Рецензия на повесть «Отец»
Военная проза — территория инерции. Здесь легко занестись либо в казенный пафос, либо в слезливую манипуляцию. Современный читатель привык выставлять внутренние щиты против попыток выжать из него «правильную» эмоцию. Мы ждем, что нас начнут брать за горло. Но дилогия «Сын» и «Отец» обходит эту оборону. Автор выбрала стратегию тишины и предельной предметности: здесь не кричат о подвигах, здесь фиксируют жизнь в её самом остром, оголенном состоянии.
Первая часть, «Сын», — история неизбежного разлома. Сашке семнадцать. Возраст опасной иллюзии бессмертия и жажды автономности. Его решение рвануть из гнезда мне понятно на уровне инстинктов — это тот самый зуд мужской инициации, который невозможно унять словами. В тексте есть потрясающая по своей точности сцена: пацан тайком бреется отцовской бритвой. В этом жесте нет гигиены, в нем, попытка присвоить взрослость, примерить на себя чужую ответственность. Его побег на фронт лишен плакатного глянца; это скорее подростковый бунт, который война мгновенно перемалывает в судьбу.
Но настоящая тяжесть, в хорошем, архитектурном смысле, сосредоточена во второй части. «Отец». Путь Якова Андреевича — это изматывающее, физиологически достоверное паломничество. Два месяца в товарняках и пешим ходом. Автор запечатлевает эту аскезу безжалостно: старик везет сыну сало и мед, сам превращаясь в тень от голода и усталости. Он не прикасается к гостинцам, для него это не еда, а некий сакральный груз, залог того, что встреча состоится. В этом упорстве чувствуется что-то ветхозаветное, стоящее выше логики и биологии.
Здесь трудно избежать сравнения с «Отцом солдата», но там мы имели дело с высокой античной трагедией, где финал неизбежно страшен. Здесь же автор дает нам право на выдох. Яков доходит. Видит сына живым. И гаснет. Организм, державшийся на одной лишь воле, выключается, как только цель достигнута и предохранители сгорают.
Дальнейшее — магия госпитального быта. Фронтовое братство здесь прописано не через лозунги, а через запахи махорки и йода. Сцена, где раненый боец Гиви достает для старика кусок сахара, бережно завернутый в газету, это момент предельной ясности. В этом копеечном кубике гуманизма больше, чем во всех пацифистских манифестах мира. Яков становится для этих искалеченных людей не просто «батей», а неким Архетипом, закрывающим собой пустоту в их душах.
Особенно задевает линия Кольки-писаря, детдомовского парня, который сочиняет нежные письма за других, потому что самому ему писать некому. Финал, где Яков зовет его к себе — «Приезжай, места всем хватит», — лишен приторной благотворительности. Это акт восстановления справедливости. Это момент, когда родство по духу оказывается прочнее и очевиднее кровного.
В мире, перегруженном сложными концептами и этической амбивалентностью, иногда необходимо припасть к такому источнику. Где дом пахнет мятой и зверобоем даже в разгар катастрофы, а любовь отца способна преодолеть тысячи километров просто потому, что иначе нельзя.
Читать стоит даже тем, кто считает свою чувствительность давно атрофированной. Этот текст не развлекает — он возвращает способность чувствовать настоящий вес человеческого слова и поступка.