Рецензия на повесть «Кукла»
В лужах разлетаются птицы с облаками
Но в мире есть иные области,
Луной мучительной томимы...
Н. Гумилев
Однажды в начальной школе — кажется, это был "выпускной вечер" у младших классов, — мне подарили иллюстрированную книгу сказок Оскара Уайлда. В ней была вся классика, переведенная еще в советские времена: "Мальчик-звезда", "Рыбак и его душа", "Кентервильское привидение". Я очень хорошо помню, чем именно эти сказки, будучи впервые прочитаны, тогда больше всего впечатлили меня, девятилетнюю. Мена заворожили недосказанные Уайлдом слова, непоказанные им миры — чужие, меняющие человеческую суть и, как я тогда уже понимала, не по-земному жестокие... и справедливые.
Где успела побывать изгнанная Душа, перед тем как пришла — совсем уже иной — к своему прежнему хозяину? В какие такие края увело Привидение маленькую Вирджинию, откуда вернулась она сразу и навсегда повзрослевшей? ("Он открыл мне, что такое Жизнь, и что такое Смерть, и почему Любовь сильнее Жизни и Смерти", — скажет Вирджиния мужу много лет спустя, но так и не сможет или не захочет описать, что же именно пережила она в далеких мирах по ту сторону реальности).
Почему я решила начать рецензию именно с этого воспоминания? Все просто: в новелле "Кукла" Максим Далин берет читателя за руку и уверенно ведет именно через эти миры. И делает он это так, что уже невозможно шагнуть назад, а можно только, затаив дыхание, следить за сменой призрачных образов вокруг.
В разрывах бурых клубящихся туч плыл чуть подтаявший шарик космического мороженого с перламутровым яблочным сиропом. Туман благоухал тополями, березой и талым снегом. Лариса вдруг поняла, что они уже пришли. Ее дом как-то сам собой оказался совсем рядом, сонный и спокойный, укутанный мягкой дымкой тумана, облитый лунным сиянием, светящийся желтыми окнами в черных зарослях ив и берез - милый, как деревенский домик.
Далин ничего не скрывает и не приукрашивает: прекрасное — щемяще до рези под ложечкой, а отвратительное — мерзко до тошноты. А самое главное: уже в первые минуты этой странной прогулки понимаешь, что миры эти существуют вовсе не отдельно от нашего. Все они — часть нашего общего мира, и все они, миры живые и миры мертвые — всегда рядом с нами. И, конечно же, совсем не случайно, что место действия новеллы — именно родной город автора, город-демон, город-морок, город-оборотень, город-"плачущее небо под ногами", город, в котором вот уже несколько столетий то и дело путаются сны и явь. Санкт-Петербург.
Эти места, которые всегда казались ей унылыми и обыденными, этот спальный район, застроенный "хрущевками" и заросший тополями - это все неожиданно осозналось, как часть Города. А Город определился, как часть души. И часть любви.
Немалая часть. И не худшая.
Она жила в городе с рождения, ее родители тоже родились и выросли здесь - но лишь только что ей пришло откровение. Она - часть города. Она сама - город. И снова пришло ощущение странной смеси из любви и смерти.
И это было удивительно прекрасно.
"Здесь легко спутать небо с землею, ангелов и зверей..." — пел Илья Черт про этот (или, скорее, сегодня уже ТОТ) город в далеком 1997 году. Главные герои новеллы — девушка, нанимающаяся танцовщицей в странный ночной клуб, и ее погибший парень-музыкант — это люди поколения, которое застало Город на очередном перепутье его нелегкой истории. В те зыбкие времена, которые всегда и всюду истончали грани между добром и злом, а значит — и между реальностями. В такие времена чаще обычного исчезают из жизни люди, которых никто и никогда не станет искать. Этих людей просто слишком незаметно смывает с берега жизни... Кого-то навсегда, а кого-то — лишь ненадолго, чтобы потом вернуть, дать возможность снова вынырнуть — перерожденным. Человеком ли?
И вот она, центральная идея новеллы, притягивающая и завораживающая: перерождение. Никто из тех, кто заглянул за занавес бытия, уже не останется прежним. Что же происходит с ними там, за чертой?
