Рецензия на роман «Двести Тридцать Два»
Копье мое, копье мое, копье,
имущество, могущество мое,
мы странствуем по-прежнему вдвоем,
когда-нибудь кого-нибудь убьем,
я странствую, я странствую с копьем.
Что города с бутылками вина,
к ним близится великая война,
безликая беда -- и чья вина,
что городам так славно повезло.
Как тень людей -- неуязвимо зло!
Так что же ты теперь, мое копье,
имущество мое, дитя мое.
Неужто я гляжу в последний раз,
кончается мой маленький рассказ,
греми на голове, мой медный таз!
И. Бродский «Романс Дон Кихота»
Дон Кихот, гремя старыми проржавевшими доспехами, шагает из века XVII в XXI, шагает по полям битв и ледяным набережным, сквозь бальные залы и залы парламентов, сквозь вонючие городские улицы и леса корабельных сосен. Шагает к нам через сотни, тысячи книг, потому что этот образ – вечен.
Пока есть на свете мельницы – им будет нужен свой Дон Кихот.
Пока есть на свете чудаки, способные поверить в иллюзию, в обман и сделать из этой иллюзии, обмана, абсурда идеал, достойный поклонения – они будут нацеплять на себя никому не нужное старье и отправляться в бой.
Впрочем, все это лирические отступления, но они неслучайны – потому что говорить я собираюсь о романе Дмитрия Шатилова «Двести Тридцать Два», где главный герой, Аарван Глефод – тот самый человек, что вооружившись бесполезной в его руках винтовкой, ведет кучку не-бойцов против восьмисоттысячной армии.
1. О сюжете.
Это история капитана Глефода, неудачника, наследника военной династии, который оказался не в том времени и не в том месте, где ему следовало бы быть. Это история писательницы – леди Томлейи, которая о неудачнике Аарване Глефоде сочиняет роман.
Леди Томлейя – мнемопат, она может, прикоснувшись к предмету, извлечь воспоминания даже давно умершего человека. Движимая идеей написать книгу, она уговаривает Наездницу Туамот дать прикоснуться к единственному, что от Аарвана Глефода уцелело – к части его руки, оставшейся в кибернетическом увеличителе силы.
И ей открывается жизнь человека, о котором не так уж и много сказано в энциклопедических справочниках.
…В недавнем прошлом в стране Гураб закончилась революция. К власти пришли демократы, свергнув правительство Гураба Двенадцатого. Все сторонники бывшей династии перешли на сторону Освободительной армии, что было логично и понятно: пал старый, отживший режим и воздвигся новый, прогрессивный, несущий стране процветание. И только Аарван Глефод восстал против соотечественников и исторической справедливости в попытке доказать свою верность идеалам и неспособность становиться предателем. Он собрал двести тридцать два таких же неудачника, как и он сам – Когорту Энтузаистов – и повел их воевать.
Исход был предрешен заранее.
И все же… Все же этот человек, зная, чем кончится его безумная затея, не отступился, не струсил, ведомый легендой и гимном– лживыми и неверно истолкованными, но тем не менее, давшими ему решимость бороться.
2. О композиции и динамике
Композиция повести – «книга в книге». Через призму восприятия леди Томлейи мы видим историю Глефода, которая словно бы идет по кругу – от конца в начало и от начала в конец. Это довольно запутанная композиция – с постоянными возвращениями к исходной точке, которые, наверное, могут и утомить читателя менее подготовленного. Здесь будет много рассуждений и отступлений философского характера, но такая композиция наиболее точно соответствует идее книги. Некоторые моменты кажутся зацикленными, например, не раз упоминается о предательстве всех вокруг династии Гураба или об абсурде происходящего. Возможно, таким образом автор хочет подчеркнуть значимость этих моментов, потому что они действительно важны для понимания того посыла, что в книгу заложен.
Если говорить о композиции внутренней, то можно очень четко выделить завязку: Глефод решает спасти знамя династии, которое толпа топчет в грязи. Но дальше события, хоть и условно укладываются в привычную трехчастную композицию, все же не равны ей.
Само же повествование довольно неспешное. С самого начала мы уже знаем, что «убийца – садовник», никакой сюжетной интриги для любителей загадок тут не будет. За счет усложненной композиции экшена очень мало, и тот, кто рассчитывает в книге найти такие экшенные моменты, явно будет разочарован. Эта история написана для неторопливого чтения и размышлений о прочитанном, хотя, надо сказать, читается она очень легко, даже довольно длинные отступления не утяжеляют ее, но и не делают при том легковесной, не создают ощущения «галопом по Европам». Если можно так сказать, динамика и интрига полностью перенесены из плоскости сюжета в плоскость развития идеи. Хотя, разумеется, очень острые и захватывающие моменты в книге есть: это, например, сцена оплевания Когорты Энтузиастов или сцена, где Когорта проходит через отряд армии Освобождения.
