Рецензия на сборник поэзии «История болезни»
Первое, что хотелось ‒ могло сказаться об этих стихах, ‒ говорилось тоже стихами. Такими же странными, рваными, без рифм и ни для кого ‒ только для автора, может быть. Да и то под вопросом. Впрочем, к счастью, они забылись ‒ дело было на улице, на ходу, такое легко забыть. Да наверное, в этом и не было смысла. А может, нет и сейчас.
Просто говорить о стихах ‒ разве есть смысл? Или вообще говорить? Их надо читать, желательно вслух, лежа в траве или где-нибудь у воды… гор-то поблизости нет.
Об этих уж точно ‒ не говорить, не прозой, и вообще между строк. Строк тут куда больше, чем сути, ‒ суть-то одна, но о ней можно по-разному. Примерно как здесь.
И вопрос «что лучше, что нравится» ‒ здесь звучит странно. Всё равно как спросить, что в твоём теле лучше ‒ ухо, волосы или палец, а может, печень или прямая кишка. Анатомия хороша в морге, но не в чём-то насчёт стихов… Когда много строк сплетаются в целое, каждая ‒ органичная часть, главы перетекают друг в друга ‒ создавая Впечатление и Вопрос. И чувство, что автор точно знает, о чём писал. А если и нет, это неважно.
Главное ‒ он сказал.
У людей на меня аллергия.
Я — апельсин или пыль?
Скорее, я цитрус,
Ведь я вечно кислый
И у меня есть оранжевый шарф...
Я вам солгал.
В смысле, про шарф.
Он есть у меня, но синий.
Слишком охота
Причину сыскать
Для себя, что я — не пыль.
Сильный ветер сказал,
Что сможет меня унести,
Посеял мне в сердце сомненье.
У пыли нет сердца.
У апельсина — тоже.
Для завязки, интриги, трупа в библиотеке ‒ вполне подойдёт. Книга о смысле жизни должна ‒ вероятно, кому-то, хотя кто его знает, записан ли этот долг, ‒ задавать конкретный вопрос, чтобы дальше читатель гадал, мучился, ломал голову ‒ так всё-таки, в самом деле, взаправду ‒ апельсин или нет? Есть ли у пыли сердце? И главное, самое главное точно ‒ какого же цвета шарф?
Я спросил у родни,
Что со мной станет После.
Сказали, развеют над морем.
Сказали, достойный конец —
Художнику, даже плохому...
Развеют! Значит, я пыль?
Но в чём пыли честь,
Чтоб над морем!
На этом месте возникает странное чувство: что если сказать поэту о разных важных вещах ‒ о птицах, ждущих возле Харумбы или золотоглазых рыбах и зелёной воде, и даже о синем городе, уже вовсе не сэра Макса, а только моём, ‒ он почувствует скрытый смысл. Потому что в таких местах бывают только поэты… пишущие без рифм ‒ и правда, зачем им рифмы, они слишком тверды и конкретны, слишком туманят суть за соразмерностью слов. А стихи ‒ не всегда красота… а может, вовсе и не она. И чего от них ждать, если пишет их ‒ вроде бы ‒ кукла...
Я не люблю мусор,
Не люблю старый хлам,
Памятные вещицы,
Чей талант — собирать пыль.
Я не люблю обувь,
Повод надеть которую
Случится
Через двадцать лет.
Я к ностальгии не склонен
И не любитель богатых
Историей разных вещиц
По мне — так им место
В музее.
...
Но!
У меня есть разбитая кукла. Ломана, бита годами,
Обшарпана, и не слегка.
Внутри у неё грязной ваты
Давно закаталися комья,
Ну а живот перештопан
Чёрным стежком ‒
Франкенштейн.
У неё в голове пустовато,
На голове лысовато,
И то, что с волосьев осталось,
Волосьем и не назвать.
У меня есть разбитая кукла.
Я клею её три десятка
Месяцев, может и лет.
...
Сломать бы её.
Я мечтаю.
...
Но меня просили
Не трогать куклу
И ей не вредить,
Потому что у куклы...
