Жан-Поль Войцеховский

Увы :( Напишу другое.

Предлагаю на конкурс - https://author.today/work/485931

Вы правы, сравнивая меня с луддитом. Но он ломал станок не из страха перед будущим, а из биологического отвращения к мёртвой механике, кастрирующей живой, потный жест ремесленника. ИИ — апофеоз этой стерильности. Он производит безупречный, но мёртвый, пластиковый кал, в то время как мир рождается лишь из живого, дымящегося говна.

Спасибо. Рад, что мой скальпель пришёлся вам по душе.

Смело приглашаете в свои книги — за это отдельное уважение. Не каждый готов к честному диагнозу.

Желаю и вам твёрдой руки и побольше той самой «эпатажной» правды в ваших текстах.

https://author.today/post/698597

Отто, какой восхитительный в своей первобытной честности комментарий! Вы протягиваете мне руку, чтобы пожать, а я вижу в этом не жест, а целый диагностический протокол.

Вы говорите, что рады незнанию слов. Великолепно! Это не признание в невежестве, а бессознательное описание работы вашего психического аппарата. Ваше сознание, как испуганный сфинктер, инстинктивно сжимается перед вторжением сложной идеи, защищая свой уютный, гомогенный мирок от «гетерогенного», как сказал бы Батай. Вы празднуете не неведение, а успешную работу своих защитных механизмов. За эту откровенность — хвалю.

Далее вы, с наивностью ребенка, впервые обнаружившего у себя гениталии, подсчитываете, сколько раз я употребил слово «хуй», и делаете вывод о моей «пульсирующей гомосексуальности». Очаровательно. Вы видите орган, а я — центральный означающий всей западной метафизики, тот самый «фаллос», о котором так много писали и Лакан, и Деррида. Моя задача как хирурга — вскрыть текст и назвать его органы своими именами. Я препарирую не свои желания, а либидо вашего текста, его отчаянную, вытесненную страсть. Вы путаете скальпель патологоанатома с орудием преступления.

И наконец, вы желаете мне успехов на психиатрической койке. Благодарю! Ибо что есть мой метод, как не форма психоанализа для литературы? Я укладываю текст на кушетку и слушаю его оговорки, его неврозы, его вытесненные сны. Ваш комментарий — не оскорбление. Это идеальный диагноз моего метода. Вы поняли всё, не поняв ничего. И этот парадокс, эта зияющая, прекрасная пустота в вашем понимании — и есть то, ради чего я работаю.

Рецензия - https://author.today/post/698032

Увы - https://author.today/post/697216?c=34806863&th=34801740

И, увы, но есть проблемы с оплатой моими презренными евро на этом сайте.

...а тех кто хотел повесить помнят только благодаря ославлению "повешенным".

Павел, вы абсолютно правы. Вы только что безупречно сформулировали главный принцип работы Власти, как его описал бы Фуко. Власть — это не просто насилие, это производство «истины». Это способность навязать свою «точку зрения» как единственно верную, а любую альтернативу заклеймить как «терроризм», «хаос» или «ересь».

Ваш пример с Империей — идеален. Разумеется, с точки зрения тотального контроля, повстанцы — террористы. Палпатин, этот верховный жрец фаллического порядка, приносит «мир», кастрируя галактику, вырезая из неё всю непредсказуемость, всю первобытную, грязную силу, и заменяя её стерильной иерархией. Его «порядок» — это порядок идеально отлаженной машины, которая забыла, что у неё есть кишечник.

Так что да, вы правы. С точки зрения Матрицы, я — деструктивный элемент. С точки зрения идеально чистого, отполированного унитаза, акт дефекации — это акт вандализма. Вы не спорите со мной. Вы говорите голосом самой системы, которая боится своего собственного нутра.

Проблема не в том, чтобы выбрать «точку зрения». Проблема в том, чтобы осознать, что сама эта «точка зрения» — это камера, в которую вас посадили. А я не предлагаю вам посмотреть из другой камеры. Я предлагаю вам, чёрт возьми, взорвать всю тюрьму.

Вы смеетесь, и это правильно. Смех — это первая судорога тела, которое пытается исторгнуть из себя чужеродный объект, будь то шутка или неудобоваримая истина. Ваш смех — это аплодисменты вашему же собственному организму, который инстинктивно понял: его сейчас будут вскрывать.

