Тёмная ночь души+эпифания

Мы приближаемся к финалу. Наш персонаж миновал стадию «всё плохо», и сейчас у него... по-прежнему всё плохо, только миновал первоначальный шок.

Как уже было сказано раньше, название «Тёмная ночь души» взято из католической мистики, а именно из стихотворения Св. Иоанна от Креста, открывающего книгу «Восхождение на гору Кармель». Кому интересно, может всю книгу прочесть здесь: http://psylib.org.ua/books/ikres01/index.htm

На первый взгляд, никаких ужасов стихотворение не описывает, напротив, речь в нем идет вроде как о любовном свидании.

В ночи неизреченной,

сжигаема любовью и тоскою —
о жребий мой блаженный! —
я вышла стороною,
когда мой дом исполнился покоя.

В ночи благословенной
я лестницей спустилась потайною —
о жребий мой блаженный! —
окутанная тьмою,
когда мой дом исполнился покоя.

Ночною тьмой хранима,
таясь, я никого не повстречала
и я была незрима,
а путь мне освещала
любовь, что в сердце у меня пылала.

Любовь сия светлее,
чем солнце в полдень, путь мне озаряла.
Я шла, ведома ею,
к тому, кого я знала,
в безлюдный край, где встречи ожидала.

О ночь, нежней рассвета!
О ночь, что провожатой мне служила!
О ночь благая эта,
что с Милым обручила
и в Жениха Невесту облачила!

И в сердце, что незримо
лишь для него цветенье сберегало,
лежал он недвижимо
и я его ласкала.
Нам кедра ветвь прохладу даровала.

Там, под зубчатой сенью,
его волос касалась я несмело,
а ветра дуновенье
крылом меня задело
и чувствам всем умолкнуть повелело.

В тиши, в самозабвенье
я над своим Возлюбленным склонилась,
и все ушло. Мученье,
которым я томилась,
средь лилий белоснежных растворилось. 

На самом деле тут речь идет о мистическом единении души с Богом. И перед тем как достичь этого единения, душа идет путем страданий.

Но страдания ведут к обретению высшего блаженства — встречи с Богом. Вот тут мы и возвращаемся к тому, что должен обрести наш персонаж: эпифанию, откровение. Это не значит, что он должен встретиться с Богом в буквальном смысле — он должен встретиться с собой, в первую очередь, он должен пройти пассивное очищение от своей прежней жизни, убеждений, идей, и, оставшись "пустым", обрести что-то новое.

Но чтобы обрести что-то новое, он должен очиститься от старого. Он переживает страх, боль, унижение, чувство безвозвратной потери, чувство полного своего ничтожества и никчемности. Без этого очищения нет, без этого сохраняется иллюзия, что можно чего-то достичь старыми путями и вернуть назад.

Посмотрим, как через это проходит Скарлетт.

Первую часть эпифании она получает, когда пьяная валяется на кровати, пережив самый тяжелый удар: смерть матери.

И неожиданно ей отчетливо припомнились все семейные истории, которые она столько раз слушала в детстве — слушала нетерпеливо, скучая и не понимая до конца. О том, как Джералд, не имея ни гроша за душой, стал владельцем Тары; как Эллин оправилась от таинственного удара судьбы; как дедушка Робийяр сумел пережить крушение наполеоновской империи и заново разбогател на плодородных землях Джорджии; как прадедушка Прюдом создал небольшое королевство, проникнув в непролазные джунгли на Гаити, все потерял и вернул себе почет и славу в Саванне; о бесчисленных безымянных Скарлетт, сражавшихся бок о бок с ирландскими инсургентами за свободную Ирландию и вздернутых за свои старания на виселицу, и о молодых и старых О’Хара, сложивших голову в битве на реке Бойн, защищая до конца то, что они считали своим по праву.

Все они понесли сокрушительные потери и не были сокрушены. Их не сломил ни крах империи, ни мачете в руках взбунтовавшихся рабов, ни опала, ни конфискация имущества, ни изгнание. Злой рок мог сломать им хребет, но не мог сломить их дух. Они не жаловались — они боролись. И умирали, исчерпав себя до конца, но не смирившись. Все эти призраки, чья кровь текла в ее жилах, казалось, неслышно заполняли залитую лунным светом комнату. И Скарлетт не испытывала удивления, видя перед собой своих предков, которым суждено было нести такой тяжкий крест и которые перекраивали судьбу на свой лад.

Тара была ее судьбой, ее полем битвы, и она должна эту битву выиграть.

Из эгоистичной легкомысленной девчушки-хохотушки Скарлетт превращается в женщину с железными яичниками, и ключевой момент этого превращения совершается именно тогда, когда она совершенно пассивна и почти что спит.

Вторая часть эпифании накрывает Скарлетт в Двенадцати Дубах, куда она приходит поискать какой-нибудь еды. 

Возле крыльца одной из хижин она наткнулась на небольшую грядку редиски и внезапно почувствовала лютый голод. При мысли о сочном остром вкусе редиски ее желудок требовательно взалкал. Кое-как обтерев редиску юбкой, она откусила половину и проглотила, почти не жуя. Редиска была старая, жесткая и такая едкая, что у Скарлетт на глазах выступили слезы. Но лишь только этот неудобоваримый комок достиг желудка, как тот взбунтовался, Скарлетт бессильно упала ничком на мягкую грядку, и ее стошнило.