Досада! — у куклы моё лицо.
И потом, после этого, вовсе не очень страшно ‒ и почти что не странно, разве что капельку:
Однажды
Я был похоронен заживо.
Без гроба, просто в мешке.
Неглубоко, но всё ж.
В лесу, далеко от трассы.
Было лето, и пот
Катился по мне ручьём,
Ведь я сам копал могилу.
...
Я полз, прерываясь на отдых,
Но каждый рывок шёл всё легче.
Мне помогло, что рождён
Я для пера, не лопаты,
Оттого неумело терзал
Злосчастную землю в лесу —
Неглубокой вышла могила.
...
Я выбрался, лёг на земле.
Должно быть, всё так и задумано:
Чтобы я смог вынырнуть
Из этого бассейна для усопших.
Хотя, если б не смог,
Никто бы меня не хватился.
Когда я полз,
Ноги выбились из ткани
И теперь были в карей пыли.
Я сжёг свой мешок,
Поистратив
Треть коробка спичек.
Огонь рисовал на нём
Ровные, круглые дыры,
А потом быстро гас.
Во мне не было ликованья
Или волненья, или чего-то ещё.
Моя грудь не тянула жадно
Сухой воздух душного лета.
Я чувствовал Ничего.
Но только, когда читаешь, то чувствуешь ‒ не ничего, напротив, так много, что связными строками в прозе об этом не рассказать ‒ а стихами не хочется, они ведь остались там, где я шёл по траве, по остовам старых шпал, как рёбра кита, выброшенного на сушу ‒ или город построен на нём, только это забылось, остались лишь рёбра шпал… И всё, что приходит в голову, когда надо сказать другим ‒ нечитавшим ‒ об этих стихах, ‒ стоит ли говорить? Лучше прочесть, и лучше в той самой траве, где спит старый кит, или шпалы, или просто ‒ взять и прочесть. Иначе не объяснить. Настроение ‒ лучше музыкой, ещё лучше ‒ цветом, кляксами масляных красок, но тогда нужен холст, мастихин… куда проще ‒ росчерки слов.
Остальное ‒ и правда, туман...
Вокруг меня — туман.
Опустилась в долину
Белая туча;
Я бреду сквозь неё,
По колено
В иглах ежиных,
Не могу отыскать
Ни одного живого ежа.
Внутри меня — туман.
Не знаю, я — ёж?
Или лошадь?
Или на берег
Брошенный кит,
Отрастивший ноги
В поисках
Давно засохшего моря?
Моя кожа — туман.
Последний оплот,
Разделявший
«Внутри» и «снаружи» — пал.
Было не больно
Потерять тело,
Но больно узнать,
Что ум не уйдёт следом.
Тумана тут много, да… хотя он иллюзорный, сквозь него видно многое. Особенно если читаешь не раз. Вопросы, ответы, правда и ложь… всё, как и положено в книгах.
Море из лжи или море из лажи?
Какое из двух зол гаже?
Лично я предпочитаю ложь.
Объяснить? Что ж,
Она бывает во спасение,
Рождается из непонятого мнения,
Бывает невинной,
Бывает красивой,
В отличие от лажи,
Маркой, как сажи,
Заразной, бесспорно.
***
И если бы я выбирал,
В каком из двух морей тонуть,
Я без промедленья
Выбрал бы первое.
И дальше прекрасное, без комментариев:
я думал в полусне, почему люди не едят двери
ну вот сами подумайте, всюду символы, всюду символы
приветственный взмах рукой ‒ символ, крест с распятым человеком ‒ символ
галстук нужен только потому, что он символ
а дверь, это же такой большой, такой грандиозный символ
показывает, что мы куда-то переходим
мы ведь всё время переходим
из сытого состояние в голодное
из температуры 36.6001 в температуру 36.6002
мы переходим и переходим
в следующую миллисекунду, в лучшее завтра
в день, когда всё будет по-другому
так почему мы не олицетворяем это символическим поеданием дверей?
