Борьба с бытовым империализмом и наглядная агитация в психбольницах

 Так как общество Военов света приняло меня в свои ряды, торжественно обещаю и клянусь вступить еще в КЛУБ ДОБРЯКОВ и КЛУБ МУММИТРОЛЕЙ. А так же подвергнуть Токсичного Толстого Тролля и Докторишку Шмурге общественному порицанию и остракизму. Я уже начал исправляться и сочинять светлые вещи про борьбу со ЗЛОМ в терминальной стадии. Вчера днем сочинил про докторов и танкистов. На подходе крупная проза про драконов и некромонгеров.

 Спирт ожег горло медика, превратив поверхность его в потрескавшуюся глиняную корку. Видимого же эффекта воздействия ста грамм девяностошестиградусной жидкости на Геннадия Кузьмича не наблюдалось вообще. Танкист жахнул стакан и оседлал музу.  И если бы тишайший Марк Моисеевич свел с ним знакомство пару лет назад, то после следующего невинного вопроса Геннадия Кузьмича немедленно бы встал и вышел, не смотря ни на какие обстоятельства. Ибо следующий вопрос отставника имел ввиду два сценария развития событий: рассказ о штурме Буэнос-Айреса и что все сволочи и никому верить нельзя вообще. Но вот раньше…

- У тебя есть мечта, Моисеич? – на чистом глазу поинтересовался он. И, пока психиатр примеривался издать звук обожженным горлом, приступил. - Я вот хотел Буэнос-Айрес брать. Уже были оперативные разработки на случай войны, едитя. Два танковых полка прорывают оборону на узком участке фронта противника и развивают наступление, выходя на оперативный простор.  Я, значит, справа должен был быть, а Матвеев со сто тридцать седьмого, слева. Ты вот знаешь, что это? 

- Что? – выдавил доктор Фридман, рассматривая вздернутый кулак собеседника.

— Это рука бога, Марик! – заявил подполковник, походя перекрестив собеседника и, пожевав колбасы, по документам давно переваренной пациентами нашего заведения кивнул на стакан. – Наливай чутка! Я тебе сейчас такого расскажу, поперхнешься. Мы ж в Союзе были на страже, понимаешь? Охраняли покой от империалистов этих всех. Два часа по полной боевой. От звонка и сразу в развертывание. Свищи нас потом лесами! Сокрушим, едическая сила магния!  Разведроту вперед! У меня орлов то знаешь, сколько было? Почти тысяча душ! Одни узбеки. Вот где гемморой и гонорея! Их в город страшно пускать было, они ж потомки Чингисхана. А в танках? Представь? Загубники на прицелах все погрызаные. Со смотровых желтый дым клубами. Глаза красные, зубов нет. В люк сунуться страшно без КИПа.  С пушек лупили, как в копейку! Что болванкой, что «ломом».  И по-русски не бельмеса. Я с ними, когда на марш выходил, НАТО два авиаполка поднимало. Знааали , что Коломытов на марше. Трухали меня. Потому как, нам дай приказ, что там Лондоны те. Огорчим, едитя! Ты вот, был в ЛондОне? 

- Нет, - честно ответил Марк Моисеевич, - У меня жена была, бывшая. Она в Америку летела, через Лондон.

- Вооот, Марик! И что людям там надо, а?  В Америку летела. А что ей эта Америка? Что там, мед и красота? Империализм один и вранье.  Души нету! Нету там души, Марик! Это же зараза, желтуха эта, Америка. Тьху, и растереть! За деньги все. Уважают тебя за деньги, любят тебя за деньги. Любят же?

- Я не знаю, я не пробовал, - невпопад заявил тишайший психиатр.

- А ты попробуй. Нету у тебя денег, - неожиданно заключил отставной бронекомандир. – А за зарплату твою психиатрическую, тебя никто любить не будет. Давай еще по чуть–чуть, едитя? По паре капель для профилактики?

Мрак Моисеевич не противился.

- У тебя какая зарплата, Марик?

- Двенадцать тысяч, - осторожно ответит тот. – И полставки зама. У меня зама нет.