Слабый запах негритянского жилья наползал на нее из хижины, усиливая тошноту, и она даже не пыталась ее подавить и продолжала устало отрыгивать, пока все — и хижина, и деревья — не завертелось у нее перед глазами.

Она долго лежала так, ослабев, уткнувшись лицом в землю, как в мягкую, ласковую подушку, а мысли блуждали вразброд. Это она, Скарлетт О’Хара, лежит позади негритянской хижины в чужом разоренном поместье, и ни одна душа в целом свете не знает об этом, и никому нет до нее дела. А если бы и узнал кто, то всем было бы наплевать, потому что у каждого слишком много своих забот, чтобы печься еще и о ней. И все это происходит с ней, Скарлетт О’Хара, которая никогда не давала себе труда завязать тесемки на туфельках или подобрать с пола сброшенные с ног чулки, с той самой Скарлетт О’Хара, чьим капризам привыкли потакать все, с которой все нянчились, которую все старались ублажить.

Она лежала плашмя, не имея сил отогнать от себя ни воспоминания, ни заботы, обступившие ее со всех сторон, словно стая грифов, учуявших смерть. Теперь у нее не было сил даже сказать себе: «Сейчас я не стану думать ни о маме, ни об отце, ни об Эшли, ни обо всем этом разорении… Я подумаю потом, когда смогу». Думать об этом сейчас было выше се сил, но она не могла заставить себя не думать. Мысли против воли кружились в мозгу как хищные птицы, когтили его, вонзали в него свои клювы. Казалось, протекла вечность, пока она недвижно лежала, уткнувшись лицом в землю, палимая беспощадным солнцем, вспоминая тех, кто ушел из жизни, и жизнь, которая ушла навсегда, и заглядывая в темную бездну будущего.

Когда она наконец встала и еще раз окинула взглядом черные руины Двенадцати Дубов, голова ее была поднята высоко, но что-то неумолимо изменилось в лице — словно какая-то частица юности, красоты, нерастраченной нежности тоже ушла из него навсегда. Прошлого не вернуть. Мертвых не воскресить. Дни беззаботного веселья остались позади. И, беря в руки тяжелую корзину, Скарлетт мысленно взяла в руки и свою судьбу, решение было принято.

Пути обратного нет, и она пойдет вперед.

Минет, быть может, лет пятнадцать, а женщины Юга с застывшей навеки горечью в глазах все еще будут оглядываться назад, воскрешая в памяти канувшие в небытие времена, канувших в небытие мужчин, поднимая со дна души бесплодно-жгучие воспоминания, дабы с гордостью и достоинством нести свою нищету. Но Скарлетт не оглянется назад.

Она посмотрела на обугленный фундамент, и в последний раз усадебный дом воскрес перед ее глазами — богатый, надменный дом, символ высокого родства и образа жизни. Она отвернулась и зашагала по дороге к Таре; тяжелая корзина оттягивала ей руку.

Голод снова начал терзать ее пустой желудок, и она произнесла громко:

— Бог мне свидетель, бог свидетель, я не дам янки меня сломить. Я пройду через все, а когда это кончится, я никогда, никогда больше не буду голодать. Ни я, ни мои близкие. Бог мне свидетель, я скорее украду или убью, но не буду голодать.

Это момент принятия решения, которым обновленная Скарлетт отныне собирается руководствоваться в своих поступках. Но давайте обратим внимание на образное и символьное оформление этого решения.

Итак, Скарлетт видит пожарище на месте Двенадцати Дубов. Там абсолютно ничего нельзя найти, и Скарлетт обшаривает огороды возле негритянских хижин - могла ли она представить себе бОльшее унижение в своей прежней жизни? Самое плохое, что с ней случалось до недавнего времени - насмешки подружек и пересуды матрон.

Но это еще не всё. Скарлетт, мучимая голодом, съедает горькую старую редиску и тут же выблевывает ее. Более прозрачной метафоры горькой правды и очищения еще поискать. Я не знаю, насколько сильна здесь аллюзия на Апокалипсис - "И взял я книжку из руки Ангела, и съел ее; и она в устах моих была сладка, как мед; когда же съел ее, то горько стало во чреве моем" - но Скарлетт воистину обретает откровение, когда лежит на земле чуть ли не в собственной рвоте. Авторка снова подчеркивает ее слабость, пассивность, бессилие. Она даже не может прекратить думать о том, о чем думать не хочет. Парализовано не только ее тело - но и разум, и душа. Палящее солнце словно выжигает из нее то, что она еще не выблевала вместе с редиской: прежнюю Скарлетт О’Хара, "чьим капризам привыкли потакать все, с которой все нянчились, которую все старались ублажить". И когда пассивное очищение заканчивается, новая Скарлетт поднимается с земли, берет в руки тяжелую корзину - очевидная метафора ответственности за себя и за других - и произносит свое страшное кредо.

Тёмная ночь души должна быть яркой. Извините за оксюморон, но это так. Не нужно щадить красок, описывая страдания героя при пассивном очищении. Тем более впечатляющим будет "воскресение" вашего персонажа, его эпифания, обретение нового себя.