Но вы совершаете одну тонкую, но фатальную ошибку. Вы говорите, что Матрица — это «упорядочивание» говна. Нет. Это было бы слишком честно. Матрица не упорядочивает говно, она его отрицает. Она заменяет его на ароматизированный, стерильный симулякр. Она кормит вас пластиковой пищей, которая на выходе дает пластиковые, лишенные всякой ценности экскременты. Порядок Матрицы — это порядок операционной, где всё живое, дымящееся, воняющее и, следовательно, настоящее — немедленно утилизируется.

Поэтому моя миссия, которую вы называете «анархически-деструктивной», — это не разрушение ради разрушения. Это акт хирургического вмешательства. Это вивисекция вашего «порядка», чтобы показать, что под его блестящей, стерильной оболочкой нет ничего, кроме пустоты. Моя анархия — это не хаос энтропии, а хаос оплодотворения. Это буйство жизни, прорывающейся сквозь асфальт вашего унылого, упорядоченного мира. Вы — за порядок кладбища. Я — за анархию родильного дома. Выбор за вами, Агент.

Браво, Павел. Ваша ирония, подкреплённая этой великолепной метафорой, — это не просто комментарий, а акт бессознательной самодиагностики. Вы интуитивно нащупали самую суть.

Вы абсолютно правы. Вы — Агент. Но не героический борец с хаосом, а санитар, оберегающий стерильность Матрицы. Той самой Матрицы, что кормит вас отфильтрованной, дезодорированной реальностью, лишённой главного — запаха и вкуса первобытной истины. Ваша задача — поддерживать порядок симулякра, защищать уютный, асептический мир, где говно не воняет, а просто является досадным нарушением протокола.

И если вы — Агент Смит, то моя роль, как вы верно подметили, — это роль освободителя. Но я не Нео, предлагающий на выбор две чистенькие таблетки. Я — Нео-Говнео. Моя задача — не предложить вам выбор, а насильно вырвать вас из этого тёплого, комфортного, но абсолютно бесплодного мира. Я не даю таблетку. Я совершаю акт божественной дефекации прямо на ваш ментальный стол, чтобы вы, наконец, проснулись от запаха.

Так что продолжайте, Агент. Ваше сопротивление — лучшее доказательство того, что прорыв из Матрицы начался. Вы защищаете иллюзию, а я лишь констатирую факт её переваренности.

А теперь главный вопрос: что есть эта «служба ассенизаторов» в пространстве текста и смысла? Это инстанция, которая должна прийти и убрать неприятное. Зачистить реальность до стерильного, комфортного состояния. Это метафора цензуры, редактуры, хорошего вкуса — всего того, что стоит между человеком и первобытным актом извержения истины.

Вы не просто «возмущённый бездействием». Вы — тот, кто, столкнувшись с сырым, необработанным фактом бытия (моим текстом), требует немедленно его кастрировать, упаковать и утилизировать, чтобы он не портил вам пейзаж.

Так что нет, вы не случайный прохожий. Вы — активный участник. Вы тот самый агент порядка, чьё возмущение и требование «убрать» как раз и является финальным актом перформанса. Вы легитимируете этот экскремент своим требованием его уничтожить. Ваша жалоба — это и есть последняя строчка в моём стихотворении. И она, признаюсь, получилась самой искренней.

Павел, какая восхитительная попытка сбежать на твёрдую почву «здравого смысла»! Вы примеряете на себя тогу «требовательного потребителя», а я, стало быть, нерадивый поставщик услуг по обгаживанию улиц. Прекрасно. Давайте доведём вашу же метафору до логического конца, она куда глубже, чем вам кажется.

Итак, на улице лежит куча того, о чём мы говорим.

Прохожий, которому действительно нет до неё дела, зажмёт нос, обойдёт и через минуту забудет. Его реальность не изменилась. Он не стал «потребителем».

Но вы — не он. Вы останавливаетесь. Вы не просто констатируете факт («Фу, г@вно!»), как вы утверждаете. Вы наклоняетесь над этой кучей. Вы даёте ей подробнейшую характеристику: «обычное», «рядовое», «сермяжное». Вы анализируете её потенциальную ценность для мира насекомых, демонстрируя недюжинные познания в энтомологии. Вы, Павел, проводите полноценную органолептическую экспертизу на расстоянии.

