Рецензия на роман «Цветок мертвецов»
Вплетенная в культуру Японии детективная история, украшенная легендой о Девятихвостом лисе, "Цветок мертвецов" видится крайне необычной композицией, полнящейся отсылками к японскому фольклору и буддийской философии. Главная загадка повести - убийство фрейлины - происходит во время синтоистского праздника, который по стечению обстоятельств посещает прославившийся детектив, трагедия грозит скандалом и возможным конфликтом между сегунатом и микадо, обеспокоенные чиновники делают всё возможное, чтобы случившееся не развязало локальную междоусобицу. Если отбросить японские титулы и термины, на лицо обычный детектив, в котором женщина лёгкого поведения становится жертвой одержимого психопата, а местный Шерлок вместе с Ватсоном ищут преступника и составляют его психологический портрет, исходя из улик на месте преступления. Присутствуют также отвлекающие детали в виде политической распри, которая может стать следствием произошедшего.
Повествование полнится хокку и иллюстрациями, которыми украшены все без исключения главы, много деталей японского интерьера, кухни, одежды; включена, пусть и номинально, чайная церемония, и хорошо описан чайный павильон. Встречаются характерные для того периода, обретшие популярность в эпоху Хэйан традиции, вроде обычая отправлять после тайного свидания любимому/любимой несколько стихотворных строк.
Девятихвостый лис, он же Кицунэ (в корейской мифологии - кумихо, в китайской - яогуай) - довольно распространенное мифическое существо, настолько известное и популярное, что его вполне можно считать специфичной чертой именно азиатского фольклора. Как правило, это демон обольщения, причём речь не только о страсти, но и о побуждении жертвы ко лжи, воровству и убийству. В китайских и японских преданиях образ Лиса неоднозначен, он бывает и злым и добрым; зачастую истории с Кицунэ - любовные, трагические и философские. Этот персонаж очень многогранен и довольно привлекателен в идейном ключе; интерпретаций древних легенд о нём хватает как в старинных, так и в современных повествованиях.
В "Цветке мертвецов" Кицунэ выступает скорее в роли идеи, чем в чётком образе; несмотря на сложившееся у главного героя представление о его помощнике, сходство с Лисом скорее аллегорическое и демоном того назвать никак не получится. При этом символика, черты и номинация Кицунэ встречаются в повести едва ли не на каждом шагу, о нём говорят, о нём не забывают, он везде и одновременно нигде. В своей оригинальности аллюзия на легендарный образ не напоминает ни одного мифа и предания о нём, и в детективе его вполне можно считать просто оправданием, которое себе пафосно придумал склонный к драматизму антагонист.
Вложенный в основу композиции детектив типичен, образы жертвы, следователей, очевидцев и преступника характерны и обычны для подобного рода историй. Интригует лишь смена имиджа у "Шерлока" и "Ватсона": если Шерлок здесь - невероятно-наблюдательный и более ничем не примечательный сыщик, то его помощнику Ватсону достался более яркий и даже пестрый образ. Встречается в ходе повествования и умная журналистка, давно уже ставшая отличительной особенностью детективных историй, и маниакально увлечённый своим делом, преданный собственным взглядам психопат-убийца - весьма творческая личность (или личности), живущая в собственном мире и, естественно, не испытывающая чувства вины за содеянное.
Язык повести красив, легок и местами даже воздушен; произведение неплохо стилизовано под японские романы, но сильно от них отличается как атмосферой, так и посылами. Композиции японских авторов - что древние что современные - наивны и печально-очаровательны; "Цветок мертвецов", напротив, циничен и насмешлив, а временами и слишком откровенен, как и любой американский детектив. Несмотря на детальный японский антураж, в повести совершенно нет ни тонкой мелодики этой культуры, ни её чарующих полутонов, и это вызывает диссонанс так же, как и герои с именами древних самурайских родов (из которых один род Фудзивара, называемый вместе с такими древними семьями, как Тайра и Минамото, вызывает трепет) и ужасными речью и манерами, не присущими ни самураям ни аристократам в целом. К примеру, сложно представить, чтобы фрейлина той эпохи (это время, когда язык и культура достигли такого расцвета, что при дворе устраивали поэтические состязания и изъяснялись стихами) может рявкнуть на свою служанку:
- Что пялишься? Не видишь гостя? Принеси ещё риса, овощей и креветок!
Для сравнения: обращение к служанке у главной героини "Повести о прекрасной Отикубо":
Акоги, посмеиваясь, попробовала вложить зеркало в шкатулку, но оказалось, что они совсем не подходят друг к другу по размеру.
– Ах, какая гадость! Уж лучше пусть зеркало так лежит, без шкатулки. Смотреть не хочется, до чего безобразна!
Отикубо мягко остановила ее:
– Не говори так, прошу тебя. Я с благодарностью принимаю эту прекрасную вещь.
И отослала молодую служанку обратно.
В своей дотошной детализации и обилию аллюзий "Цветок мертвецов" кажется богатым выставочным залом, в котором, в отличие от простого жилища японцев, не будет хватать ни японской речи ни привычных запахов, отчего и погружения в иную культуру не получится. Да, повесть интересна, сказочна и замечательно написана, довольно даже оригинальна. Но искушенный читатель не найдёт в ней ни завораживающей красоты и атмосферности восточных сказаний, ни их тончайшей эстетики в приглушённых, сумеречных оттенках. Поэтому "Цветок мертвецов" можно рекомендовать тем, кому будет достаточно его захватывающего исследования человеческих характеров и непривычных декораций.