"Трудно быть богом". А надо ли им быть? Часть 2

Румата сам не может решить свою личную ситуацию правильно и безопасно. И совершает самую распространённую ошибку – влюбляется. В Киру – местную жительницу. Верящую в добро. Верящую истово. Опасно истово. Беззащитно истово. Кира понимает, нутром понимает, что вокруг начинает твориться страшное – и бежит к Румате. Потому что чувствует: он – другой. А Румата… Он не смог даже её защитить. Потом, позже не смог. Но – всё равно не смог. 

Почему не смог? Потому что не был готов сам действовать эффективно за пределами земной «зоны комфорта». Стругацкие беспощадно лишают Румату даже намёка на ореол профессионализма и компетентности:

«Самым страшным были эти вечера, тошные, одинокие, беспросветные. Мы думали, что это будет вечный бой, яростный и победоносный. Мы считали, что всегда будем сохранять ясные представления о добре и зле, о враге и друге. И мы думали в общем правильно, только многого не учли. Например, этих вечеров не представляли себе, хотя точно знали, что они будут…»

Где и когда сможет Румата, этот неумеха, неуч и тупица защитить лучших туземцев? Да нигде и никогда. Самого Румату, настроенного, как я понимаю, весьма идеалистично, «старшие» бросили в бушующий иномирный океан. И хорошо, если спасётся сам Румата, успеет эвакуироваться из этого усложняющегося ада-«полигона». Но спасти других, лучших-туземцев Румата и его гоп-компания – не смогут. Увы.

Только через годы Румата понял, что сил их «группы товарищей» не хватит даже на прямое вмешательство в жизнь «иномирян»-туземцев:

«Румата отступил от окна и прошелся по гостиной. Это безнадежно, подумал он. Никаких сил не хватит, чтобы вырвать их из привычного круга забот и представлений. Можно дать им все. Можно поселить их в самых современных спектроглассовых домах и научить их ионным процедурам, и все равно по вечерам они будут собираться на кухне, резаться в карты и ржать над соседом, которого лупит жена. И не будет для них лучшего времяпрепровождения. В этом смысле дон Кондор прав: Рэба – чушь, мелочь в сравнении с громадой традиций, правил стадности, освященных веками, незыблемых, проверенных, доступных любому тупице из тупиц, освобождающих от необходимости думать и интересоваться. А дон Рэба не попадет, наверное, даже в школьную программу. «Мелкий авантюрист в эпоху укрепления абсолютизма».»

Через годы! Вот показатель готовности, вот показатель эффективности, вот показатель профессионализма землян.

Румата не может решиться – осознанно, ответственно, обдуманно и опять таки – профессионально – теперь уже на прямое вмешательство. И Стругацкие доказывают эту нерешительность своего центрального персонажа со всей беспощадной определённостью:

«Мне теперь уже не до теории, подумал Румата. Я знаю только одно: человек есть объективный носитель разума, все, что мешает человеку развивать разум, – зло, и зло это надлежит устранять в кратчайшие сроки и любым путем. Любым? Любым ли?.. Нет, наверное, не любым. Или любым? Слюнтяй! – подумал он про себя. Надо решаться. Рано или поздно все равно придется решаться.».

Наблюдение – по боку. Хоть пассивное, хоть активное, с использованием техсредств. Оказывается, агенты теперь уже должны быть готовы вмешаться в жизнь туземцев лично. Собственно говоря, они уже вмешались. Но их вмешательство – спонтанное, непродуманное, непросчитанное. Непрофессиональное. Туристическо-экскурсионное. Безответственное.

Румата, как показывают Стругацкие, не может владеть собой в «острых» ситуациях:

«– Ты прекрасен, – прошептала она. – Иди же ко мне. Я так долго ждала!..

Румата завел глаза, его подташнивало. По лицу, гадко щекоча, покатились капли пота. Не могу, подумал он. К чертовой матери всю эту информацию… Лисица… Мартышка… Это же противоестественно, грязно… Грязь лучше крови, но это гораздо хуже грязи!»

