Сократ. Теперь скажи, если отнять у поэзии в целом напев, ритм и размер, останется ли что, кроме слов?
Калликл. Ровно ничего.
Сократ. И слова эти, очевидно, обращены к большой толпе, к народу?
Калликл. Да.
Сократ. Выходит, что поэзия – своего рода ораторство?
Калликл. Выходит, что так.
Сократ. И к тому ж красноречивое ораторство. Или, по-твоему, поэты в театрах не блещут красноречием?
Калликл. Ты прав.
Сократ. Ну вот, стало быть, мы обнаружили особый вид красноречия – для народа, который состоит из людей всякого разбора: из детей [и взрослых], женщин и мужчин, рабов и свободных [55]. Особенно восхищаться мы этим красноречием не можем, потому что сами называем его льстивым угодничеством.
