"Трудно быть богом". А надо ли им быть? Часть 1

Ссылка на 2-ю, заключительную часть блогопоста:

https://author.today/post/88799

Давно я не перечитывал эту повесть. Лет этак двадцать. А может быть – и тридцать. В общем – очень давно не перечитывал. Возможно, тогда, раньше, я многого не понимал – мал был личный жизненный опыт. А сейчас… Сейчас уже нет того жадного до деталей восприятия текста, подтекста, затекста. Всё сразу схематизируется и детали… Многие детали перестают быть важными. Потому что ничего нового Стругацкие в повести, как теперь мне ясно, не сказали. «Всё повторяется. Только на круге ином». 

Даже эпиграф к прологу уже не воспринимается как откровение. Только как очередная «программирующая» восприятие и определяющая понимание смысла текста деталь. 

Попав в кардинально другие, чуждые условия, человек понимает со всей определённостью, что не так уж он твердокаменен и всемогущ, не так уж он и совершенен. Что его чувства, эмоции, даже мысли, оказывается, могут иметь и другие воплощения и измерения, нежели те, к которым он привык, живя на своей родной планете.

Пролог сразу показывает основу книги – полнейшую беспомощность людей перед огромностью и сложностью окружающего мира. Столкновение теории и практики показывает, что практика гораздо богаче любой теории. И это – на Земле, это – в условиях родной для людей планеты. 

Один деть видел фашиста, прикованного к пулемёту, а другой деть неведомому челу помог машину починить. Один деть целится в другого из арбалета, желая попасть в яблоко, установленное на макушке головы у другого детя. И очень хорошо, что стрела ушла «в молоко». Мог появиться труп. Воплей было бы… Оглохнуть можно. 

А потом… Потом – без перехода, без адаптационного периода читателю предъявляют Румату. 

Я пишу эти строки уже перечитывая – в третий раз – текст повести. Потому многие «говорящие» и даже «вопящие» детали мне сразу видны. Слишком хорошо они, эти детали, заметны.

Я уже знаю, что Румата – это не туземец. Он чужой для этого мира. Совершенно чужой. Настолько чужой, что Стругацкие беспощадно и безжалостно показывают – с первых строк основной части повествования – глупость, тупость и непрофессионализм «Руматы». Казалось бы, чего проще для человека, шифрующегося в мире, где основной тягловой силой является лошадь, научиться предварительно, ещё до высадки, до внедрения, должным образом качественно и быстро разбираться в лошадях. Так нет. Румата – и я больше не буду ставить кавычки, разумея под Руматой иномирянина, а не туземца – оказывается, даже будучи «благородным», не умеет минимально разбираться в качествах тягловой силы – лошадей.

«Хваленый хамахарский жеребец, взятый у дона Тамэо за карточный долг, оказался сущим барахлом. Он вспотел, сбил ноги и двигался скверной, вихляющейся рысью. Румата сжимал ему коленями бока, хлестал между ушами перчаткой, но он только уныло мотал головой, не ускоряя шага.». Какой смысл было брать такую клячу в уплату за карточный долг? Что, у благородного партнёра по игре другого ценного имущества не нашлось? Не верю.

Условия «полигона» – достаточно сложные: «На сотни миль – от берегов Пролива и до сайвы Икающего леса – простиралась эта страна, накрытая одеялом комариных туч, раздираемая оврагами, затопляемая болотами, пораженная лихорадками, морами и зловонным насморком.

Для такого полигона иномирянин должен быть весьма хорошо подготовлен и адаптирован. Но если он не умеет разбираться в лошадях… Ему крайне не рекомендуется куда-то срываться с места. Ибо расшифруют иномирянина туземцы – в момент. 

А Румата – прёт по дороге к Икающему лесу по какой-то надобности. Он же благородный, ему положено использовать право на свободу передвижения. Но одно дело – ехать на нормальном или почти нормальном коне, а другое дело – на кляче. Благородному вроде бы кляча – не по статусу. А Румата едет на кляче и местные – не все, но очень многие, понимают, что этот благородный весьма странен.