Это – его «общение» с доной Оканой. Он сам подошёл к этой женщине! Сам. По своей воле. По своему желанию. И снова не просчитал последствия, хотя, надо признать, весьма здраво мыслил и судил о качествах этой «самки». 

Куда девалась его здравость, когда он остался с ней наедине? Какой он, к дьяволу, профессионал-наблюдатель, профессионал-контактёр, профессионал-разведчик, профессионал-исследователь, если его «развозит» от близости к известному «продолжению»? Он сам начал развивать эту ситуацию, понимал варианты её развития. И – слишком поздно осознал, что не надо было «начинать». Слишком поздно.

Вот ещё одна цитата, свидетельствующая против Руматы:

«– Как ты смеешь? – прошептала она, но он уже нащупал лопатками дверь, выскочил в коридор и быстро пошел прочь. С завтрашнего дня перестаю мыться, подумал он. Здесь нужно быть боровом, а не богом!»

И это Румата осознал через почти десять лет?! Эффективность работы «туриста» - запредельная! В смысле - запредельно низкая.

Осознал. А позднее – сломался. Переступил черту:

«Но было поздно. Волна бешенства и отвратительной, непристойной радости освобождения от всего человеческого уже захватила его. Он еще оставался землянином, разведчиком, наследником людей огня и железа, не щадивших себя и не дававших пощады во имя великой цели. Он не мог стать Руматой Эсторским, плотью от плоти двадцати поколений воинственных предков, прославленных грабежами и пьянством. Но он больше не был и коммунаром. У него больше не было обязанностей перед Экспериментом. Его заботили только обязанности перед самим собой. У него больше не было сомнений. Ему было ясно все, абсолютно все. Он точно знал, кто во всем виноват, и он точно знал, чего хочет: рубить наотмашь, предавать огню, сбрасывать с дворцовых ступеней на копья и вилы ревущей толпы…»

Стругацкие беспощадно показывают падение Руматы, его переход на другую сторону. Возможно, на сторону «тьмы». Но показывают как-то… Буднично, что ли. И это ещё глубже «закапывает» Румату в глазах и в восприятии читателя:

«Он слышал, как штурмовик нерешительно топчется сзади, и вдруг поймал себя на мысли о том, что оскорбительные словечки и небрежные жесты получаются у него рефлекторно, что он уже не играет высокородного хама, а в значительной степени стал им. Он представил себя таким на Земле, и ему стало мерзко и стыдно. Почему? Что со мной произошло? Куда исчезло воспитанное и взлелеянное с детства уважение и доверие к себе подобным, к человеку, к замечательному существу, называемому «человек»? А ведь мне уже ничто не поможет, подумал он с ужасом. Ведь я же их по-настоящему ненавижу и презираю… Не жалею, нет – ненавижу и презираю. Я могу сколько угодно оправдывать тупость и зверство этого парня, мимо которого я сейчас проскочил, социальные условия, жуткое воспитание, все, что угодно, но я теперь отчетливо вижу, что это мой враг, враг всего, что я люблю, враг моих друзей, враг того, что я считаю самым святым. И ненавижу я его не теоретически, не как «типичного представителя», а его самого, его как личность. Ненавижу его слюнявую морду, вонь его немытого тела, его слепую веру, его злобу ко всему, что выходит за пределы половых отправлений и выпивки. Вот он топчется, этот недоросль, которого еще полгода назад толстопузый папаша порол, тщась приспособить к торговле лежалой мукой и засахарившимся вареньем, сопит, стоеросовая дубина, мучительно пытаясь вспомнить параграфы скверно вызубренного устава, и никак не может сообразить, нужно ли рубить благородного дона топором, орать ли «караул!» или просто махнуть рукой – все равно никто не узнает. И он махнет на все рукой, вернется в свою нишу, сунет в пасть ком жевательной коры и будет чавкать, пуская слюни и причмокивая. И ничего на свете он не хочет знать, и ни о чем на свете он не хочет думать. Думать! А чем лучше орел наш дон Рэба? Да, конечно, его психология запутанней и рефлексы сложней, но мысли его подобны вот этим пропахшим аммиаком и преступлениями лабиринтам дворца, и он совершенно уже невыразимо гнусен – страшный преступник и бессовестный паук. Я пришел сюда любить людей, помочь им разогнуться, увидеть небо. Нет, я плохой разведчик, подумал он с раскаянием. Я никуда не годный историк. И когда это я успел провалиться в трясину, о которой говорил дон Кондор? Разве бог имеет право на какое-нибудь чувство, кроме жалости?»

