Зимние наброски мягким карандашом

У меня за окном идет снег - можно считать, что зима уже началась. А еще совершенно нечаянно я нашла вот такое.

Это я писала, когда мне было 16. Немногое изменилось, пожалуй.:)

Зимние наброски мягким карандашом

Ее толкнули в бок как раз в тот момент, когда она уже представила себе прикосновение чужих губ к собственной шее, закутанной в зимний оранжевый шарф. Почти осязаемое чувство блаженства ушло, она тщетно пыталась прикрыть глаза и снова нырнуть в свой прекрасный внутренний мир, полный таких несбыточных чудес…

Кто-то рядом слушает музыку, кто-то далеко-далеко ищет ее руку во сне, кто-то боится заглянуть в ее невыразительные глаза. Мир пестреет разноцветными шерстяными нитками, и у нее есть две станции до остановки незнакомого ей сердца, три часа до рождения не ее сына и еще пять вздохов до неглубоко сна у дверей зеленого вагона.

Сонная рука выключает будильник, проводит по краю стола у изголовья, опускается, гладит чьи-то светлые волосы, благодарно лежащие на подушке. За окном темно и, наверное, холодно, но он проснулся, он уже проснулся, и этот день будет прекрасен, как и все последующие, иначе, зачем люди просыпаются таким утром?

И он уходит, как всегда уходил от таких волос, и она не просыпается, потому что он не первый, кто выключил будильник на ее столе у изголовья, но утром темно и холодно, а значит, есть еще надежда на звонок поздно вечером.

Четыре человека идут по улице и смеются, мороз целует их щеки и губы, у них сияют глаза. Они не виделись много, много подобных холодных зим, но новая зима принесет им больше, чем забрали все предыдущие, им воздастся за их грехи и их сочувствие, и тот, что прячет руки в карманах дубленки, обязательно женится следующим летом, хотя сейчас он и не думает об этом. Он поскальзывается, падает, ломает руку, и они все едут в травмпункт, а зима дергает их за уши, как провинившихся школьников.

Старушка останавливается посреди бульвара. Ей тяжело идти, но кто знает, не последняя ли это ее зима, и она бредет по заснеженной аллее. Через сто метров надо будет свернуть, пройти по переулку, еще раз повернуть и войти в арку. Она не была здесь с самого детства, не довелось. И она едет в холодный зимний день к дому, в котором жила давным-давно, вспоминает, что вот здесь была булочная, а рядом с этим подъездом она долго стояла и плакала. Память подводит порой, но ее почти беззубая улыбка ведет старушку к перекрашенным стенам детства, к чужим окнам, в которых горит чужой свет. И старушка плачет, стоя в сумерках в маленьком московском дворе, это ее последняя зима, но ведь будет еще весна, и даже почти все лето, теплое, дождливое лето, которое завершит все. А значит, можно жить этой зимой.

Женщина сидит на скамейке в метро. Кровь стучит в висках, в глазах потемнело – она гипертоник. Она поссорилась с дочерью утром, и дочь ушла, и она не знает, где же теперь ее девочка, у нее такое тонкое пальто, а на улице холодно, как же, как же теперь быть?

Ее дочь позвонит поздно ночью, позвонит от подруги, и будет кричать в трубку, что с ней все хорошо, что не надо волноваться, будет просить прощения, а мать сядет на стул в прихожей, заплачет, и будет лишь шептать в трубку: «Закутывай шею, закутывай шею, маленькая, а то простудишься…»