Встреча с Киуном показательна, на мой взгляд, тем, что показывает – и в этом чужом для Руматы мире есть люди, которые понимают всю условность «ярлыков», развешиваемых человеческим восприятием. Таков Киун:

«Какое прекрасное рассуждение, благородный дон, не правда ли? Я услышал его от пятнадцатилетнего мальчишки, студента Патриотической школы…

– И что же ты ему сказал? – с любопытством спросил Румата.

– А что я мог сказать? Он бы не понял. И я рассказал ему, что люди Ваги Колеса, изловив осведомителя, вспарывают ему живот и засыпают во внутренности перец… А пьяные солдаты засовывают осведомителя в мешок и топят в нужнике. И это истинная правда, но он не поверил. Он сказал, что в школе они это не проходили. Тогда я достал бумагу и записал наш разговор. Это нужно было мне для моей книги, а он, бедняга, решил, что для доноса, и обмочился от страха…»

Да, сам Румата тоже вынужден озвучивать «местные лозунги». Хотя бы для того, чтобы если не быть, то казаться «своим» здесь, на чужой для него, малопонятной и откровенно враждебной планете. Где даже не всех благородных привечают и тем более любят. А уж простолюдинов унижают и грабят походя, безмысленно:

«– Ну и что? – сказал Румата. – Послушай лучше еще одно рассуждение, почтенный Киун. Мы любим и ценим этих простых, грубых ребят, нашу серую боевую скотину. Они нам нужны. Отныне простолюдин должен держать язык за зубами, если не хочет вывешивать его на виселице! – Он захохотал, потому что сказано было отменно – в лучших традициях серых казарм.

Киун съежился и втянул голову в плечи.

– Язык простолюдина должен знать свое место. Бог дал простолюдину язык вовсе не для разглагольствований, а для лизания сапог своего господина, каковой господин положен простолюдину от века…»

Румата – не в первый и не в последний раз – убедился в том, что здешние люди совершенно не хотят никаких перемен. Даже самых необходимых. Им хорошо – пусть даже относительно хорошо – в тех условиях, в каких они живут годами:

«– Я мог бы идти быстрее, если надо, – сказал Киун неестественно твердым голосом.

– Вздор! – сказал Румата, осаживая жеребца. – Было бы скучно проехать столько миль и ни разу не подраться. Неужели тебе никогда не хочется подраться, Киун? Все разговоры, разговоры…

– Нет, – сказал Киун. – Мне никогда не хочется драться.

– В том-то и беда, – пробормотал Румата, поворачивая жеребца и неторопливо натягивая перчатки.»

Да и «государевы люди» тоже не горят желанием «попрогрессорствовать». Они заранее признают и даже понимают и принимают ущербность структуры, в которой работают и которой служат:

« Прощенья просим, благородный дон, – скороговоркой говорил он. – Обознались. Ошибочка произошла. Дело государственное, ошибочки всегда возможны. Ребята малость подпили, горят рвением… – Он стал отъезжать боком. – Сами понимаете, время тяжелое… Ловим беглых грамотеев. Нежелательно бы нам, чтобы жалобы у вас были, благородный дон…»

Румата не подготовлен должным образом к действиям на таком «полигоне». И Стругацкие – в который уже раз – это показывают слишком определённо:

«Целыми неделями тратишь душу на пошлую болтовню со всяким отребьем, а когда встречаешь настоящего человека, поговорить нет времени. Нужно прикрыть, спасти, отправить в безопасное место, и он уходит, так и не поняв, имел ли дело с другом или с капризным выродком. Да и сам ты ничего не узнаешь о нем. Чего он хочет, что может, зачем живет…»

Румата сам, ясное дело, осознаёт свою неподготовленность к эффективной и позитивно результативной деятельности в условиях такого «полигона», но он не имеет смелости поставить вопрос о прекращении своего участия в этом Эксперименте, который может привести к самым негативным и вредоносным последствиям. Можно сказать, на мой взгляд, что Румата «завис» между «Да» и «Нет». У него нет воли сказать, что он «не знает». Хотя занимает именно такую позицию. Вроде бы позицию наблюдателя, но на самом деле, как показывают Стругацкие с самых первых строк основной части повести – позицию активного участника жизни туземного населения. А это уже совсем другой уровень «включённости». Требующий не теоретических, а практических, отточенных до бритвенной остроты и до ошеломительной полноты знаний, умений, навыков.