Румата даже в человеческих чувствах не специалист. Он не знает, когда какое чувство приемлемо, а когда – необходимо. Не знает. Не понимает. Не разумеет. 

«Иномирянин-землянин» ещё пытается балансировать на Грани. Но с каждым разом ему всё хуже удаётся хранить инкогнито. И он, наконец, проговаривается офицеру «серых»:

«– Мой дорогой Рипат! – высокомерно сказал Румата, поворачиваясь, чтобы идти. – Вы забываете, что с высоты моего происхождения не видно никакой разницы даже между королем и вами. До свиданья.»

Он что, всерьёз думает, что офицерами назначают всегда и везде клинических кретинов и идиотов?

Да, вероятнее всего, он так и думает. Потому что он – один из тех «иномирян», которые вмешались в жизнь населения другой планеты, другой территории, другой цивилизации. Вмешались бездумно, непрофессионально и безответственно.

Румата не готов признать себя глупцом и тупицей. Не готов. Он ещё пытается переложить вину за провал своей деятельности на туземцев. Любых – пассивных, полуактивных, прогрессивных. Любых. Потому что сам эту вину тягать на себе не хочет, не желает. 

Да, он осознаёт – к сожалению, только в первом приближении – всю сложность реальности этого мира, в котором он, иномирянин, провёл почти десять лет. Толко сейчас осознаёт. И только в первом приближении. Через шесть лет после своего прибытия сюда, на эту планету. И всё равно склонен винить в провале миссии не себя, а туземцев. Стругацкие об этом пишут откровенно и чётко:

«Они не знали, что будущее за них, что будущее без них невозможно. Они не знали, что в этом мире страшных призраков прошлого они являются единственной реальностью будущего, что они – фермент, витамин в организме общества. Уничтожьте этот витамин, и общество загниет, начнется социальная цинга, ослабеют мышцы, глаза потеряют зоркость, вывалятся зубы. Никакое государство не может развиваться без науки – его уничтожат соседи. Без искусств и общей культуры государство теряет способность к самокритике, принимается поощрять ошибочные тенденции, начинает ежесекундно порождать лицемеров и подонков, развивает в гражданах потребительство и самонадеянность и в конце концов опять-таки становится жертвой более благоразумных соседей. Можно сколько угодно преследовать книгочеев, запрещать науки, уничтожать искусства, но рано или поздно приходится спохватываться и со скрежетом зубовным, но открывать дорогу всему, что так ненавистно властолюбивым тупицам и невеждам. И как бы ни презирали знание эти серые люди, стоящие у власти, они ничего не могут сделать против исторической объективности, они могут только притормозить, но не остановить. Презирая и боясь знания, они все-таки неизбежно приходят к поощрению его для того, чтобы удержаться. Рано или поздно им приходится разрешать университеты, научные общества, создавать исследовательские центры, обсерватории, лаборатории, создавать кадры людей мысли и знания, людей, им уже неподконтрольных, людей с совершенно иной психологией, с совершенно иными потребностями, а эти люди не могут существовать и тем более функционировать в прежней атмосфере низкого корыстолюбия, кухонных интересов, тупого самодовольства и сугубо плотских потребностей. Им нужна новая атмосфера – атмосфера всеобщего и всеобъемлющего познания, пронизанная творческим напряжением, им нужны писатели, художники, композиторы, и серые люди, стоящие у власти, вынуждены идти и на эту уступку. Тот, кто упрямится, будет сметен более хитрыми соперниками в борьбе за власть, но тот, кто делает эту уступку, неизбежно и парадоксально, против своей воли роет тем самым себе могилу. Ибо смертелен для невежественных эгоистов и фанатиков рост культуры народа во всем диапазоне – от естественнонаучных исследований до способности восхищаться большой музыкой… А затем приходит эпоха гигантских социальных потрясений, сопровождающихся невиданным ранее развитием науки и связанным с этим широчайшим процессом интеллектуализации общества, эпоха, когда серость дает последние бои, по жестокости возвращающие человечество к средневековью, в этих боях терпит поражение и исчезает как реальная сила навсегда.»

