Северный князь

Свои лучшие пьесы Тикамацу Мондзаэмон нашёл во сне. Разумеется, сами истории автор 'Самоубийства влюблённых на острове небесных сетей' брал из хроник и рыночных пересудов, но разглядеть тонкую нить верного повествования удавалось только на мелководье вечерней полудрёмы.

Мысль вспыхивала в голове, как чешуя промелькнувшей форели и в следующая секунду тонкая жилка была у него в руках. Буквально на один выдох Тикамацу видел себя настоящего, — в тёмной комнате, затянутой паутиной переплетающихся нитей-карм человеческих судеб, он, почему-то в чёрной рясе монаха традиции дзен-сото, скручивал сюжет из несчастных персонажей. Они считали себя живыми, но это, конечно, была та самая иллюзия, про которую поётся в Алмазной Сутре. Живее, чем сама жизнь была пьеса, а они — не больше, чем скелетом, и их слёзы и смерть скрепляли её воедино.

Важней, чем десять тысяч миров, было не упустить саму задумку. Картина пропадала, он опять становился семидесятилетним вдовцом — но скрученная история была в руках! Он перебирал их, как чётки, и немного грустил, что ему выпал такой малопочтенный талант.

И то верно — в этом затоне не попадалось ни раковин с жемчужинами изысканных хайку, ни целебных водорослей философских прозрений. Театр в его эпоху был занятием настолько низким, что не раз, выловив крупную пьесу-рыбу, он вспоминал, что в его родной провинции рыбаки до сих пор отнесены к неприкасамым-буракуминам.

В тот вечер он лежал в привычной полудрёме, тщательно глядя в тусклую воду, — и вдруг ему показалось, что в темноте кто-то есть.

Он, конечно, знал, что в его возрасте то и дело что-то кажется. Но рыбалка была сорвана.

Тикамацу поднялся с футона, зажёг лампаду и увидел в углу незнакомца в монашеской одежде.

Сначала драматург подумал, что это кто-то из актеров. Но потом сообразил, что человек слишком талантлив, чтобы тратить себя на лицидейство. Даже обнаруженный, он сохранял полнейшее спокойствие, а его лицо было необычайным — одно из тех на самом деле очень редких лиц, которое настолько заурядно, что его совершенно невозможно запомнить.

— Приношу свои искренние извинения за непочтительное вторжение,— произнёс незнакомец,— Я от сёгуна.

— Я полагаю,— ответил драматург, усаживаясь поудобней,— что раз ко мне пришли от сёгуна, то как раз беспокоиться — самое время.

— Сегуну доложили,— как ни в чём не бывало продолжал агент,— что у южных варваров театр — вовсе не пустое развлечение. Посредством нравоучительных пьес и возвышенных драм, которые сочиняют лучшие умы их государств, правители воспитывают в подданых возвышенные чувства и, развлекая, обучают их древней истории. Люди видят на сцене образцы ослепительной чистоты и омерзительного падения, безупречного мужества и позорнейшей трусости. Задумайтесь, каким изощрённым станет ум молодого чиновника, который увидит прямо на сцене конфликт между верностью новому государю — и сыновьей почтительностью, что велит отомстить за предательски убитого отца? А сколько поучительна может быть история неверного вассала, который узурпирует трон по наущению коварной жены, но не в силах скрыться от призрака убитого им господина? Или подумайте, какие сборы принесёт вам история про молодого самурая, который разрывается между службой своему господину и любовной страстью к прекрасному юноше из враждебного клана? Ведь смысл любви — отдать жизнь за любимого, но если ты будешь так поступать, то что же ты отдашь за своего господина? Из этого можно сделать очень поучительную историю о том, что и любить надо с умом. Подумайте, какие возможности для искусства!

— Ну, про любовь обычно женщины смотрят,— буркнул драматург,— Их эта ваша мораль интересует не дальше собственных детей. Им, если герой-любовник не изнеженный мерзавец вроде принца Гэндзи, и смотреть не интересно. Видели бы вы их письма с пожеланиями!

— О, поверьте, я, когда служил по канцелярской части, прочитал множество чужих писем. Однако — времена изменились! Сейчас, в эру реформ, одна варварская книга становится важнее, чем десять тысяч изысканных китайских безделушек!

— Сёгун затеял великое дело,— произнёс Тикамацу,— но мне кажется, что эта забота о театре закончится тем, что Кабуки запретят окончательно. Оставят только придворный Но, возвышенный и непонятный. Его уже не испортишь, тем более, что и новых пьес там писать не положено.