Обвинительным приговором звучат слова Стругацких:

«А по темной равнине королевства Арканарского, озаряемой заревами пожаров и искрами лучин, по дорогам и тропкам, изъеденные комарами, со сбитыми в кровь ногами, покрытые потом и пылью, измученные, перепуганные, убитые отчаянием, но твердые как сталь в своем единственном убеждении, бегут, идут, бредут, обходя заставы, сотни несчастных, объявленных вне закона за то, что они умеют и хотят лечить и учить свой изнуренный болезнями и погрязший в невежестве народ; за то, что они, подобно богам, создают из глины и камня вторую природу для украшения жизни не знающего красоты народа; за то, что они проникают в тайны природы, надеясь поставить эти тайны на службу своему неумелому, запуганному старинной чертовщиной народу… Беззащитные, добрые, непрактичные, далеко обогнавшие свой век…»

Кому приговором? Местной «группе товарищей», возомнившей себя «государством». Посчитавшей, что этим «товарищам» всё позволено для того, чтобы ни за что не неся никакой ответственности – ни теоретической, ни практической, порезвиться, а потом… Потом сгинуть. Оставив после себя руины. На которых неминуемо вырастет, возникнет другая «группа товарищей», заинтересованная в сохранении прежде всего своей собственной власти и могущества и потому категорически отрицающая любую возможность каких-либо изменений, способных поставить сохранение этой власти и могущества «под вопрос».

В Пьяной Берлоге – страшной для туземцев тёмной избе расположилась явочная квартира «нетуземцев». Здесь Румата держит синтезатор, позволяющий «печатать» золотые монеты.

«Хрустя каблуками по битому стеклу, Румата пробрался в дальний угол и включил электрический фонарик. Там под грудой хлама стоял в прочном силикетовом сейфе малогабаритный полевой синтезатор «Мидас». Румата разбросал хлам, набрал на диске комбинацию цифр и поднял крышку сейфа. Даже в белом электрическом свете синтезатор выглядел странно среди развороченного мусора. Румата бросил в приемную воронку несколько лопат опилок, и синтезатор тихонько запел, автоматически включив индикаторную панель. Румата носком ботфорта придвинул к выходному желобу ржавое ведро. И сейчас же – дзинь, дзинь, дзинь! – посыпались на мятое жестяное дно золотые кружочки с аристократическим профилем Пица Шестого, короля Арканарского».

Прочтя весь текст, я уже знаю, что проба золота, из которого отчеканены эти монеты, окажется выше той пробы, которая принята в королевстве. И это – запрограммированный глупыми «нетуземцами» шаг к своей «расшифровке». «Проба оказалась выше, чем у государя императора» - были в Советском Союзе такие фальшивомонетчики, которые тоже баловались печатанием царских червонцев. Их и нашли, и обвинили именно за то, что их «червонцы» оказались другой пробы. Фальшивомонетничество требует основательных специальных знаний, а Стругацкие впоследствии покажут, что Румата и его соплеменники такими знаниями не располагали. И этим программировали свою расшифровку, а следовательно, и провал всего Эксперимента. Дети-«нетуземцы» порезвились. А настоящим туземцам предстоит расхлёбывать результат их «игр». Долго и трудно расхлёбывать.

Стругацкие показывают нам очередной виток, очередное свидетельство глупости, тупости, непрофессионализма Руматы:

«Шестой год он жил этой странной, двойной жизнью и, казалось бы, совсем привык к ней, но время от времени, как, например, сейчас, ему вдруг приходило в голову, что нет на самом деле никакого организованного зверства и напирающей серости, а разыгрывается причудливое театральное представление с ним, Руматой, в главной роли. Что вот-вот после особенно удачной его реплики грянут аплодисменты и ценители из Института экспериментальной истории восхищенно закричат из лож: «Адекватно, Антон! Адекватно! Молодец, Тошка!» Он даже огляделся, но не было переполненного зала, были только почерневшие, замшелые стены из голых бревен, заляпанные наслоениями копоти.»