Румата показывает себя идеалистом. Он не понимает, что экспортировать прогресс, экспортировать революцю из мира в мир из цивилизации в цивилизацию без потерь, без искажений невозможно. Он продолжает верить в то, что благость, наступившая на Земле, возможна к реализации в ином мире, на другой планете. Возможна взрывным, скачковым методом, способом, образом. 

«Братья мои, подумал Румата. Я ваш, мы плоть от плоти вашей! С огромной силой он вдруг почувствовал, что никакой он не бог, ограждающий в ладонях светлячков разума, а брат, помогающий брату, сын, спасающий отца. «Я убью дона Рэбу». – «За что?» – «Он убивает моих братьев». – «Он не ведает, что творит». – «Он убивает будущее». – «Он не виноват, он сын своего века». – «То есть он не знает, что он виноват? Но мало ли чего он не знает? Я, я знаю, что он виноват». – «А что ты сделаешь с отцом Цупиком? Отец Цупик многое бы дал, чтобы кто-нибудь убил дона Рэбу. Молчишь? Многих придется убивать, не так ли?» – «Не знаю, может быть, и многих. Одного за другим. Всех, кто поднимет руку на будущее». – «Это уже было. Травили ядом, бросали самодельные бомбы. И ничего не менялось». – «Нет, менялось. Так создавалась стратегия революции». – «Тебе не нужно создавать стратегию революции. Тебе ведь хочется просто убить». – «Да, хочется». – «А ты умеешь?» – «Вчера я убил дону Окану. Я знал, что убиваю, еще когда шел к ней с пером за ухом. И я жалею только, что убил без пользы. Так что меня уже почти научили». – «А ведь это плохо. Это опасно. Помнишь Сергея Кожина? А Джорджа Лэнни? А Сабину Крюгер?» Румата провел ладонью по влажному лбу. Вот так думаешь, думаешь, думаешь – и в конце концов выдумываешь порох…»

Никакого пороха Румата изобрести не успел – его банально скрутили. Его, представителя более высокоразвитой цивилизации, банально скрутила толпа мордоворотов. Оказывается, у Руматы не было ничего, способного остановить нападение толпы. И это – историк? Румата – кто угодно, но не историк. И сам Румата уже начинает деятельно сомневаться в том, что он именно историк:

«Я не могу больше, твердил про себя Румата. Еще немного, и я сойду с ума и стану таким же, еще немного, и я окончательно перестану понимать, зачем я здесь… Нужно отлежаться, отвернуться от всего этого, успокоиться…»

И это – в боевой обстановке. Когда надо не слюнтяйствовать, а действовать чётко, быстро и правильно. Румата депрофессионализируется, продолжает терять любую мысленную «иномирную» квалификацию. Он даже сам осознаёт, что теряет, но… Осознаний – мало. 

Румата вернулся к себе домой. И увидел очередную жертву своей тупоумности – мёртвого мальчика Уно. Подросток погиб из-за глупости, тупости и непрофессионализма Руматы. «Турист» занимался чем угодно, кроме совершенствования людей, которые ему поверили и в которых поверил он сам. Румата не защитил себя и не защитил которого уже по счёту «перспективного» туземца. 

Степень депрофессионализации Руматы меня уже не потрясает, потому я не жду реверса, не жду перехода Руматы к скоростному и результативному самосовершенствованию. Потому что для этого реверса нет ни времени, ни возможностей.