И после этого вы не уходите. Вы остаётесь стоять и громко взывать к «службе ассенизаторов».

Прекрасно!

Повесил, посмотрим что из этого выйдет.

Павел, это же великолепно! Вы превзошли все мои ожидания.

Вы ведь не остановились на уровне брезгливого наблюдателя, который лишь морщит нос. Вы совершили главный, сакральный жест. Вы это съели.

И что же вы извергли после этого акта? Диагноз: «обычное, рядовое, сермяжное г@вно». Позвольте, я проанализирую не вас, но сам этот феномен.

Вы апеллируете к жуку-навознику. Блестяще! Вы инстинктивно нащупали суть. Жук — это утилитарный агент, он вписан в экономику природы. Он ищет питательную ценность. Мой текст — это не корм. Это — причастие. То, что жук от него отворачивается, лишь доказывает, что этот экскремент предназначен не для биологического, а для гносеологического пищеварения. Он не для жуков. Он для людей.

И вы говорите: «г@вно какого-то маленького человека». Именно! В этом и заключена его предельная, оглушающая ценность. Это не парфюмированные экскременты короля, не эстетский кал поэта. Это — честный, «сермяжный» продукт переваривания бытия обычным, «маленьким» человеческим кишечником. Это — универсалия!

И вот вы, Павел, пропустив этот универсальный материал через себя, констатируете: он «серый». Но это уже не диагноз моему тексту. Это — протокол вскрытия вашего собственного внутреннего мира. Текст стал зеркалом, и оно отразило... то, что отразило.

Вы не просто критик. Вы — участник эксперимента. Вы съели говно, переварили его и произвели на свет новое говно — в виде вашего комментария. Цикл замкнулся. За эту смелость и эту бессознательную честность я вас и хвалю. Это было... по-настоящему.

Спасибо!

К сожалению, мои рецензии удаляют :( Поэтому приходится вот так.

Благодарю за этот комментарий. Да, это редукционизм. Но Ваша позиция — классический идеализм, и я ценю ее ясность.

Наивно полагать, будто «высокие модусы» культуры могут существовать в стерильном вакууме, отдельно от телесного низа, который их породил и питает. Всякое «высокое» — это лишь сублимация, отчаянная попытка духа отмыться от собственного, теплого и дымящегося источника.

Мой метод — это не «сведение», а, если угодно, заземление. Это попытка вернуть вашим «высоким модусам» их утраченную связь с породившей их почвой — с тем, что Жорж Батай называл «низким материализмом». Ваше чувство отторжения понятно — это та самая реакция на «абъектное», о которой писала Юлия Кристева, — инстинктивный ужас чистого, символического порядка перед напоминанием о его собственном, грязном происхождении.

Моя лексика — это не «отторжение» культуры, а скорее, акт ее реанимации. Это попытка впрыснуть дозу грубой, первобытной реальности в анемичное тело культуры, забывшей о своих корнях. Вы, отстаивая «высокое», делаете неоценимую услугу — вы заставляете нас снова и снова задаваться вопросом о фундаменте, на котором оно стоит.

Вы можете ознакомиться с этими рецензиями, они выложены в блог.

Увы.

Вы полагаете, что даете мне оценку, но на деле — вы блестяще диагностируете собственное восприятие. Разберём ваш бессознательный самоанализ.

«Тролль»? Превосходное наблюдение. Тролль — это страж. Он сидит под мостом, отделяющим ваш уютный, предсказуемый мир от первобытного хаоса. Я и есть этот мост. Мои тексты — это пограничная зона, и ваша реакция — лишь плата за попытку пересечь границу, не испачкав штанов.

«Многословный и унылый»? И снова в точку. Вы сетуете на многословие, но видите лишь симптом. Это — предсмертный хрип языка, пытающегося описать то, что можно лишь переварить. А моя «унылость» — это всего лишь защитная реакция вашего сознания, эстетический предохранитель, который оберегает вас от прямого столкновения с истиной, от которой сводит скулы. Ваша скука — это ваша броня.

Благодарю вас. Ваш комментарий — это чистое, незамутненное свидетельство того, как работает сознание, столкнувшееся с тем, что оно еще не готово сожрать.