Шестой год! Шесть лет Румата действует и существует в этом чужом для него мире. Не один, конечно, кроме него есть ещё несколько десятков «нетуземцев». Но результаты этой деятельности и этого существования – в полном смысле – аховые. То есть никакие. Шестой год Румата и ему подобные «нетуземцы» топчутся на месте, тычутся в разные стороны как слепые котята, совершают непростительные ошибки, порождают проблемы и запутывают местную ситуацию ещё больше и глубже, чем её смогли бы запутать самые злонамеренные туземцы.

Стругацкие показывают нам, что кое-какие движения для Руматы стали инстинктивно рефлекторными:

«Румата стал подниматься, и в ту же минуту из ночной темноты в комнату шагнул дон Кондор, Генеральный судья и Хранитель больших государственных печатей торговой республики Соан, вице-президент Конференции двенадцати негоциантов и кавалер имперского Ордена Десницы Милосердной.

Румата вскочил, едва не опрокинув скамью. Он готов был броситься, обнять, расцеловать его в обе щеки, но ноги, следуя этикету, сами собой согнулись в коленях, шпоры торжественно звякнули, правая рука описала широкий полукруг от сердца и в сторону, а голова нагнулась так, что подбородок утонул в пенно-кружевных брыжах.»

И тут же показывают нам, насколько «нетуземцы» глупы, тупы и непрофессиональны – ведь Кондор – «нетуземец» прилетел на «вертолёте». Каким таким образом грохочущий на километр вокруг аппарат вдруг остался незаметен – Стругацкие не уточняют. Но даже если он летит беззвучно, это ведь не значит, что туземцы – слепы и глупы. Они-то сразу поймут, что этот предмет – пусть даже и летающий – чужой. Даже в опаснейшем лесу и то этот предмет – чужой. «Нетуземцам» лень шифроваться по полной программе – они ведь считают туземцев клиническими идиотами. А раз туземцы – идиоты, с ними нечего церемониться. 

Оказывается, Румата боится. Церемониться со своими соплеменниками  желает. Не желает понять, что его соплеменники тоже не светочи разума, не профессионалы и не спецы во всех необходимых даже для пассивно – дистанционного наблюдения за жизнью в туземном королевстве вопросах и проблемах. Я не хочу приводить длинную цитату – уже знаю, что многие места повести пришлось бы цитировать огромными кусками. Потому приведу только часть цитаты, на мой взгляд – наиболее показательную при последовательном чтении повести для понимания неготовности людей Земли даже к эффективному и профессиональному наблюдению за жизнью другой цивилизации:

«Он не понимает. Да и как ему понять? Ему повезло, он не знает, что такое серый террор, что такое дон Рэба. Все, чему он был свидетелем за пятнадцать лет работы на этой планете, так или иначе укладывается в рамки базисной теории. И когда я говорю ему о фашизме, о серых штурмовиках, об активизации мещанства, он воспринимает это как эмоциональные выражения. «Не шутите с терминологией, Антон! Терминологическая путаница влечет за собой опасные последствия». Он никак не может понять, что нормальный уровень средневекового зверства – это счастливый вчерашний день Арканара. Дон Рэба для него – это что-то вроде герцога Ришелье, умный и дальновидный политик, защищающий абсолютизм от феодальной вольницы. Один я на всей планете вижу страшную тень, наползающую на страну, но как раз я и не могу понять, чья это тень и зачем… И где уж мне убедить его, когда он вот-вот, по глазам видно, пошлет меня на Землю лечиться».

Стругацкие однозначно, на мой взгляд, свидетельствуют и заявляют, что люди не готовы ни к какому контакту ни с какой инопланетной цивилизацией. По целому ряду причин:

«Румата сел, обхватив колени под роскошным рваным одеялом. Появляется ощущение свинцовой беспросветности, хочется пригорюниться и размышлять о том, как мы слабы и ничтожны перед обстоятельствами… На Земле это нам и в голову не приходит. Там мы здоровые, уверенные ребята, прошедшие психологическое кондиционирование и готовые ко всему. У нас отличные нервы: мы умеем не отворачиваться, когда избивают и казнят. У нас неслыханная выдержка: мы способны выдерживать излияния безнадежнейших кретинов. Мы забыли брезгливость, нас устраивает посуда, которую, по обычаю, дают вылизывать собакам и затем для красоты протирают грязным подолом. Мы великие имперсонаторы, даже во сне мы не говорим на языках Земли. У нас безотказное оружие – базисная теория феодализма, разработанная в тиши кабинетов и лабораторий, на пыльных раскопах, в солидных дискуссиях…