Румата не собирается, не желает, более того – он не умеет спасти даже Киру, женщину, доверившуюся ему так, как не доверился даже Уно. Женщину, просчитавшую его так, что земные психологи должны съесть свои дипломы и ходатайствовать перед земным верховным судом о том. чтобы Румату по возвращении посадили в каменный мешок и кормили только хлебом и водой один раз в день всю оставшуюся жизнь. 

«– Ты не просто добрый, хороший человек, – продолжала она, не слушая. – Ты еще и очень странный человек. Ты словно архангел… Когда ты со мной, я делаюсь смелой. Сейчас вот я смелая… Когда-нибудь я тебя обязательно спрошу об одной вещи. Ты – не сейчас, а потом, когда все пройдет, – расскажешь мне о себе?»

Румата даже не был готов к тому, что его просчитает, его вскроет, его расшифрует женщина-туземка. О какой профессиональной предварительной должной подготовке Руматы к выполнению агентурной работы можно говорить? Никакой подготовки не было. А если и была, то Румату готовили к чему угодно, но не к реальной профессиональной работе в условиях «иномирья».

Румата не был готов к созданию, организации и обеспечению нормативной работы местной агентурной сети, состоящей из туземцев. Получается, что Румату не готовили ни к «одиночному плаванию», ни к работе в качестве руководителя местных сил некоего Сопротивления, способного в максиматуре повернуть ситуацию во вроде бы позитивное с точки зрения землян, конечно, русло. К власти в королевстве уже успели придти монахи, организовавшие и укоренившие в потрясающе короткие сроки самую лютую бюрократию, а Румата…

«И тут Румата остановился как вкопанный. Знакомый густой рев огласил тюремные своды. Где-то в недрах тюрьмы орал во всю мочь, сыпля чудовищными проклятиями, понося бога, святых, преисподнюю, Святой Орден, дона Рэбу и еще многое другое, душевный друг барон Пампа дон Бау-но-Суруга-но-Гатта-но-Арканара. Все-таки попался барон, подумал Румата с раскаянием. Я совсем забыл о нем. А он бы обо мне не забыл…»

Поздно раскаялся Румата. Поздно. И этим поздним раскаянием он ещё раз доказал, что не является профессионалом. Ни в каком смысле. Да, он немного позднее спас Пампу и дал ему уйти от тюремщиков, но… 

Спасённый доктор Будах крайне легко ударяется в философствование. Его высказывания… показательны:

«– Сущность человека, – неторопливо жуя, говорил Будах, – в удивительной способности привыкать ко всему. Нет в природе ничего такого, к чему бы человек не притерпелся. Ни лошадь, ни собака, ни мышь не обладают таким свойством. Вероятно, бог, создавая человека, догадывался, на какие муки его обрекает, и дал ему огромный запас сил и терпения. Затруднительно сказать, хорошо это или плохо. Не будь у человека такого терпения и выносливости, все добрые люди давно бы уже погибли, и на свете остались бы злые и бездушные. С другой стороны, привычка терпеть и приспосабливаться превращает людей в бессловесных скотов, кои ничем, кроме анатомии, от животных не отличаются и даже превосходят их в беззащитности. И каждый новый день порождает новый ужас зла и насилия…»

И именно в разговоре с Будахом Румата произносит ключевую для всей книги, для всего текста, для всей ситуации фразу, многое поясняющую и многое ставящую на свои места:

«Будах, сморщив лоб, молчал обдумывая. Румата ждал. За окном снова тоскливо заскрипели подводы. Будах тихо проговорил:

– Тогда, господи, сотри нас с лица земли и создай заново более совершенными… или, еще лучше, оставь нас и дай нам идти своей дорогой.

– Сердце мое полно жалости, – медленно сказал Румата. – Я не могу этого сделать.

И тут он увидел глаза Киры. Кира глядела на него с ужасом и надеждой.»

Румата сказал так, на мой взгляд, потому что осознал: земляне слишком глубоко вторглись в живую ткань местного населения другой планеты, чтобы вот так легко и просто уйти с планеты, вернуться на Землю и забыть о своём вмешательстве как о каком-нибудь сне. 

