Кошабог3. Апокалипсис, 3 глава Похищение богини

Возвращаясь с переговоров на метро, Гриз открыл папку, в которой был подшит распечатанный на принтере сонник Алфеи. Вот бы позабавились злющие котищи, если бы убили его. За неимением других книг, он начал читать распечатку неизданного романа.

     Релейные стекла наливаются румянцем по надоевшему расписанию: «Закат-сумерки – свинцовый занавес № 7». Хранитель устало проводит ладонью по лицу, повертев лист, убеждая недоверчивых в том, что оборотная сторона чиста, возвращает под застывшее перо – этажом выше. Сейчас вдумчивый взгляд автора не заметит унылой разницы, углубившись в испорченный сюжет, остроту ощущений. Немое сожаление о консервации Арбата – сердца некогда огромного города. Есть мнения, что улица называлась иначе, но точные сведения, увы, никому не нужны. 

- Ах, оставьте эту книгу. Вы ее уже прожили однажды в этой, проклятой Богом, стране. 

Первый этаж привлекает внимание уютным свечением готических окон, над крыльцом бронзовый амур целится в желающего войти в особняк, построенный буквой «П», ножки которой намертво спутаны чугунной литой оградой. Гости привычно пользуются парадным подъездом, сразу попадая к Хранителю, где позволено проводить любые затеи. Он безгранично терпелив и лишь иногда пользуется услугами Факира - управителя, лелеющего фантазии домочадцев. Нижние апартаменты служат приемной Хранителя, гостиной, залой для балов. Под росписью Адама и Евы у древа познания начинается черного дерева резной стол, уставленный оригинальными штучками, которые приятно повертеть в руках, выбирая слова, затем, качнув золотыми кудрями, поставить без сожаления на место в беседах на неиссякаемые темы. 

Три низко опущенные люстры позвякивают хрустальными подвесками в такт чьим-то мыслям, порхающим от редко расставленных кресел к роялю, камину. Из обширной приемной лишь средние двери ведут в залу с ажурной паутиной балюстрады балкона для оркестра. Мраморные ступени главного входа на второй этаж украшены напольными вазами живых роз. Здесь – внизу – нет книг, ибо Хранитель читает, не поднимаясь во всемирную библиотеку. Общедоступный читальный зал находится над серединой тронной залы и довольно тесен. Узкие боковые лестницы без освещения. Некоторые гости имеют доступ через правое, а другие – только через левое крыло здания, уже по усмотрению Управителя. Даже приближенные и болтливые соглядатаи затрудняются указать квартиру неизвестного автора. 

Ясновидящий палач своей души расставляет точки, что-то припоминая. Уныние, гордыня, отчаяние, терпение и невоплощенные замыслы отступили, унося с собой бессмысленное распыление сил на борьбу с суетой сует (вечные поиски темы, пера, издателя, денег). Не одна вечность прошла с тех пор. Сказанное или записанное слово, промелькнувшее случайно, всегда обретают очертания реальности. И будут обретать. Разгаданная тайна – мыслеформы сбываются, как вещие сны. 

Рисунки, ветхие желтые рукописи, чистые листы и пергаментные свитки, перья, чернильницы всевозможных времен и прочий хлам, весьма необходимый писателю, заполоняют длинный стол, вытянувшийся вдоль десяти темнеющих окон с видом на улицу. Высокие мягкие стулья и череда кресел ближе к камину – не могут изгнать пустоту комнаты, ограниченную диванным каре под книжными стенами. Оригинальное решение для творческого уединения отделяет кабинет от прилегающих комнат, в любую из них можно попасть, лишь тронув стеллаж личной библиотеки. Удобно. Практично. 

Можно, конечно, запутавшись в кимоно, стукнуться лбом или коленкой о толстые корешки фолиантов, открывая дверь, а затем прогуливаться по галерее – левой или правой, высматривая в венецианских зеркалах былое и небывшее никогда, иногда выбираясь на террасу внутреннего дворика с живой травой и кустами сирени; слушать по настроению – звуки несуществующих птиц или кошачьи концерты. Лениво растянувшись на бархатном диване легко путешествовать – погружаться в иные миры, читая Плутарха. 

