кишечные газы, повторил Рубинштейн. Он привстал со стула и помахал склянкой, вызывая еще больший водопад смрада. – Это, не щелочь! 

-Ба! Да хоть бы что! Ты же знаешь этих вьетнамцев, они едят тухлую селедку и пьют бензин на завтрак. Тот Чай Хунь был гимнастом в цирке, просекаете? Мы с ним как то забились на двадцать монет, кто больше съест чилакилес с халапеньо, ну, и что вы думаете? 

-Что? – влез я.

-Он сделал меня на раз-два, - сообщило мое толстое начальство, отложив кепку в сторону. – Меня! Потом, правда, подхватил несварение прямо на триперции, во время представления. С восьми метров уже уделал всех! Как из брандспойта! Тогда пришлось срочно делать ноги, потому что в зале сидел мэр с женой. Его ловила вся легавка, но он все-таки ушел. 

Сообщив эти важные сведения Его Невозможность радостно гоготнул. Разница в одну букву между «сделал» и «уделал», делала его счастливым, раскрашивая слепое лицо судьбы новыми красками. 

Рубинштейн  захихикал, как старая дева над каталогом интимных принадлежностей для семейного счастья, и поставил склянку на стол. Прозрачная жидкость в ней по-прежнему воняла. Щелочь или отбеливатель?

 Тогда это было еще не понятно. Я отставляю чашку кофе и снова берусь за кисть. Капли голубой краски падают в траву. Загадки. Загадки, окружают нас.  Они красивы эти тайны и будоражат воображение. Все всегда возводится в степень. Во вторую, в третью. Это как с красивой упаковкой чего-нибудь. Она кричит тебе, тянет взгляд, словно проститутка на углу. Юбка пояс, чулки с резинками наружу, боевая раскраска, краешек груди. Как мелкий клерк, надувающий щеки от осознания собственной значимости.  А что внутри упаковки? Что? Состав мелким шрифтом. Тридцать ингредиентов. Условия хранения, противопоказания. Непременно черным на синем фоне. Чтобы трудно было прочесть. Тайна, должна оставаться тайной, пока ты не заплатишь.

- Это пентафосфит диоксида тринатрисульфата, Эдвард! – объявил тогда старый Рубинштейн.

-Дерьмасит тридерьмафакта? – уточнил образованный Мастодонт. – Его еще добавляют в детское питание.