Одновременно Румата осознал и то, что земляне не готовы пойти на крайние, пусть даже и эффективные меры, такие как тотальная санация планеты и её населения. Возможности для этого у землян, как показывают Стругацкие, упоминавшие гипноиндукторы на орбитальных спутниках, были. Но – земляне не были готовы их использовать. Ни мягко, ни жёстко. А это значит, что земляне сунулись на другую планету, в ткань другой цивилизации, не имея плана, не собрав полной, исчерпывающе полной информации о многом, имеющем значение и для планеты, и для её населения. Десять, пятнадцать, двадцать лет земляне потратили на что угодно, кроме нормальной разведки, нормального наблюдения и нормального сбора всевозможных фактических данных. 

Румата даже не смог обеспечить неприступность своего дома для незваных гостей. Арата пришёл к нему в дом спокойно и свободно. И Румата об этом визите, что называется, ни сном, ни духом. Арата – деловой чел, он сразу захотел поиметь с Руматы самое мощное оружие. Арата настойчив. И упорен. Но он неожиданно – и не только для Руматы, но, думается, и для многих читателей, ещё и мудр:

«Румата ощущал странное чувство болезненной раздвоенности. Он знал, что прав, и тем не менее эта правота странным образом унижала его перед Аратой. Арата явно превосходил его в чем-то, и не только его, а всех, кто незваным пришел на эту планету и полный бессильной жалости наблюдал страшное кипение ее жизни с разреженных высот бесстрастных гипотез и чужой здесь морали. И впервые Румата подумал: ничего нельзя приобрести, не утратив, – мы бесконечно сильнее Араты в нашем царстве добра и бесконечно слабее Араты в его царстве зла…

– Вам не следовало спускаться с неба, – сказал вдруг Арата. – Возвращайтесь к себе. Вы только вредите нам.

– Это не так, – мягко сказал Румата. – Во всяком случае, мы никому не вредим.

– Нет, вредите. Вы внушаете беспочвенные надежды…

– Кому?

– Мне. Вы ослабили мою волю, дон Румата. Раньше я надеялся только на себя, а теперь вы сделали так, что я чувствую вашу силу за своей спиной. Раньше я вел каждый бой так, словно это мой последний бой. А теперь я заметил, что берегу себя для других боев, которые будут решающими, потому что вы примете в них участие… Уходите отсюда, дон Румата, вернитесь к себе на небо и никогда больше не приходите. Либо дайте нам ваши молнии, или хотя бы вашу железную птицу, или хотя бы просто обнажите ваши мечи и встаньте во главе нас.

Арата замолчал и снова потянулся за хлебом. Румата глядел на его пальцы, лишенные ногтей. Ногти специальным приспособлением вырвал два года тому назад лично дон Рэба. Ты еще не знаешь всего, подумал Румата. Ты еще тешишь себя мыслью, что обречен на поражение только ты сам. Ты еще не знаешь, как безнадежно само твое дело. Ты еще не знаешь, что враг не столько вне твоих солдат, сколько внутри них. Ты еще, может быть, свалишь Орден, и волна крестьянского бунта забросит тебя на Арканарский трон, ты сровняешь с землей дворянские замки, утопишь баронов в Проливе, и восставший народ воздаст тебе все почести, как великому освободителю, и ты будешь добр и мудр – единственный добрый и мудрый человек в твоем королевстве. И по дороге ты станешь раздавать земли своим сподвижникам, а на что сподвижникам земли без крепостных? И завертится колесо в обратную сторону. И хорошо еще будет, если ты успеешь умереть своей смертью и не увидишь появления новых графов и баронов из твоих вчерашних верных бойцов. Так уже бывало, мой славный Арата, и на Земле, и на твоей планете.»

Румата не убедил своего собеседника. Стругацкие показывают, что Румата вообще никого не может убедить. Даже самого себя:

«– У меня никакого мнения еще нет, – возразил Румата. – А у Пашки тем более. Надо посоветоваться с Базой. Надо оглядеться. А через неделю встретимся и решим.»