Заблудившись в Сахаре, приятно вспомнить о ледяном бокале, забытом в баре, или розоватом, как падающий с регулируемой скоростью снег многоразового использования – мороженом. Как ни странно, но творческие натуры могут, и должны есть, и пить – как и все живое. Слуг нет и нет, но добрый ангел возвещает утро чашечкой немудреного кофе. Все невозможное – возможно. Слепящее солнце хлынет мгновенно, стоит только захотеть.

- И не ослепнуть, –  предупреждает Хранитель. – Развлекайтесь сколько угодно, присутствие и участие не возбраняется. Так уж устроен наш быт нового мира. 

Чудом оставшись на осколке последней цивилизации, они поселились вместе, но виделись редко. Наверно, им повезло или, напротив, были наказаны. Кто угодно может стать упомянутым юношей или богиней, похищенной из древних свитков. Но где же она? Нет ли ее среди знатных особ, до поры затаившихся в глубоких креслах? Дамы таинственно улыбаются, интригуя гостя внешними формами, смущая излишней откровенностью, переговариваются, не нарушая этикета. 

- Я не создана для такой жизни. 

- Земное пребывание утомляет. 

- Осеняет вдруг тоской дивной стихии. Я все еще там.  

- Что может удивить в остывающем пепле, позабавить?  

- Все слишком невзрачно, несущественно, неизбывно!  

- Но не будем грустны, –  остановил их жалобы Хранитель, ласково указуя гостю на кресло у камина. 

- Отсекая разумно прошлое, надо принимать продолжение жизни, происходящее в сей час. Учитесь, даже если мир вытряс вас, как кухарка корзину. Вам удобно? Не серчайте на них, чудесные лгуньи сильны и пользуются этим от скуки, но завидуют. Вы слышали, что сказала первая леди? 

- Ах, оставьте.

- Но я-то вижу, вы пришли  именно за новостями. Ничему не удивляйтесь. Здесь принято вторгаться в чужие размышления. Поверьте, Автор действительно устал. Нет смысла начинать новую эру, не закончив пьесы. 

Хранитель поднимается, разминая застывшие крылья и, тряхнув нимбом, восхищенной улыбкой встречает Алфею, сбегающую по лестнице. Рассеянная улыбка оживает, застав непривычный шум, ярко горящие свечи  и гостя, разрезающего долгожданную книгу. Звучит гимн катастрофе, остановившей бесконечность странствий из века в век, где обречено тянулись шлейфы невольных визитов на бал герцогини Трагедии. Все, ныне присутствующие, невинные и непричастные создания состоят в свите Алфеи, и наблюдают ритуальный танец, уводящий в новые испытания, затаившиеся в конце пышной церемонии. Хранитель, распахивая крылья, раскрывает объятия и, подав руку, подводит к Гостю. 

- Это очень важно, что мы не знакомы. Прозрачный цвет может стать любым, может быть - любим. В этом прелесть неопределенности, возможно единственная.

Сумерки переключились, фонари наливаются «лунным» светом для прогулок известных сущностей, полюбивших эту улочку. Главенствующий цвет стал пурпурно раскатен, голоса играют, вспыхивая долгожданным светом. Всполохи молитвы во сне, едва забрезжившем и предвосхитившем тайную жизнь души, ощутимы маятником, движение которого стремится описать круг, подобно качелям. Сияние вырывается из багрово-бархатного в безграничность черного, хрустальные грани которого мерцают в калейдоскопе воображения, собирающего мозаику. Осколки мозаичной картины мира, рассыпавшегося в прах, из которого и созданы люди. 

Гриз очнулся, ему показалось, что он уснул, а все прочитанное приснилось. Да, это настоящая мозаика, постоянно меняющаяся, и освещенная то свечами, то звездами, то вечерним закатом. Но герои не многословны. Их просто нет, а их мир остался в нас. К поэтам все времена жестоки. Но Гриз предпочел молча внимать иносказательной прозе. Красиво написано, чересчур высокопарно, смысл теряется из-за отсутствия действия. Если он когда-нибудь и прочтет продолжение, то обязательно поделится с нею своим впечатлением. Она очень талантлива. Всем бы так. Сын решил не пугать Алфею неожиданным восхвалением. Роман вылежался за тридцать лет, но никто ничего не понял, некоммерческая литература, вот и все. Фокус в том, что раз в год-два она перечитывала, правила, переставляла главы, рассказывая ему очередной витиеватый сон... Всякий раз получалось новое путешествие по временам. 