Жаль только, что дон Рэба понятия не имеет об этой теории. Жаль только, что психологическая подготовка слезает с нас, как загар, мы бросаемся в крайности, мы вынуждены заниматься непрерывной подзарядкой: «Стисни зубы и помни, что ты замаскированный бог, что они не ведают, что творят, и почти никто из них не виноват, и потому ты должен быть терпеливым и терпимым…» Оказывается, что колодцы гуманизма в наших душах, казавшиеся на Земле бездонными, иссякают с пугающей быстротой. Святой Мика, мы же были настоящими гуманистами там, на Земле, гуманизм был скелетом нашей натуры, в преклонении перед Человеком, в нашей любви к Человеку мы докатывались до антропоцентризма, а здесь вдруг с ужасом ловим себя на мысли, что любили не Человека, а только коммунара, землянина, равного нам… Мы все чаще ловим себя на мысли: «Да полно, люди ли это? Неужели они способны стать людьми, хотя бы со временем?» И тогда мы вспоминаем о таких, как Кира, Будах, Арата Горбатый, о великолепном бароне Пампа, и нам становится стыдно, а это тоже непривычно и неприятно и, что самое главное, не помогает…

Не надо об этом, подумал Румата. Только не утром. Провалился бы этот дон Тамэо!.. Накопилось в душе кислятины, и некуда ее выплеснуть в таком одиночестве. Вот именно, в одиночестве! Мы-то, здоровые, уверенные, думали ли мы, что окажемся здесь в одиночестве? Да ведь никто не поверит! Антон, дружище, что это ты? На запад от тебя, три часа лету, Александр Васильевич, добряк, умница, на востоке – Пашка, семь лет за одной партой, верный веселый друг. Ты просто раскис, Тошка. Жаль, конечно, мы думали, ты крепче, но с кем не бывает? Работа адова, понимаем. Возвращайся-ка ты на Землю, отдохни, подзаймись теорией, а там видно будет…».

За несколько лет своего пребывания в «иномирье» Румата не добился больших успехов. Стругацкие это беспощадно доказывают:

«– Ладно, не ворчи, – сказал Румата, натягивая нейлоновую майку.

Мальчик смотрел на эту майку с неодобрением. О ней давно уже ходили слухи среди арканарской прислуги. Но тут Румата ничего не мог поделать из естественной человеческой брезгливости. Когда он надевал трусы, мальчик отвернул голову и сделал губами движение, будто оплевывал нечистого.

Хорошо бы все-таки ввести в моду нижнее белье, подумал Румата. Однако естественным образом это можно было сделать только через женщин, а Румата и в этом отличался непозволительной для разведчика разборчивостью. Кавалеру и вертопраху, знающему столичное обращение и сосланному в провинцию за дуэль по любви, следовало иметь по крайней мере двадцать возлюбленных. Румата прилагал героические усилия, чтобы поддержать свое реноме. Половина его агентуры, вместо того чтобы заниматься делом, распространяла о нем отвратительные слухи, возбуждавшие зависть и восхищение у арканарской гвардейской молодежи. Десятки разочарованных дам, у которых Румата специально задерживался за чтением стихов до глубокой ночи (третья стража, братский поцелуй в щечку и прыжок с балкона в объятия командира ночного обхода, знакомого офицера), наперебой рассказывали друг другу о настоящем столичном стиле кавалера из метрополии. Румата держался только на тщеславии этих глупых и до отвращения развратных баб, но проблема нижнего белья оставалась открытой. Насколько было проще с носовыми платками! На первом же балу Румата извлек из-за обшлага изящный кружевной платочек и промокнул им губы. На следующем балу бравые гвардейцы уже вытирали потные лица большими и малыми кусками материи разных цветов, с вышивками и монограммами. А через месяц появились франты, носившие на согнутой руке целые простыни, концы которых элегантно волочились по полу.»