Посоветоваться с базой. Оглядеться. Через неделю – решим. Так имеет право говорить чел, который только вчера прибыл на планету и столкнулся с первой небольшой, незначительной трудностью. А не чел, который просидел сиднем среди туземцев на другой планете почти десятьь лет. Но Румата говорит именно так. И это высказывание в очередной раз доказывает его глупость, тупость и непрофессионализм. А также – глупость, тупость и непрофессионализм его соплеменников, рассеянных по всей «иномирной» планете.

Румата – не профи. Ни в каком мыслимом смысле. И дон Кондор спустя шесть лет вразумляет Румату как будто тот только-только прибыл на планету:

«– Антон, – сказал дон Кондор, – я бы… э-э… не хотел быть бестактным, и не подумай, будто я… э-э… вмешиваюсь в твои личные дела.

– Я вас слушаю, – сказал Румата. Он сразу догадался, о чем пойдет речь.

– Все мы разведчики, – сказал дон Кондор. – И все дорогое, что у нас есть, должно быть либо далеко на Земле, либо внутри нас. Чтобы его нельзя было отобрать у нас и взять в качестве заложника.

– Вы говорите о Кире? – спросил Румата.

– Да, мой мальчик. Если все, что я знаю о доне Рэбе, – правда, то держать его в руках – занятие нелегкое и опасное. Ты понимаешь, что я хочу сказать…

– Да, понимаю, – сказал Румата. – Я постараюсь что-нибудь придумать.»

А Румата пробыл на планете, просидел на планете не день, не месяц, не год – шесть лет. И не понял большей половины «азбуки разведчика». Не осознал, что положения этой азбуки написаны в полном смысле кровью. Румата, как мне представляется, профнепригоден к такой «полевой» деятельности. Как кабинетный теоретик, Румата может быть что-то и стоит – но только в пределах Земли. А вне атмосферного щита – уже нет. Не стоит. Ничего. Гроша ломаного не стоит. 

Кира появилась у Руматы не вчера. Не час назад. А достаточно давно. Настолько достаточно давно, что профи уже обставил бы обиталище своей женщины, к которой он, профи, дюже не равнодушен, всеми техсредствами, которые в своей совокупности гарантировали бы полную физическую и психическую безопасность для этой конкретной женщины. Но у Руматы нет до сих пор никакого надёжного убежища для Киры. И потому гибель Киры, на мой взгляд, предопределена самим ходом, самим развитием событий. 

А дон Кондор… Он преступно мягок. Как более опытный сотрудник Института, он обязан был прессовать Румату до победного конца. Но он – не прессует. Потому что ему Румата безразличен. И своё безразличие он, дон Кондор, маскирует нежеланием вмешиваться в некие «личные дела» Руматы. А ведь эти личные дела ставят под угрозу выполнение – должным образом – работы землян на этой планете. И эта постановка под угрозу снимает с дона Кондора обязанность сдерживаться и разводить политесы. Сотрудники Института действуют не в полигонных, а в боевых условиях. И всякие реверансы должны быть оставлены далеко-далеко. На Земле. Не ближе. 

Но – реверансы не оставлены. И потому глупы, тупы и непрофессиональны оказываются не только Румата и дон Кондор, но и все поголовно «внедрённые агенты». И те «схождения с катушек», о которых поведали читателю Стругацкие в первой трети основной части повести – это ещё цветочки. На которые надо было обратить самое пристальное внимание. И должным образом деятельно и быстро отреагировать. Не было обращено внимание. И не было никакой должной реакции. 

Румата никого не способен эффективно защитить. Даже свою вроде бы любимую женщину. Вот цитата:

«Отец просил, чтобы она домой пока ни в коем случае не приходила. Брат грозился с ней разделаться за то, что спуталась с благородным, рыжая стерва…

Да, думал Румата, уж конечно, не домой. И здесь тоже оставаться ей ни в коем случае нельзя. Если с ней хоть что-нибудь случится… Он представил себе, что с ней случилось плохое, и сделался весь как каменный.»