Автор в смятении, когда герои берут бразды правления. Игра со словом приходила из снов. Редактируя, она многое могла бы выкинуть, но герои чопорны и противятся... Странное оправдание собственной лени задуматься о коммерческой форме романа о пападанцах. Отлежавшись более четверти века, книга пожелала быть. 

«Релейные стекла наливаются румянцем по надоевшему расписанию: «Закат-сумерки – свинцовый занавес № 7!» - А это как?! - Задался техническим вопросом Гриз, мысленно рисуя схемы, перебирая в уме все возможные материалы. Он подошел к крыльцу парадного подъезда и остановился, заметив целящегося амура из бронзы. Он отступил назад, пересчитав количество окон, выходящих на улицу. Все совпадало. Именно это и смутило его, ибо написано это задолго до их переезда в этот дом из сна. И расположение комнат описано точно, словно она действительно уже пережидала самовозгорание планеты в другой жизни. А он? Если он создавал защитный ангар, консервировал целую улицу и эпоху, то, как он-то пережил планетарную катастрофу? 

Он с удовольствием уселся на предложенный складной стульчик, глазея на обшарпанный особняк. Шорох карандаша по бумаге не мешал ему. Гриз листал папку, ища упоминание о нем самом, пытаясь вспомнить название главы. 

- Вы знакомы с Алфеей? - Неожиданно спросил его художник, коих множество подрабатывало на Арбате, углядев что-то в раскрытой на коленях папке.

- Не более, чем вы, - в тон ему ответил Гриз. 

- Обворожительная неповторимая натура, - вздохнул портретист. - След непревзойденного наслаждения мерцает в очертаниях ее губ, с сомнительным успехом скрывающих в шорохе листвы неосознанно вздрагивающее движение, едва подпаленное осенним настроением. Преувеличенное внимание к узким мысочкам туфель, игриво выбирающих (кадмия красного светлого) краски, вздымающих червленые листья, не позволяет догадаться ревнивому глазу о большем. Только искоса: голубоватый белок, просвечивающий ресницы, оттеняющие волнующий аромат щеки, запах и даже вкус персика. 

Художник сглотнул слюнки от воображения, подбирающего слова для описания лучей, пронизывающих Алфею. Он всегда профессионально фиксирует цвета, стараясь запомнить, чтобы шепот, нежный шепот карандаша бумаге, не подводил его судорожной чувственностью неутолимых контуров. «Душка» (так Алфея называла его когда-то – давно) был счастлив не замечаемой паузой, в беседе претендующей на светскость. 

- Полчаса нечаянной радости – полчаса невольной осенней аллеи. Я был не доволен ростом, позволяющим мне увидеть хитроумные перехлесты искристых прядей, умиротворенно дремлющих на макушке Алфеи, влажно запушившиеся локоны на висках и шее (всего два-три легких завитка, можно пером), чуть вздернутый профиль ускользающей зазнайки. Мне до головокружения хотелось опередить – остановить неторопливое шествие, стряхнуть ее забывчивое молчание – заглянуть в душу, оберегая в своих ладонях непередаваемый в красках свет! Впитывая, воплотить в портрете счастливейших из женщин, который… Сколько их, мысленных, предательски таяли на бумаге в набросках по памяти. Мгновенный легчайший сумбур, смута оттенков – выражений  лица сулит бесконечность галерее портретов. А я искусный рисовальщик и цвет мне подвластен. 

Его дивная идея не имела ни воплощения, ни успеха, ни отказа. Она сразу согласилась позировать без тени смущения, но год потакания прошел для нее, как один день. - «Не имею часа», – голос сожалеющий искренно. Иногда она сама звонила – предупредить о чашечке кофе через пятнадцать минут и не обманула ни разу. Холодная пунктуальность королевы, завершившей свои дела и заглянувшей в мастерскую придворного гения, теряющего голову от вкрадчивого тона. Прерванная работа, недопустимо остывающее полотно, каменеющие краски и кисти. Лучший друг не поверил в это, пока сам не попался на обворожительный водоворот болтовни, губительной для творчества. 

