Рецензия на повесть «Дом чернокнижника»

«Велик был год и страшен год…»

1718 от Рождества Христова.

С первых же строк перед глазами возникает Москва. Петровская — знакомая и незнакомая. Дремучая. Беспощадная. 

Первая же сцена — сцена казни Степана Глебова — задаёт тон и динамику всей повести. Хоррор? Да, это хоррор — несмотря на то, что главному герою тринадцать лет — он будет решать задачу, которая не под силу иному взрослому. И в то же время понятна и близка подростку. Близка любому человеку с горячим сердцем.

Любовь.

Справедливость.

Месть.

Ученик мстит за смерть своего оклеветанного учителя. Мстит не кому-нибудь, а колдуну — немцу-чернокнижнику. Колдовство реально, и вокруг — не сусальное золото декораций, а забрызганная алым брусчатка, запах крови и уханье заплечных дел мастеров. Это редкий случай, когда фэнтезийность не «забивает» историчности, не обнуляет её, а наоборот, сосуществует с ней гармонично, создавая литературно-алхимический сплав «верибельно-временной фантастики». Речь героев, бытовые подробности передают колорит эпохи, её атмосферу — легко и штрихами, без перегруза. 

При прочтении вспомнился и «Петр Первый» Толстого, и Чапыгинский «Разин» — фактурностью, кровавой достоверностью происходящего… И, конечно, Гофман — штрихами и точечно добавляет горячечной жути в рациональную стынь московской зимы. 

Алёша против воли сделал шаг вперёд — никак не мог поверить в то, что и вправду видит всё это. И тут же какой-то доброхот из толпы, приметивший, куда Алёша глядит, с большой охотой пояснил:

— Сие по указанию самого государя сделано! Сказано было: дабы супостат не скончался слишком скоро — от мороза, — надобно его одеть потеплее.

И говоривший — щуплый мужичонка — ткнул кривоватым пальцем куда-то вбок.

Можете быть уверены: «сие» покажут. Без смакования, но и без умолчаний. Добротный вид «из глаз» обеспечивает полноту обзора, а закадровый голос тихо и ненавязчиво сообщит нужные факты, не вынуждая читателя ломать голову над возможными «кто» и почему». 

Музыкант Алёша знает имя своего врага. А вот враг, кажется, не знает его имени… или так только кажется? Кто его знает — этого немецкого жулика… Хотя позвольте, оклеветанный учитель — тоже немец, и тоже…

Неважно.

Впутанный, хоть и невольно в паутину политического заговора, Алёша будет в одиночку бороться со злом — очень личным и очень могущественным. Несмотря на относительно небольшой объём, повесть вмещает в себя несколько масштабов и несколько пластов борьбы, но в центре — дуальная пара: хрупкий крепостной Давид и иноземный Голиаф: чудовище в человеческом облике.

То, что происходит дальше — удивительно. Ещё и потому, что может быть вписано как в формат классической «мистики ужаса», так и в рамки относительно легко переносимой приключенческой повести. Образность в меру жестка, и в меру сказочна; свет сражается с тенью, честь — с подлостью и предательством, а рацио — с хтонической жутью коллективного бессознательного. 

И ради чего? 

Всё ради знания. 

Реальное оно или мнимое, открытие или шарлатанство — читатель не получает ответа. Эпоха смешивает фактическое и только кажущееся; казнь по навету ничуть не разумнее попытки создать золото из железа, и вообще, пока государь прорубает окно в Европу, статисты могут и потерпеть.

И не зря, не зря послесловие вновь уводит дальноскоп к историческим звёздам. Колесо жизни делает оборот, а возмужавший наблюдатель остаётся наедине со своим Inferno и fressen. И, оставшись на пустой после казни площади, спокойно кивает бедолаге-разносчику:

— Эй, любезный! Беру и то, и другое!