— Напротив! Сёгун желает, чтобы вы вывели на сцену героев великого прошлого!

— Герои прошлого были беспощадны в своём величии, они совершили немало ужасного. А если выкинуть из их историй все неудобное, то смотреть это согласятся только придворные в надежде не повышение.

— Не надо так говорить, сэнсэй! Ведь сёгун — не какая-нибудь старая монахиня. Он прекрасно понимает, как непросто приходилась людям древности, особенно сёгунам. Если бы вы знали, с каким удовольствием он слушает 'Повесть о доме Тайра' — хотя генерал Киёмори и посещает храмы только для того, чтобы сперва разграбить, а потом поджечь. Вот и вы постарайтесь отыскать какого-нибудь героя. Не очень затёртого, но поучительного. Не могу, к сожалению, подсказать — как видите, на монаха учился.

— А работаете ниндзя.

— Ну какой же я ниндзя?..— возмутился незнакомец.— У меня охранная грамота есть! И вам, столько раз выводившего нашего брата на сцену, должно быть известно, что нас не существует! Одним словом, я надеюсь, вы поняли, чего мы от вас ждём. Пишите пьесу, репетируйте, как обычно — а о постановке мы и так узнаем. Самой спокойной вам ночи — и невероятных успехов в творчестве!

Погружаясь обратно в сон, старый драматург пытался вспомнить подходящего героя прошлого. Как и бывает с пьесами на заказ, все они были чуть-чуть, но не то.

Он уже почти нырнул в омут глубокого сна, когда в памяти вдруг всплыла история одного монаха-расстриги, который захватил власть, кажется, в северной провинции Тогандо. Пьес про него вроде бы никто не писал, хотя спутанные и противоречивые легенды будущий драматург слышал ещё в бесприютном детстве, когда отец был молодым усатым ронином, будущее — непонятным, а мир — удивительным.

Словно с завязанными глазами нащупывал Тикамацу нить жизни забытого героя. Кажется, он был из самураев, но настолько нищих, что это значило только проблемы. Отца зарубили на дуэли и благочестивая мать пристроила сына в монастырь, учиться на храмового настоятеля.

Затерянный среди поросших чёрным лесом гор монастырь считался захолустным даже для такой глухой провинции. Настоятель был очень суетливый человечек с уже природной лысиной. Он был из провинциальных, но аристократов, в монахи пошёл в надежде на чиновную карьеру, но потом при дворе и его старшему брату случилась какая-то безобразная история приказали совершить сэпукку. Будущий настоятель отправился в Китай за редкими сутрами, там долго бродяжничал и в конце концов вернулся в Ямато на судёнышке контрабандистов, спрятавшись в лакированный сундук, какие дарят новобрачным. В порту его схватила стража и, так как обвинить его не в чем, сёгунский суд ограничился высылкой на пожизненной поселение.

Кажется, именно в Китае он принял учение Школы Священного Слога — традиции весьма странной. Давным давно она отпочковалась от Школы Белого Лотоса, где монахи носят мечи, а мирянам нельзя есть один рис с прихожанами других традиций — но их основатель, отшельник Ма, написал разоблачительные комментарии даже на Сутру Лотоса. Из прочих его сочинений следовало, что подлинное учение не зависит от длинны изложения и вполне может быть сведено к одному слогу. Однако подлинное его понимание требует весьма тонкого анализа, который и занимал примерно пятьдесят свитков.

Наставники отшельника Ма происходили из традиции Фасян. Следуя им он учил, что все шесть миров, десять тысяч адов и десять тысяч райских земель присутствуют здесь же, на земле и прямо сейчас, в зависимости от восприятия тех, кто здесь живёт. Эпохи упадка Учения означала и упадок восприятий, так что все десять тысяч раз по десять тысяч миров уже сместились в ад настолько, что любая духовная практика есть просто обман. Надлежит не искать просветления, а взяться за расчистку: установить монастыри справедливого устава, где монахи не совершают ритуалов, а женятся, обрабатывают землю и занимаются ремеслами, повторяя простейшую мантру Священного Слога. Пока же люди не вернутся к праведному укладу, обман будет лишь множиться, земля родить как придётся, а ремёсла будут как раз такими, как то, что в лавках по всей стране продают.

Разумеется, среднему человеку непросто найти правильный монастырь — тем более, что они пока ещё не построены. От него лишь требуется повторять священную мантру и принять в грядущих битвах нужную сторону.