3. О героях
Аарван Глефод
«Глефод рос в семье военного, происходил из рода военных, однако не обладал и толикой воинского духа, обращающего казарму в дом родной, командира — в отца, а солдата — в сына. В сущности, он годился для службы не больше, чем поломойка, приходившая к ним убираться два раза в неделю. Глефод не умел стрелять, маршировать, убивать и отдавать честь. Взамен он любил историю, неплохо пел и посещал библиотеки чаще, чем офицерские клубы. Во многом, это и определило тот разлад в семье, который для отца Глефода, маршала Аргоста, был жалкой, постыдной тайной, а самого Аарвана мучил всю жизнь и в конце концов привел его к преждевременной гибели».
Он Дон Кихот, но быть Дон Кихотом по-настоящему Аарван не может, ему для этого не хватает безуминки и неистребимого оптимизма и отваги. Он скорее наблюдатель за жизнью вокруг, созерцательное существование устраивает его более чем. Он не амбициозен, хотя и умен; это тихий и неприметный человек. Он слаб и признает это, но понимая свою слабость, все же встает на борьбу, а для меня это признак той силы, что как гибкий стержень – глубоко внутри, но все же есть. Это сила духа.
Вообще, Глефод может вызывать очень противоречивые чувства. Он явным образом безумен, идя в заведомо обреченный бой, но при этом он – романтик, мечтатель, человек не своего времени. И вот он, безнадежно вмерзший в лед истории, пытается все же неповоротливую эту глыбу сдвинуть с места. У него не получается, да, но он вызывает сочувствие и уважение тем только, что противопоставляет войне, переменам свою искренность, свое увлечение, свою любовь.
Аргост Глефод
Отец Аарвана, его любовь и боль. Всемогущий маршал Гураба, сильный лидер, жесткий, непреклонный, не знающий слабостей и поражений. И – предатель. Человек без страхов и сомнений, считающий сына ничтожеством, позорящем славную династию Глефодов. Тем не менее Аарван одевает отца в ослепительно-чистые одежды собственных иллюзий, делает из жестокого деспота великого воина.
«У бога, созданного воображением Глефода, не было слабостей. Он не совершал ошибок и был безупречен со всех точек зрения. Уже год отец Глефода сражался на стороне мятежников, стоял плечом к плечу с Наездницей Туамот, которую некогда порол плетьми, и Освободителем Джамедом, которому давным-давно чуть не отрезал уши. Хотя с точки зрения правящей династии, выдающей Глефоду паек, маршал Аргост был предателем, сам Глефод оставался верным династии именно потому, что верности его некогда научил предатель-отец».
В романе Аргосту уделяется много места в мыслях и чувствах сына. Самый запоминающийся эпизод – сцена на балконе с маленьким Аарваном, когда они вместе смотрят на парад, и уже тогда Аргост понимает, что сын его никуда не годится, а Аарван – что стоит рядом с величайшим человеком всех времен.
Отношения отца и сына – невообразимо сложные, даже в чем-то, наверное, нереальные. И при этом – очень человеческие. Слишком часто мы делаем из объекта любви идеал, символ, отказываясь верить очевидному. Так Аарван и Аргост – полная противоположность друг друга не только внутренне, но даже и внешне. Но Аарван жаждет сближения, Аргост же сына постоянно отталкивает. Замечательно, что в основе драмы героя не типичная месть-любовь к женщине и Бог знает что еще, а вопрос гораздо более сложный и понятный – горькая, неразделенная любовь к отцу. Эта любовь не делает героя инфантильным, нет. Эта любовь толкает Аарвана на смерть, в которой мало благородства и ума, да и смысла нет никакого, но… пожалуй, ответ на воппрос «почему?» все-таки каждый найдет для себя свой.
Томлейя
Загадочная женщина, которая по мере чтения прекращается постепенно из окутанной тайной писательницы в живого, чувствующего, думающего человека. И чем больше читаешь – тем сильнее удивляешься ее сходству с самим Глефодом, ее героем. Наверное, все же не зря Томлейя выбрала его – ведь ее история и ее личная боль перекликается с историей и болью Глефода. Только с одним различием: все-таки проигравшей Томлейю назвать сложно. Но где-то глубоко в душе…
«Причаститься человечества, не кануть в забвение напрасно - вот что волнует леди Томлейю.
Ибо быть ей - значит быть женщиной, неспособной исполнить назначенное ей природой, проигравшей от рождения и без всякой борьбы. Что есть ее равнодушие ко времени, как не презрение к былой красоте, оставшейся невостребованной? Что есть ее расточительность, ненужные траты на кучера и ландо, как не презрение к деньгам, неспособным доставить радость?
И что есть для нее литература, как не средство навести мосты к людям, преодолеть стену, рожденную мнемопатией - проклятием знать ненужное и понимать невыносимое?»