Любой вменяемый мужик, получив такую инфу, немедленно развил бы бурную деятельность, направленную на эффективную и реальную защиту своей любимой женщины. А Румата… 

«– Я все равно слушаю. Я, правда, очень устал, но еще больше я соскучился по тебе. Мне жалко спать. Ты рассказывай, мне очень интересно.»

Зачем эта ложь? Почему он держит женщину – туземку, которую вроде бы любит – за идиотку? Ведь на самом деле Румате ничего не интересно. Он устал, но он не хочет тяпнуть энергетический напиток и развернуть, развить бурную эффективную работу, имеющую целью реальную и мощную защиту любимой женщины. Вроде бы, подчёркиваю, любимой.

Слабы проблески профессионализма у Руматы. Очень слабы:

«Потому что такие, как ты, даже не борцы. Чтобы быть борцом, нужно уметь ненавидеть, а как раз этого вы не умеете. Так же, как и мы теперь…»

Я заявляю со всей определённостью: Румата Киру не любил. Доказательство? Извольте:

«– Ну что ты, маленькая, – сказал он ласково. – Испугалась? Неужели этой швали испугалась? Иди одевайся. Делать нам здесь больше нечего… – Он торопливо натягивал металлопластовую кольчугу. – Сейчас я их прогоню, и мы уедем. Уедем к Пампе.

Она стояла у окна, глядя вниз. Красные блики бегали по ее лицу. Внизу трещало и ухало. У Руматы от жалости и нежности сжалось сердце. Погоню, как псов, подумал он. Он наклонился, отыскивая второй меч, а когда снова выпрямился, Кира уже не стояла у окна. Она медленно сползала на пол, цепляясь за портьеру.

– Кира! – крикнул он.

Одна арбалетная стрела пробила ей горло, другая торчала из груди. Он взял ее на руки и перенес на кровать. «Кира…» – позвал он. Она всхлипнула и вытянулась. «Кира…» – сказал он. Она не ответила. Он постоял немного над нею, потом подобрал мечи, медленно спустился по лестнице в прихожую и стал ждать, когда упадет дверь…»

Сам мэн торопливо что делает? Натягивает металлопластиковую кольчугу. На себя, любимого. А его любимая девушка остаётся в простой одежде. Ни разу не бронированной. Даже местными средствами. 

И при этом девушка находится рядом с окном, является прекрасной мишенью. Да, я помню, что древние арбалеты – не СВД ни разу, но… Румата, на мой взгляд, перестаёт адекватно воспринимать действительность. А принимать правильные решения он перестал много-много раньше. И потому Кира гибнет из-за глупости, тупости, непрофессионализма и бессердечия Руматы. Приобретённого, казалось бы, бессердечия. Но на самом деле – всего лишь поднятого из глубин сути Руматы – «инопланетянина», «иноземельца», «иномирянина». Той самой поганой сути индивидуалиста и глупца, которую обязаны были просчитать и вскрыть на Земле, решая вопрос о посылке Руматы в экспедицию и на высадку на планету. Не вскрыли, не просчитали. Проявили непрофессионализм, тупость и глупость. Результат – гора ошибок, просчётов и жертв, порождённых неготовностью «историков» действовать в «некабинетных» условиях.

Дурень Румата попёрся во дворец. Устилая свой путь трупами. Возможно, истекая кровью. 

Его коллеги проявили вроде бы похвальную оперативность – прислали дирижабль, забросали город шашками с усыпляющим газом. И всё – для того, чтобы найти этого дурня Румату. Который почему-то оказался жив и здоров. Я бы предпочёл, чтобы из города вывезли его труп. Но дуракам, очевидно, действительно везёт. Иногда. В том числе – остаться в живых. Среди горы трупов. И земляне снова оказались непрофессионалами. Они постеснялись выбить из Руматы – пусть даже полумёртвого – всю и любую профильную информацию. 

Румата-Антон стал другим. Потому что в кои-то веки лично побывал не на полигоне, не на стрельбище, а в реальной боевой опасной ситуации. Но стал ли он другим полностью? Вот в чём вопрос. На мой взгляд – не стал. Его пример – другим наука. Вот только воспримут ли другие земляне его науку полно и качественно?