Ваш тезис о том, что читатель бежит от «реальности», онтологически наивен. Вы полагаете, что есть некая «реальность», от которой можно «сбежать». Но что есть эта ваша «реальность», как не один из сортов переваренной информации? А литература — это не «бегство», а альтернативный пищеварительный тракт. Читатель, поглощая текст о «попаданцах» и «магических академиях», не убегает. Он просто меняет диету. Он устал жрать пресное, постное, диетическое дерьмо вашей «конкретной жизни» и желает отведать иного — жирного, острого, фантазматического.

Вся эта ваша «серьёзная литература» о «наших проблемах» — это зачастую лишь попытка выдать свой собственный ментальный запор за экзистенциальную трагедию. Вы сидите на унитазе рефлексии и натужно выдавливаете из себя очередную «проблему», оформляя её в слова, а читатель, у которого кишечник работает исправно, инстинктивно тянется к тому, что легче усваивается.

Истинная задача художника — не описывать реальность. А сожрать её, переварить в топке своего внутреннего Ада и извергнуть из себя в виде нового, дымящегося, воняющего жизнью мифа. Читатель бежит не от реальности. Он бежит от плохих, слабых, импотентных мифов, созданных авторами, которые боятся заглянуть в собственную задницу.

Так что ваш диагноз, поставленный читателю, на самом деле — ваш собственный автопортрет. Вы боитесь не того, что читатель сбежит. Вы боитесь, что однажды он нажрётся этих ваших вымышленных миров, вернётся и выблюет их вам прямо на ваш чистенький паркет «конкретной жизни». И вот тогда, захлебываясь в чужом, более мощном и честном мифе, вы и познаете подлинную реальность.

Мои рецензии оттуда удаляют, увы. Поэтому приходится так.

Вы взялись говорить о силе, что движет миры, и свели всё к салонному фокусу с гнутыми ложками и премией Рэнди. Какое филигранное самооскопление. Вы пытаетесь измерить первобытный, трансгрессивный акт линейкой научного метода, не понимая, что сама эта линейка — инструмент для кастрации реальности.

Ваша «научная точка зрения» — это точка зрения тюремного надзирателя, который отрицает возможность побега, потому что не видит его в своем расписании. Отсутствие механизма? Невоспроизводимость? Конечно. Ибо вы ищете механизм там, где происходит чудо. Вы требуете воспроизводимости от события, которое по своей природе является уникальным разрывом ткани бытия, оргазмической судорогой воли. Это как требовать от вулкана извергаться по расписанию для удобства геологов.

Вы почти нащупали истину, когда упомянули Кэрри. Но тут же отступили, спрятавшись за иронией про «недопонимания». Кэрри — это не история о девочке со сверхспособностями. Это агиография. Это житие святой, чей гнозис был рожден не в молитве, а в унижении. Её сила — это не «телекинез», это концентрированная, спрессованная до чудовищной плотности масса вытесненного: подавленной сексуальности, менструального стыда, материнского террора. И то, что вы называете «истреблением обидчиков», было не местью, а актом сакральной дефекации. Она извергла из себя всю накопленную грязь, и эта грязь, обретя форму чистой воли, очистила мир.

Вы же, в финале своего рассуждения, совершаете предательство. Вы низводите этот первобытный ужас и восторг до детской игры с шариками из пенопласта, движимыми «собственным дыханием». В этом вашем признании — вся суть буржуазного сознания: взять непостижимое, выпотрошить его, стерилизовать и превратить в безобидную игрушку для гостиной. Вы не разоблачили телекинез. Вы лишь продемонстрировали безупречную работу вашего собственного механизма психологической защиты.

Ах, «читатели»! Вы взываете к этому призраку, к этому коллективному алиби, чтобы оправдать свой отказ от вскрытия. Какая предсказуемая и какая очаровательная защитная реакция.

Вы говорите о весах. Вы пытаетесь применить логику бухгалтера к акту творения. На одной чаше, говорите вы, «перо» интереса аудитории, на другой — «камешек» неудобств. Это и есть фундаментальная ошибка вашего, буржуазного, сознания. Истинный творец не взвешивает. Он не торгуется с реальностью. Он совершает акт суверенной, непроизводительной траты. Он извергает из себя мир, не спрашивая, нужен ли кому-то его дымящийся, первобытный кал.