Другие герои книги – Мирра, жена Глефода, Джамед Освободитель, полковник Конкидо – все они тоже выписаны очень ярко, психологично, кто-то гротескно, но они не похожи на марионеток, которыми играет автор ради своих целей. Мотивы их поступков понятны, их выбор по-своему справедлив. К ним испытываешь отвращение или жалость, уважение, сочувствие, приязнь.
4. О мире
Тут тоже хотелось бы вставить цитату, гораздо более точную, чем любые мои слова, но цитата вышла бы объемной. Чтобы постичь мир истории – нужно ее прочесть. Этот мир похож на наш, у него, что характерно, есть тысячелетняя история, есть настоящее и есть будущее. Но при всем этом мир остается несколько недосказанным, он похож на хороший набросок – четкий, ясный, но раскрашивать этот набросок должно наше воображение. Провести линии, становящиеся картинами столицы: изображениями толпы на площади, очередей и замусоренных улиц, старого музея. Земли Гураб.
История этой вымышленной земли-страны-планеты встает очень ярко, очень подробно, в эпизодах, так, как мы привыкли воспринимать историю собственную. Но и эта история ставится под сомнение, еще раз подтверждая мысль, что история – как и литература – пишется людьми, а значит суть текст.
И хотя фактов о мире предостаточно, и временами они даже могут утомить, тем не менее они не обрушиваются бесконечным потоком, мир истории, абсурдный и странный, все же кажется реальным – настолько хорошо он продуман: общественные отношения, география, политика. Здесь нет почти никаких футуристических изобретений, а люди остаются такими же людьми – алчными и милосердными, безжалостными и страдающими, любящими и ненавидящими.
5. О стиле
Для меня язык – важная составляющая хорошей истории, и в «Двести Тридцать Два» язык грамотный со всех сторон. Не только с позиции грамматики (это как бы само собой разумеется), но и с позиции ритма, приемов, чередования разных типов речи: в меру описательных отрывков и рассуждений, которые сменяются диалогами и снова рассуждениями. И, что для меня еще важнее, язык, хоть и логичен, все равно остается образным и ярким, такие «вкусные» попадаются моменты, что хочется их перечитывать снова и снова. А символы? Лед музейных витрин, в которые вмерзли поддельные реликвии прошлого – за одну только эту метафору можно простить что угодно!
Или вот: «Это случилось в столице земли Гураб, перед самым концом старого мира. На смену увядшему утру влачился бледный, словно бы вываренный, день.
Когда-то здесь шли парады, гремела музыка, струился дождь из маковых лепестков. Когда-то здесь блестящим словам рукоплескали бессчетные толпы. Теперь все иначе, словно кто-то безжалостный пришел и вывернул пеструю столицу наизнанку. Куда девались все краски? Кто разорил витрины, сбил вывески, притушил неоновые огни? Казалось, среди серых спин, серых домов, серых земли и неба цветной остается только грязная тряпка, выброшенная на Главную мостовую, под ноги толпе, в слякоть и месиво очереди за пайкой».
Потрясающее владение языком и фантазия, умение заставить читателя «видеть» картинку. И пусть вас не смущает, что повествование ведется от лица всевидящего автора! Да, это довольно непривычно сейчас, но эмоциональное вовлечение достигается не погружением в героев, а другими, более тонкими средствами.
6. Об абсурде и любви. Вывод
В романе не раз повторяется фраза об абсурде происходящего. Но если задуматься – то разве не абсурдна наша жизнь? Не является ли она чередой нелепых совпадений и случайностей, не имеющих иногда причин? В рассказе Дмитрия Шатилова «Мы» есть образ пустоты, в которой ходят огромные поршни, работают механизмы, но их суть постичь невозможно, между ними нет связи, и механизмы работают сами по себе и для себя. Наверное, этот образ можно применить и к «Двести Тридцать Два», к миру за чертой человеческой глупой жизни.
Что можно противопоставить миру, который заведомо против тебя?.. Любовь, как бы банально это не звучало. И не обязательно любовь к человеку противоположного пола. Любовь к отцу или ребенку, к любимому делу, к своей стране. «Ведь если закон любви действует, и этот закон велик и всесилен, значит, сообразно своему величию и всесилию он мог создать только такой мир, что прекрасен, бесконечен, славен и величав. Творением этой силы не может быть железный ящик, в котором безмозглые механические куклы механически мучают друг друга».
Роман – размышление обо всем этом абсурде, который зовется человеческой жизнью, об истории и о роли человека в ней. Мне сложно назвать это в полной мере художественным произведением, по-моему, там гораздо больше философии. Об идеях я говорить не стану – каждый найдет здесь свое, но идеи – многогранны, многочисленны и не банальны.
Если вы любите подумать над книгой, а не глотать приключения как горячие пирожки, если вам нравится рассуждать и спорить, если нравится следить за ходом авторской мысли – вам сюда. Вооружайтесь копьем, примеряя на себя доспехи Дон Кихота – и вперед!..