Лучше этого просто не скажешь ‒ квинтэссенция смысла книги, всех этих букв и строк. Если ты там, внутри, ‒ это кажется полным глубокого смысла. И если подумать, хотя не все любят думать о чём-то, скрытом в стихах, ‒ пусть странный, но да, это ‒ смысл.
И такого тут ‒ много, собственно, даже всё. Вам уже кажется это странным, несвязным, неясно о чём? Вероятно, вы на верном пути… в обратную сторону, под углом наискось. А когда ты ‒ внутри… сложно наружу, потому что ‒ может заворожить.
И заставить задуматься, или остановиться, или ещё на секунду ближе к тому, что значит жить.
Но это грустное путешествие. Где-то возле обрыва, возле ничто за пределами нечто, что нам кажется нашей реальностью. Как-то, наверно, так.
Не стой на краю крыши.
Это опасно:
Тебя могут увидеть, тебя могут поймать.
Стой на краю обрыва в чёрном лесу,
Там нет никого, там не слышно слов.
И полёт будет длиться, длиться без конца,
Ведь если ты не чувствуешь конец —
Значит, его и не было.
Так тяжело научиться летать;
Мы летаем во сне,
А сон — малая смерть.
Так почему бы не обнять её за талию,
(Она вовсе не так костлява,
Как её рисуют слепцы),
И позволить вести себя в танце,
Касаясь ногами тумана.
Не страшно быть с нею,
Куда страшней мысль, что она
Отпустит руки, выронит тебя
(За что? Почему я?!),
Искалечит, исковеркает тело, сломает его,
Оставит испорченным,
Так и не проведя на ту сторону,
И ты останешься с чувством конца ‒
Бесконечно.
И всегда остаётся ‒ не то, что мы поняли, и не то, что нам говорят, и вне словарных значений вечно лгущих нам слов…
За слоем масок я прячу
Самое себя.
Тот, кто пишет словом, и тот,
Кто критикует написанное.
Тот, кто пишет картины,
И тот, кто не может писать.
Кто видит будущее других,
Но не смотрит в своё.
Тот, кто поёт свою песнь
Всегда — молча.
Тот, кто порхает свой танец
Всегда — застыв,
Как мотылёк в янтаре.
***
Я хотел стать человеком сильным,
Но так и не смог,
Зато перестал
Быть
Человеком
Вообще.
И когда мы дошли ‒ а кто-то дополз, долетел, телепортировался до финала ‒ вместо ответа нам снова… покажут ответ. Вот так всё неправильно, а уж неожиданно как. Мы не ждали… хотя кто-то и вправду не ждал ‒ и это самое верное. Пустое это занятие ‒ ждать. Особенно если речь о смысле верлибров, ритмов, пойманных в клетки строк…
Миру нужны мои слова или мне — нужно, чтоб они нужны были миру?
Их эхо б наполнило полое тело миррой
И прочей ладной безладанной смесью для последнего пути,
Я мог бы сказать «Отпусти»
Сам себе.
Но миру не нужны мои слова,
Я мог бы пропеть свои строки
Человеку, Концу и Истоку,
Дьяволу, Богу, микробу
Что живёт на моей ладони,
Я мог вывернуть душу — бездонную
И с тем же успехом швырнуть
В пыльный угол её...
...
Но если
Миру не нужны мои слова,
С кем я говорю сейчас?
Кто-то читает: Какой же бред,
Бредовее этого слов-то нет,
Кто-то читает — находит себя,
Кто-то читает со светом, любя...
Неважно.
И первого, и второго, и третьего
Хитрый автор заставил слушать.
Учитывая полную разбалансировку сего текста,
Я истинный вор чужого времени.
В пятистишии выше спрятан ответ:
Что же на самом деле я так ревностно хотел сказать всё это время.
И правда ‒ там спрятан ответ. И больше сказать тут нечего, dixi, финал. А если это вам кажется пустословием, лишённым сути и ценности ‒ особенно как рецензия ‒ вам не кажется, так и есть.
И зря вы тратили время, болтаясь здесь, читая всё это ‒ хотя уж давно могли бы бросить, сбежать и читать сами стихи.