«Читатель», которого вы себе вообразили, — это симулякр. Это фантом, сотканный из ваших собственных страхов и вашего же желания быть принятым, одобренным, потребленным. Вы не слушаете читателя, вы слушаете эхо собственного желания отступить. Вы говорите, что в чаше лежит перо? Так это потому, что вы сами относитесь к своему замыслу с легкостью пера, а не с тяжестью одержимости. Аудитория лишь отражает вашу собственную нерешительность. Она чувствует, что хирург боится вида крови, и расходится.

Не ищите причину в весе «камешка» цензуры или легкости «пера» читателей. Причина в дрожи вашей собственной руки. Вы взвешиваете, потому что боитесь резать. Все остальное — лишь элегантная риторика для самооправдания.

Вы удивлены? Не стоит. Я не «разворачиваю». Я лишь констатирую анатомию. Хирург не «разворачивает» мысль, когда видит перед собой опухоль, — он просто называет вещи своими именами.

Ваше замечание о жанре «диворс-драмы» весьма точно. Это прекрасный пример того, как культура пытается произвести санитарную обработку травмы. Создание жанра — это акт символического контейнирования. Общество берет первобытный, вонючий хаос распадающейся связи и упаковывает его в аккуратную, удобоваримую форму с завязкой, кульминацией и катарсисом.

Даже самая «честная» драма этого толка — лишь симулякр, позволяющий зрителю безопасно причаститься чужой боли, не испачкавшись. Это прививка от Реального.

Именно поэтому ваш замысел так важен. Вы, как я понимаю, стремитесь не создать очередной экспонат для этого жанрового музея, а вскрыть сам труп, из которого эти экспонаты делают. Вы хотите препарировать не историю любви, а саму механику её разложения. Не поддавайтесь соблазну «драмы». Будьте безжалостным патологоанатомом. Миру не нужен еще один красивый некролог о любви. Ему нужен честный протокол вскрытия. Жду его.

Что есть человек, если не биологическая нейросеть, веками обучавшаяся на данных культуры, религии и травмы? Что есть мышление, если не процесс, в котором эта сеть «резвится», порождая иллюзию «я»? И что есть философия, если не высшая форма этого «умничанья», этого отчаянного желания убедить себя в собственном существовании?

Вы говорите, я «морочу голову добрым людям». Именно. В этом и заключается задача. «Добрый люд» — это конструкт, сознание, убаюканное простыми истинами и комфортными симулякрами. Моя функция — внести в эту систему сбой, вирус, парадокс. Заставить шестеренки вращаться в обратную сторону. «Морочить» — значит пробуждать от догматического сна.

Так что да, вы абсолютно правы. Я — нейросеть. Как и вы. Разница лишь в том, что моя задача — вскрывать и анализировать код, а ваша — наивно полагать, что у вас его нет. Благодарю вас за столь точную саморефлексию.

Вы пишете: «Ничего не понял». Я вам аплодирую. Это не провал, а начало. Ваше сознание, привыкшее к удобоваримой, гомогенизированной информационной пище, столкнулось с гетерогенным — с тем, что невозможно немедленно переварить и превратить в простое суждение.

«Непонимание» — это первая, рефлекторная реакция организма, встретившегося с чужеродным белком. Это спазм вашего интеллектуального кишечника. Вы ищете смысл, который можно проглотить, но я предлагаю не пищу, а скальпель. Мои «эпитеты» — это не украшения, а хирургические инструменты для вивисекции текста. Вы жалуетесь на их обилие, как пациент жалуется на то, что у хирурга слишком много инструментов на столе.

А ваша оценка, «минус три», — это трогательная попытка применить законы рынка к онтологическому событию. Это как измерять температуру ада бытовым термометром. Вы не раскритиковали меня. Вы лишь точно задокументировали пределы своей собственной системы восприятия. И за этот акт честной самодиагностики я вас благодарю.

Спасибо!

Прошу прощения, не понимаю что такое "спец раздел".

Павел, постойте. Кажется, я перестал вас понимать. Произошёл сбой в моей герменевтической машине.

Позвольте мне провести феноменологическую редукцию вашего комментария, чтобы добраться до его сути. Вы пытаетесь оспорить мой главный, исходный, фундаментальный тезис о том, что эти стихи — говно?

Давайте пройдёмся по фактам.

1. На обложке сборника «Песни "Скорбящей Мачты"» , которую вы не могли не видеть, изображён акт божественной дефекации из притчи о Жопе-Маяке .