Какие мелочи! На какие глупые мелочи тратит себя Румата-иномирянин! Никакой системности в его действиях – и не только в его действиях, но и в действиях его «коллег» не наблюдается. Да, если считать минимальной единицей измерения исторической шкалы век… Тогда почти десяток лет, проведённых Руматой в этом «иномирье» действительно ничего не значит. Более того – он никчемен. А раз так, то зачем тратить почти десяток лет на сидение в «иномирье»? 

На этот вопрос нет ответа. Ибо любой чёткий ответ взорвёт весь Эксперимент. Не оставит от Эксперимента камня на камне. И поставит под реальный вопрос необходимость пребывания Руматы в рядах «экспериментаторов».

Хотя один результат от перехода от наблюдения к вмешательству «иномирян» в дела туземцев Стругацкие выпячивают яснее некуда:

«– Собираюсь подать на рассмотрение министру рассуждение о новом государстве, образцом коего полагаю Область Святого Ордена.

– Это что же ты? – удивился Румата. – Всех нас в монахи хочешь?..

Отец Кин стиснул руки и подался вперед.

– Разрешите пояснить, благородный дон, – горячо сказал он, облизнув губы. – Суть совсем в ином! Суть в основных установлениях нового государства. Установления просты, и их всего три: слепая вера в непогрешимость законов, беспрекословное оным повиновение, а также неусыпное наблюдение каждого за всеми!

– Гм, – сказал Румата. – А зачем?»

Затем, что «иномиряне» «пришпорили» местное развитие. Заставили наиболее отвязных государственников – или тщащихся считать себя государственниками людишек изыскать возможности быстрого перехода «из грязи в князи», желательно – несменяемые, не только пожизненные, но и практически вечные. Вместо спокойного неспешного переползания из эпохи в эпоху, последовательного, своим ходом продвижения по пути, обусловленному множеством исключительно местных условий туземцы теперь обречены на прыжки, скачки и чуть ли не смертельно опасную телепортацию сквозь не одну, а несколько эпох. Ясное дело, что такое экстренное скоростное продвижение не принесёт никому из туземцев счастья, довольства, спокойствия и стабильности. А «иномиряне» - они «сделают ноги». Или «иномирян» успеют вычислить, обложить и уничтожить.

Румата способен некоторым образом просчитывать ситуацию, но – только опираясь на мощь Земли. Автономно Румата мыслить не приучен. И в этом – основа и предпосылка его провала. Короля местного регионального преступного мира Румата даже не стремится понимать – он полагает, что понять этого «монстра» невозможно в принципе. А это показывает, что на самом деле «нетуземцы» даже не пытаются всерьёз действовать как профессиональные наблюдатели. Или – как профессиональные разведчики – нелегалы. Или – как профессиональные учёные. Статус «подельников» Руматы мне лично не ясен – в нём нет необходимой для успеха любого мыслимого Эксперимента точности, чёткости и ясности. А значит – нет плановости деятельности «группы товарищей», которые пытаются «посидеть» в «иномирье» несколько лет, а не несколько дней.

«Конечно, прежде всего Вага стал бы искать обиженных. И, конечно, самый глупый обиженный показался бы ему слишком чистым и непригодным к использованию. А ведь захирел бы старичок. Пожалуй, даже и умер бы. А впрочем, кто его знает! В том-то все и дело, что психология этих монстров – совершенно темный лес. Святой Мика! Разобраться в ней гораздо сложнее, чем в психологии негуманоидных цивилизаций. Все их действия можно объяснить, но чертовски трудно эти действия предсказать.»

Вот. Объяснить хоть как-то – можно, оказывается. А вот предсказать, чтобы оседлать и управлять – нельзя. Какой тогда смысл даже наблюдать за «иномирянами»? 