Первым признаком таких битв настоятель называл крестьянские мятежи, что случались чаще и чаще. Местный даймё был глуп до банальности и его вассалы давно говорили, что надо что-то делать — но никто не знал, что.

Однажды мятеж вспыхнул в соседней деревне. Карательный отряд на всякий случай сжёг и монастырь, а с настоятелем чуть не сделал кое-что очень весёлое. Наш герой выжил, потому что прятался в хижине одного из немногих прихожан монастырского храма — бродячего ронина по прозванию Селезень.

В те годы север Хонсю был небогат на яблони и университеты. Поэтому друзья занялись благородным разбоем.

Как-то в очередном рейде они наткнулись на старого наставника. Одетый паломником, он обошёл все четыре стороны света и повсюду натыкался мелких самураев, которым, по случаю многолетнего мира, оставалось лишь стареть на подножном корму и составлять заговоры. Разумеется, раздавить любой такой сговор было нетрудно, но это было бесполезно — ведь причина недовольства никуда не девалась. Бездарных вассалов и насместников презирали их собственные жёны.

— Для очистительной войны всё готово,— говорил наставник,— но мы её уже не увидим.

Ведь чтобы море гнева разбило твердыни крепостей, нужно золото, много золота.

И беглый монах вместе с Селезнем провернули тогда немыслимую операцию. Они пробрались на богатый купеческий юг, где города огромны, а весёлые дома стоят крыша к крыше, и ухитрились разграбить один из богатейших ссудных домов Осаки. А ещё невероятней было то, что всё золото до последнего слитка было в целости доставлено и скрыто под полом одного из монастырей Секты Священного Слога.

А потом вдруг заполыхала гражданская война — и, как обычно, никто не помнил, как она началась и по какому поводу. Стены крепостей вдруг оказались старыми, склады с продовольствием разворованы, а оружия на руках столько, словно и не было никогда указа об охоте за мечами.

В конце концов бестолковый северный даймё, замучившись управлять неуправляемым, отрёкся в пользу младшего брата и отправился пировать. На следующий день взбунтовалась уже вся провинция. Монахи и разбойники, крестьяне и ронины, ремесленники и дезертиры захватывали, грабили и растаскивали всё без разбора — потому что потом будет нельзя.

А тем временем беглый монах, настоятель и Селезень заняли дворец и провозгласили теократию на тибетский манер. Только сейчас, обдумывая пьесу, Тикамацу понял, как им это удалось. Секта Священного Слога была единственной, кто знал, что делать.

Несколько лет продолжались набеги и засады, налёты и погромы, неожиданные союзы и бессмысленные предательства. В бурных водоворотах сгинули и многие соратники, и разбитый параличом старый настоятель (победы он не увидел) и верный Селезень -(после трёх побегов и десятка головокружительных рейдов он всё-таки стал законным комендатом южной крепости, получил веер и меч, но как-то утром собирался, по старой разбойной привычке, лично подковать лошадь — и копыто проломило буйную голову). А кое-кого и вовсе пришлось выдать в Эдо или обезглавить на месте — только после этого сёгун признал, что бунтовщики тут не все.

Но даже прощённое письмо с императорской печатью не означало мира. Он так и не стал полноправным даймё: княжество теперь проходило в бумагах как исполинский монастырский надел Секты Священного Слога, где монахам было дозволено попытаться построить Чистую Землю.

Уже приходили вести о том, что в южных провинциях сжигают храмы северной традиции, а монахов высылают на золотые копи острова Миэ. Нитирэновцы призвали последователей сжигать Сутру Священного Слога — а ежели её читает сосед, то сжигать вместе с домом соседа. А сингоновцы отыскали в библиотеках доселе неизвестную тантру, из которой следовало, что земля, где поклонялись Священному Слогу, становится проклятой, и исправить её можно только если передать храм со всем имуществу праведной традиции Сингон. И даже последователи школы иккю стали утверждать в проповедях, что тех лентяев, что пытаются спастись одним слогом, будда Амида к себе в рай не возьмёт!

Что до хозяйства, то и без того дикий край был начисто и не раз опустошён и разграблен.

Было очевидно, что и соседи, и сёгун только и ждут удачного часа, чтобы сбросить в океан монахов-самозванцев. И Дежурный Наставник (таким был его теперешний титул) объявил, что святая земля готова принять всех изгнанников. Пусть приходят ушедшие в подполье монахи и ищущие миряне, бродячие ронины и пронырливые купцы — каждый получит рис и поле в Чистой Земле. Что касается уцелевших храмов непочтительных южных традиций, то их земли конфисковали, а настоятелей вместе с прихожанами продали в рабство корейским пиратам. Вырученных денег как раз хватило, чтобы укрепить южные замки.