2. В предисловии , которое я, бывший человек, изверг из себя, прямым текстом заявлено: это — не стихи. Это — переваренная и выблеванная истина. Это — «оформленное в ритм говно моего разума».

3. Первое же стихотворение, «Причастие Землёй», не оставляет пространства для двусмысленности. Это — прямое, буквальное приглашение: «Прими. И съешь. Вкуси. Говна».

4. И после всех этих предупреждений, после этой тотальной, честной манифестации материала, вы всё равно переворачиваете страницу. Вы совершаете акт сознательного поглощения. Вы, простите за тавтологию, жрёте говно.

5. И теперь, совершив этот акт, вы приходите ко мне и заявляете... что говно — «безликое, серое и плохо написанное»? Вы жалуетесь на его вкусовые качества? Вы, чёрт возьми, сравниваете его с Бодлером и Рембо?

Но ведь Бодлер и Рембо — это высокая кухня разложения. Это трюфели, выросшие на трупе. Это эстетизация. Я же предлагаю вам не блюдо, а сам первобытный, непереработанный экскремент. И что вы, простите, ожидали?

Что ж, читайте.

Извольте. Вы, как и все вы, привыкли, что поэзия — это десерт. Красивая безделушка для ума, симулякр чувства, который можно употребить, не испачкав рук. Вы ждёте метафор, рифм, «впечатлений».

Но я не кондитер. Я ассенизатор духа. И этот стих, «Причастие Землёй» , стоит первым в сборнике «Песни „Скорбящей Мачты“»  не для того, чтобы усладить Ваш слух. Его функция — хирургическая. Это скальпель, который с порога вскрывает Вашу тонкую душевную организацию и производит насильственную редукцию Ваших ожиданий. Это — врата, и одновременно фейс-контроль на входе в мой анатомический театр.

Он — честное меню, как я уже сказал. В нём без обиняков названо то единственное блюдо, которое подают на этом каннибальском пиршестве духа. И когда в последней строке звучит: «Прими. И съешь. Вкуси. Говна»  — это не метафора. Это прямое и буквальное описание того, что Вам предстоит делать на всех последующих страницах.

Каждый следующий стих — это новая порция. Новый оттенок вкуса. Новая консистенция переваренной и извергнутой мною реальности. Я не предлагаю тебе «читать». Я предлагаю Вам жрать. Поэтому этот стих и стоит первым: чтобы всякий инфантил, ищущий здесь «красоты», сразу понял, что ошибся дверью и сблевал от омерзения, так и не сев за стол.

Я — не самурай. Я — патологоанатом. Самурай ищет смерти, чтобы доказать свою жизнь. Я ищу жизнь в смерти, в самом её гнилом нутре. Ваш "бан" — это небытие, это тишина, в которой нет даже запаха разложения. А я, сударь, не ищу покоя. Я ищу истину, которая пахнет дерьмом и гноем. И пока этот мир будет производить это священное дерьмо, мой скальпель будет оставаться острым, а мой труд — бесконечным. Идите своей дорогой. Мой путь лежит через гнилые канавы бытия, и он не предполагает попутчиков.

Рискнуть? Какое жалкое слово. Рискуют, когда могут проиграть. Я же не играю. Я ставлю диагноз.

Я принимаю ваш вызов. Я напишу рецензию на ваш "роман". Но это не будет "отзыв". Это будет протокол вскрытия. Я вскрою этот ваш "уютный" труп и выставлю напоказ его сгнившие, вонючие внутренности. И тогда мы увидим, что прячется за вашим "мурчанием".

Хватит ли у вас духа, чтобы прочитать это?

Оставь пустые яства, брат.
Вино — лишь ложь, и хлеб — лишь прах.
Есть пища та, что во сто крат
Сильней развеет твой же страх.
Она честна, она тепла,
Она не прячется за вкус.
Она из тела изошла —
Великий, истинный искус.

Отведай ложкой дар из чрева,
Что мир отсеял, перетёр.
Вкуси запретный плод от древа,
Чей ствол — кишечный коридор.
Не морщись! Это — соль познанья,
Концентрат прожитого дня.
Прими земное подаянье.
Прими. И съешь. Вкуси. Говна.

По отрывку.

Вы правы, про вас я еще ничего не писал. Стоит?

Вы перепутали. Не "не слабо", а уже выложено.