И их тела стали золотой волной, и пальцы переплелись, и туники стекли с живой мерцающей бронзы царапающими струями и осыпались бабочкиной пыльцой, и остался темный жар и сладкое, тягучее, неторопливое таинство, грешный сон в просвеченном зарей языческом храме. И скрипка была как стон в темноте, а флейта - как протянувшийся луч, а фортепиано - как горячие капли. И надо было забыть себя и позволить телу делать все самому, так, как оно помнило - лучше разума... но, боги Эллады, как это было тяжело! Будто ноги закованы в пудовые кандалы, а на руках и на теле - чугунные вериги. И тошно, мутно... И надо улыбаться, страстно улыбаться...
Призрачный мир, прочно сплетенный с повседневной действительностью, непостоянен, но вместе с тем абсолютно реален. Визуализация его в тексте оставляет после прочтения ощущение, схожее с послевкусием после фильмов Хаяо Миядзаки (меня ничуть не удивит, если окажется, что автор в том числе и в них черпал вдохновение для своих историй). Это чувство пробуждения после lucid dream, цветного сна, в котором существуют слух, обоняние и осязание, а вот зрение (а может быть, память?) странным образом подводят. Образы текучи и зыбки, персонажи и ландшафты, которые ты увидел в самом начале, в финале остаются прежними, но выглядят уже совершенно иначе, и во сне это почему-то не удивляет: ведь ты отлично знаешь, что к чему, и оттого не задаешь вопросов. А вот по пробуждении, в те несколько первых минут, что сон еще ярок в памяти, наступает остранение, и приходит восхищение человеческой фантазией, плетущей такие причудливо-изменчивые, парадоксальные и вместе с тем кристально логичные миры.
И, как и с Миядзаки, после прочтения остается отчетливое ощущение, что этот сон только что приснился именно тебе одному. Ведь где-то там, между строк, точно затерялись и твои воспоминания, верно? Может быть, ты однажды в семнадцать лет сидел ночью летом на крыше и слушал звезды, и в памяти осталась та самая мелодия? Может, однажды — совсем ненадолго, — чувствовал еле заметный холодок по спине, идя вдоль ограды кладбища в солнечный вроде бы денек, когда только что прошел дождь и воздух вокруг сладко пахнет липами?
Ведь именно из таких крошечных осколочков, которые наш разум обычно смахивает в глубины сознания, как ненужный мусор — из них-то на самом деле и складываются настоящие сны...
Страшно ли там, в этих далеких и одновременно близких реальностях? Возможно. Даже наверняка. Но еще — там очень красиво. И красоту эту, хрупкую, неземную, которую в нашем мире можно ощутить иногда лишь на вдохе после долгой гонки, в первую осень жизни или в последнюю ее весну, автор рисует мастерски, осторожными, но такими обжигающе яркими штрихами, что иногда начинает щипать в глазах:
Мягкое небо, нежное, как смятый серый шелк, расстелилась над крышами соседних домов. Деревья в дымке не рассеявшегося тумана, будто написанные акварелью на влажной рыхлой бумаге, были исполнены пробуждающейся жизни; зеленоватые стволы старых тополей, березовая розовость, жатый черный бархат коры вяза - все это мерцало тонким, еле уловимым свечением. Туман съел снег, и обнажившаяся земля ждала травы, а мокрый асфальт тоже мерцал, как натертый паркет. Лужи лежали на нем осколками черного зеркала.
Лариса, задыхаясь от непонятного восторга, открыла форточку. Запах города, сырой, бензинный, земляной, серый весенний запах хлынул в комнату холодным потоком, окатив Ларису с головы до ног.
"Кукла", как и весь цикл "Лунный Бархат" — это сказка о Вечности. И в то же время для меня это еще и необыкновенно пронзительная новелла про возвращение в прошлое. В Тот Петербург, где "гопоту заменили бандиты, а сытые прачки царей", где в небе жгут корабли, и ветер играет рваными цепями. В город, полный земных сиюминутных печалей и могущий приоткрыть каждому, кто готов отречься от них, дверь в потустороннее. В терпкие воспоминания молодости, когда взгляд незашорен и перед ним нет-нет да мелькнут обрывки давнишних, чужих, полузабытых снов...