Очень скоро стало ясно, что подготовка к войне, в отличии от самой войны, никогда не кончается. Теперь уже агенты секты отправлялись в южные провинции, зашив в мантии бумажки с Священным Слогом и замаскировавшись под изгнанников. Требовались фортификаторы и мелиораторы, проповедники и кузнецы, переписчики и коневоды.

Следующий год принёс засуху и страшный голод. Недостроенные плотины казались заборами в окружении луж. А крестьяне не разгромили монастыри просто потому, что всех, кто умел и хотел громить, забрали в храмовую стражу. Нерадивых мастеров публично казнили способами из старых китайских книг.

Дежурного Наставника уже тогда называли Северным Князем. Седина покрыла коротко остриженную голову, а в каждом услышанном слове звенела нотка предательства. Не раз он ездил по ночам на диковинной, окованной железом повозке в дальние деревни, чтобы лично проверить, как наполняются склады, куются мечи и строятся крепостные стены. Только сейчас он понимал, насколько чудовищно прав был отшельник Ма — мир действительно соединял в себе все миры, и с каждой секундой своего правления Северный Князь смещался в сторону ада железных деревьев, где вместо листьев — ножи, а почва раскалена, как печь в кузнице. Сколько бы он не ездил, какие бы распоряжения не отдавал, он всё равно оставался всё там же — в тесной железной комнатке, куда стягивались нити управления провинцией, завязанные на десятки колёсиков, каждое из которых следовало регулярно менять. Он знал, что другие не лучше, что они видели много крови и единственный способ удержать их в повиновении — это обеспечить насилие, не чрезмерное, и не недостаточное. Но даже самый совершенномудрый правитель не сможет никогда покинуть этой страшной железной комнаты — поэтому лучше о ней и не думать. К тому же с самого начала приходилось много казнить — одних за то, что хотели сговориться с сёгуном, других за то, что не желали договариваться, а требовали воевать с бакуфу прямо немедленно, а третьих — просто на всякий случай, чтобы враг не мог догадаться, кого казнят после.

Видимо, эти казни и породили путаницу в исторических хрониках. Немудрено, что Тикамацу так и не мог вспомнить, когда же правил Северный Князь — ведь относительно его времени это могло быть и прошлым и будущим.

Наконец, с юга пришли вести о скорой большой войне. Князья опять готовились делить страну, сама власть сёгунов была уже под угрозой. Все заключали союзы и никто не собирался их соблюдать.

Начались первые междуусобицы в южных княжествах. А коменданты крепостей и наместники далёких святилищ ещё помнили падение прошлой династии, когда и сам Северный Князь был всего лишь одним из монахов. Война ещё не началась, но разброд ширился. Железные стены комнаты, где вращались колёса и ползли белые нити, трепетали и были готовы лопнуть.

И тогда началась бойня. Дикая северная земля не выдержала бы ещё одного мятежа, а состарившийся монах — ещё одной охоты. Нужно было сжечь всю память прошлой смуты, разорвать кровные обиды и обязательства, и окончательно превратить княжество в машину войны, неуязвимую, какой была сеть ронинских заговоров, но при этом беспощадную, как власть бакуфу.

Убивали случайно, чтобы никто не считал себя в безопасности. Старых слуг, уцелевших от прошлой династии, прощёных, но не забытых. Главных участников прежнего мятежа, которые слишком много помнили и ещё больше о себе возомнили. И ленивых монахов, и слишком голосистых монахов, и слишком ретивых прихожан, и тех прихожан, кто только делал вид, а на самом деле плевать хотел на родную провинцию. А также всех, кто когда-то состоял в тайном обществе. Или просто тех, кто под руку попадался.

Клубы кровавого дыма застилали эпоху, и железные стены комнаты раскалились докрасна, а через пальцы проходило столько жгучих костей, что кровь застывала на них. А потом Тикамацу догадался, что это не просто картина эпохи. Алое зарево и было последним полем смерти, что поджидало его в глубине сна.

Старый драматург знал, что больше уже не проснётся, что багровые тучи, затянувшие чёрные горы забытой провинции, уже сжимаются вокруг него, словно гигантский кулак. Последнее, что он успел почувствовать в своей жизни — это внезапное озарение, ударившее в голову прямо из предсмертного марева. Он вспомнил имя расстриги-монаха, ставшего Северным Князем. На жутко непривычном говоре той провинции оно звучало так: Сталин.