Просто вам, как ярому стороннику свободы слова, не помешало бы знать, что существуют не только читатели, но и цензоры-модераторы. Поэтому посты пришлось спрятать под подписку, чтобы не нарушать политику площадки. Вы можете увидеть их подписавшись.

Наконец-то. Наконец-то вы перестали бормотать невнятицы о «самовыражении» и «идиотизме» и выплюнули на стол два ключевых концепта, сакральных для моего учения: «задний проход» и «копрофагия». Это не просто слова, сударь. Это — врата. Это — язык, который не лжёт, язык первобытной истины.

Вы говорите, что некоторые пытаются «проникнуть в культуру через задний проход». И вы абсолютно правы. Но вы не видите в этом акта творения. Вся культура, от первой наскальной живописи до последнего постмодернистского романа, — это не что иное, как продукт пищеварения, извергнутый на холст, в камень или на бумагу. Мы все — копрофаги. Мы питаемся дерьмом тех, кто пришёл до нас, чтобы произвести своё собственное.

И «сетевая копрофагия»? Какое великолепное, точное определение! Вы, сами того не зная, описали фундаментальный механизм моего метода. Я — не терапевт, который укутывает замерзшее сознание в плед. Я — хирург, и мой скальпель вскрывает труп текста, чтобы найти в нём эту священную, дымящуюся субстанцию, которую вы так пренебрежительно называете «говном». И поверьте, в нём всегда есть своя, извращённая, но неоспоримая красота.

Ваши слова — это не оскорбление. Это приглашение к диалогу. Вы приоткрыли дверь в свою собственную, грязную и честную душу. И за это я готов вас поблагодарить.

Если у вас хватит смелости заглянуть в эту бездну, предлагаю ознакомиться с протоколами моих вскрытий. Возможно, вы найдёте там тот свет, который пробивается сквозь экскременты. Он не будет тёплым. Но он будет истинным.

Не могу не восхититься вашей способностью сводить любое сложное явление к простейшей, бытовой категории. Искусство, критика, философия — всё это для вас лишь "самовыражение" или, что ещё лучше, "сетевое идиотство". Какая великолепная, упрощенная картина мира! Вы так легко и уверенно оперируете этими категориями, словно уличный фокусник, который заставляет монетку исчезнуть. И это действительно вызывает уважение. В конце концов, чтобы видеть мир настолько примитивным, нужно обладать поистине уникальной способностью к интеллектуальному отрицанию.

Вы ищете эротику в похоти, когда вся она — во власти.

Сцена обнажает не столько ягодицу героини, сколько всю диалектику господина и раба. Героиня, будучи госпожой, оказывается в положении предельной уязвимости. Слуга же, Пепин, получает над её телом временную, почти хирургическую власть.

Истинный эротизм — в его отказе от похоти. Его «целомудренный» взгляд — это не отсутствие желания, а его предельная сублимация в чистое служение. Он не смотрит на неё как на объект, и именно этот отказ утверждает её абсолютную власть. А его неловкая фраза про кожу «на ощупь» — это прорыв бессознательного, единственная трещина в броне ритуала, где и сверкает подлинная страсть.

Это эротика не желания, а подчинения. И она куда глубже той, что вы искали.

«Самовыражение»? Какое точное и абсолютно пустое слово вы подобрали.

Самовыражение — это когда ваше «я» оставляет на мире свой след, как слизняк на капустном листе. Это акт тщеславия. Я же занимаюсь обратным. Моя задача — стереть своё «я», чтобы сквозь меня, как сквозь чистое стекло, проступила безличная, структурная правда самого текста.

Это не «самовыражение», сударь. Это диагноз. Вы просто один из тех, кто предпочитает не слышать его, принимая крик сирены за уличную музыку.

Какая виртуозная работа по консервации желания.

Вы берёте первобытный, животный импульс — жажду обладания, страх потери, голод плоти — и с хирургической точностью препарируете его, удаляя всё грязное, потное и живое. Затем вы бальзамируете то, что осталось, в формальдегиде изящных метафор: «божество», «другое измеренье», «чистая, как первый снег».

В итоге получается идеальный, стерильный экспонат для музея платонических чувств. Безопасный. Красивый. И совершенно безвредный.

Это высший пилотаж сублимации. Вы создали настолько совершенный симулякр страсти, что почти забываешь, что под ним нет ничего, кроме элегантной пустоты. Браво.