Художник разоткровенничался о том, что родился художником. Он строг, академичен, аккуратен и совсем не похож на лохматых собратьев. Последние лет семь он бесповоротно окунулся в графику, но портрет – ее живой портрет преследует его и по ночам. Он вскакивает с постели, замечая Алфею в белой тунике и под прозрачной вуалью. Он мечтает сорвать надоевшее покрывало, как с изваяния, обнажить улыбку и натуру, томящую его профессиональную бесстрастность. В свете ночника призрак, словно колеблясь в принятом решении, медлил и растаял неохотно. Спрашивать о том, не чародейка ли она, пожалуй, смешно, если не глупо. 

Да, действительно, она вспомнила о нем, засыпая, пришла извиниться во сне. Что тут странного? Родственность душ, гармония безупречных отношений. Она попросила оформить в раму автопортрет. Он согласился поберечь ее пальчики. Темно-синий квадрат выплеснул на полотно четыре фантастических «Я». Верхние лица прорастали из нижнего плана. Правый верхний и светлый лик сгорал в огненном ветре волос, вздыбленных нижней личиной в угрюмо-сосредоточенном порыве. Неожиданные контрасты и композицию он отнес к незнанию элементарных правил, но она не студентка. И он оказался сумасшедшим, чтобы заметить это Алфее, чуть смугловатой, а не оранжевой с синими ресницами и волосами ведьмы – как на левой половине картины. Странная вольность сюжета расхвалена, конечно, но только за встречу. Увы, она не простила откровенность. 

- И вечер испорчен впустую, – жаловался я приятелю по поводу неоконченного заказа. 

- Улыбка не явная, не броская, но она есть! Притягивает солнечная уверенность, интригующая из-за облака. Магия тайной улыбки. 

Так рассуждал друг, уже возмечтавший о новой натурщице, считая себя более удачливым любовником. Я сознался ему, что был напуган ночью, когда делал рамки и почувствовал пристальный взор, поежился, покурил и вновь приступил к работе. Необъяснимое присутствие мурашками забиралось под рубаху, я резко обернулся и лицом к лицу встретился с ней, то есть с ее взглядом. Автопортрет, наклеенный и в раме, сушился у стены. Зовущие глаза сверкали хищными белыми искрами, губы грозили вот-вот расхохотаться, довольные шуткой. Я, перекрестясь, осторожно отвернул работу лицом к стене. 

- Густые контрасты неразбавленных красок, без полутеней, нарушение пропорций… Магнетизм. С умыслом, – заключил коллега.

Мы столкнулись внезапно на бульваре и, конечно, я был рад временному безрассудству (уже опоздал). Она любит этот сквер, сожалеет, что не успела предупредить, - лукавила она. Кто ж знал, что снова осень, не унывайте, мадам. Алле!-ея была готова сорваться в безбожную пропасть шумного перекрестка, но остановилась. Алфея остановилась, запрокинув голову и пьянея от небесной грусти рыжеющих крон, от красоты земной (желанной!), от колдовства блуждающей улыбки, ускользающей от прощального, увы, не обязательного поцелуя. 

- Вы что-то хотели сказать? – Переспросил Дюшка, отдавая готовый портрет  Гризу.

- Не унывайте, сударь, – увидимся. – Рассеянно поблагодарил Гриз болтливого художника. 

Он тоже решил немного прогуляться в скверике, вновь присел на скамеечке и зачитался.

Автор, очнувшись от последней строчки, кивает благодарно за утро, грустно разводя руками. Жгучее солнце древности, богов и богинь множество, юноши заглядываются на дев небесной красоты. И были! Были небеса. Хранитель не спорит, а только наблюдает. Нет ни слуг, ни мышей, но на столе, зашуршав, развернулся свиток, подтаяв струйкой дыма. Это древний огонь. Сон-наваждение почти год преследовал Автора. 

Сын захватил букет багровых роз для Алфеи, подходя к дому по улице Арбат, решил передать ей привет от странного человека на Арбате. Дюшка не знал, что существуют и другие выходы из дома Алфеи, просто ждал ее всегда и работал. Впервые в очереди перед кассой Гриз не заглядывал в телефон, сверяя баланс на кредитной карте. #Kli-fiction, #Климатическая фантастика, #попаданцывовремени, #апокалипсисСегодня, #авторский мир, #роман, #жизньисмерть

9авг.20