Стругацкие доказывают, что Румата даже к обычному наблюдению за жизнью «иномирья» не был подготовлен должным образом, а уж если в результате вмешательства землян ситуация в «иномирье» стремительно усложняется и ухудшается, то эффективность Руматы падает ещё быстрее и ещё основательнее:

«Он почувствовал вдруг, что у него болят все мышцы, как после тяжелой работы. Ну-ну, тихо, сказал он про себя. Ничего страшного. Все прошло. Просто вспышка. Мгновенная вспышка, и все уже прошло. Я же все-таки человек, и все животное мне не чуждо… Это просто нервы. Нервы и напряжение последних дней… А главное – это ощущение наползающей тени. Непонятно чья, непонятно откуда, но она наползает и наползает совершенно неотвратимо…»

Находясь среди туземцев уже долгие годы, Румата, ясное дело, многое чувствовал, многое понимал, многое осознавал. Но – недостаточно, несистемно, постфактум. Да, он, как показывают Стругацкие, переживает, волнуется за судьбы туземцев и их страны, но… У него нет системного подхода к разруливанию ситуации. Румата готов расписаться и расписывается в своём «иномирном» бессилии. Зачем тогда было переходить от пассивного наблюдения к посылке агентов и резидентов в сообщество туземцев?

«Румата повернулся и пошел прочь. Добрый слабый Гаук… У спрута есть сердце. И мы знаем, где оно. И это всего страшнее, мой тихий, беспомощный друг. Мы знаем, где оно, но мы не можем разрубить его, не проливая крови тысяч запуганных, одурманенных, слепых, не знающих сомнения людей. А их так много, безнадежно много, темных, разъединенных, озлобленных вечным неблагодарным трудом, униженных, не способных еще подняться над мыслишкой о лишнем медяке… И их еще нельзя научить, объединить, направить, спасти от самих себя. Рано, слишком рано, на столетия раньше, чем можно, поднялась в Арканаре серая топь, она не встретит отпора, и остается одно: спасать тех немногих, кого можно успеть спасти. Будаха, Тарру, Нанина, ну еще десяток, ну еще два десятка…

Но одна только мысль о том, что тысячи других, пусть менее талантливых, но тоже честных, по-настоящему благородных людей фатально обречены, вызывала в груди ледяной холод и ощущение собственной подлости. Временами это ощущение становилось таким острым, что сознание помрачалось, и Румата словно наяву видел спины серой сволочи, озаряемые лиловыми вспышками выстрелов, и перекошенную животным ужасом всегда такую незаметную, бледненькую физиономию дона Рэбы, и медленно обрушивающуюся внутрь себя Веселую Башню… Да, это было бы сладостно. Это было бы настоящее дело. Настоящее макроскопическое воздействие. Но потом… Да, они в Институте правы. Потом неизбежное. Кровавый хаос в стране. Ночная армия Ваги, выходящая на поверхность, десять тысяч головорезов, отлученных всеми церквами, насильников, убийц, растлителей; орды меднокожих варваров, спускающиеся с гор и истребляющие все живое, от младенцев до стариков; громадные толпы слепых от ужаса крестьян и горожан, бегущих в леса, в горы, в пустыни; и твои сторонники – веселые люди, смелые люди! – вспарывающие друг другу животы в жесточайшей борьбе за власть и за право владеть пулеметом после твоей неизбежно насильственной смерти… И эта нелепая смерть – из чаши вина, поданной лучшим другом, или от арбалетной стрелы, свистнувшей в спину из-за портьеры. И окаменевшее лицо того, кто будет послан с Земли тебе на смену и найдет страну, обезлюдевшую, залитую кровью, догорающую пожарищами, в которой все, все, все придется начинать сначала…»

А потому что захотелось послать. А потому что посчитали, что теория всесильна, верна и охренительно работоспособна. А потому что десятки лет «иномиряне» не вели системного, глубокого наблюдения за всеми аспектами туземной жизни разумных органиков. Иными словами – не были разведчиками, исследователями, учёными, профессиональными наблюдателями и агентами. Максимум – были глупыми и тупыми туристами – зеваками.

И теперь боязно остановиться, боязно свернуть работу, боязно эвакуироваться, боязно вернуться на Землю. Потому что работа не выполнена должным образом. Потому что придётся перевешать пару сотен земных теоретиков, труды которых привели Эксперимент к такому явному провалу. Потому что придётся… 

Многое чего придётся, страшно даже перечислить все пункты этого списка. Но остановиться всё равно боязно. Из-за незрелости собственной. Сами незрелые, а полезли – к ещё более «незрелым». Которые хоть как-то, но обходились без «серых», без «штурмовиков», без «дона Рэбы» с его человеконенавистническими теориями, средствами, способами, методами.

Окончание - в следующем блогопосте.

Ссылка - https://author.today/post/88799