- Тоска одна. Заместителя у тебя нет. Меня, когда кадрировали, тоже поговорить не с кем было, я да пара прапорщиков остались. Тридцать танков и три человека. Экипаж машины боевой, едитя. Благодарность за двадцать лет службы. Нету полка, один восторг остался. Сидишь целый день, как кот на сечке, вроде и при деле. Бесполезный, как вторая задница, едическая сила магния. Смотришь в окно, ждешь чего-то. «А чего ждать?» —спросил Геннадий Кузьмич и, не дожидаясь ответа, продолжил. - Толи дело раньше. Я бы тебе этот Буэнос-Айрес с Вашингтоном подарил бы, - тут взбрыкнувшая муза несла бронетанкиста все дальше в сияющие дали. - У меня диспозиция была на развитие наступления и удара с плацдарма. Всех в клещи! На траки намотали бы с моими узбеками. Два красных флажка! Осколочно-фугасными! Люки по-походному! Алга! Бикзур баратом! Хочешь Буэнос-Айрес?

- Не хочу.

- Ну и ладно. А я бы для тебя, его в лепеху раскатал бы. Тонюсенько. Потому что ты хороший человек, Моисеич. Есть у тебя понятие! Сидишь тут не за ради денег, душа у тебя тонкая, сразу видать. Наливай, и пойдем твою агитацию ип..иснпе… сч..- подполковника немного заело, но хитрый танкист выкрутился тем, что подмигнул помертвевшему Марку Моисеевичу, который рассчитывал, что триста грамм создадут временную амнезию в металлической голове военного. Эти хрустальные надежды разбились об опыт. Глянув в налитый граненик, Геннадий Кузьмич, зачем-то помешал ложкой его содержимое и, мерно двигая кадыком, перелил жидкость в себя. Наблюдая за этой обстоятельностью, добрый доктор совсем пожух, и в голове его заплясали огненные танки, из которых выскакивали монголы с красными флажками, далее маячил донос озаглавленный «Наглядная агитация отсутствует, средствА просрочены».  

Помолчав пару секунд для лучшей усвояемости продукта, борец с огненной стихией крякнул и встал. 

- Показывай, Марик. Где у тебя что. - пригласил он, и мужчины вытекли в обшарпанный коридор. 

Плакат, знаменующий наглядную агитацию, был нарисован в те времена, когда Марка Моисеевича обуревали бесы в виде новомодного лечения творчеством, подсмотренного в «Иллюстриерт Кранкенбух фюр Псикиатрист». Немецком иллюстрированном журнале номер, которого случайно попал к нему в руки. 

И если болевших бытовым алкоголизмом переводная статья и капризы доктора Фридмана обязали красить забор, то Веня Чуров, чей мозг освещали вспышки коротких замыканий, был сослан творить. Вооруженный детскими красками и листом ватмана этот пришелец из нейтронной дыры исчез на пару дней в палате, откуда появлялся только поесть. Плодом этого кратковременного романа с вдохновением стало эпическое полотно- загадка.

   В первоначальном варианте оно изображало трех поросят, стоящих у небольших схематически прописанных домиков. Две свиньи имели вид скорбный, последняя же напоминала бухого в дымину Прохора в состоянии мяу, и знаменовала тот самый микромиг, когда экватор праздника уже наступил, а за ним неминуемо подоспеет похмелье. Интрига шедевра ретранслировалась пугающей черной надписью, мостившейся поверх рисунка, гласившей: «Угадай, кто из поросят не заплатил за газ?».  Каковая, в одну из темных ночей, была исправлена, кем-то из остроумных энурезников на более злободневную: «Угадай, кто из поросят не заплатил?». В той редакции, двум печальным пятачкам были добавлены сапоги, гимнастерки и два автомата системы ППШ, а веселому – гениталии нечеловеческих размеров. 

  В последствии этот вариант был отвергнут осторожным Марком Моисеевичем и заменен, на нейтральное: «не заплатил за воду?», автоматы были исправлены на брандспойты, гимнастерки на широкие плащи. После этого поистине универсальный экземпляр средства пропаганды обрел законченный вид и свое место у столовой, где находился под присмотром бдительного Прохора.

- А ведь хорошо! Экспрессия! - прокомментировал способное вызвать понос у Сатаны полотно Геннадий Кузьмич, и немедленно загрустил. – Сразу видно, что у тебя тут все по- человечески, Моисеич. С душой у тебя все здесь. Помидоры-огурцы…  Не хватает сейчас такого. Позабыли люди понятия, никому верить нельзя. Никто никому не нужен, даже если должен. Вот ты до демократии кем был?

- Ну… Врачом и был, я всю жизнь врач.

- Воот! А я был танкистом, понимаешь как времена поменялись –то? Дурачков твоих меньше не стало, а вот враги друзьями стали. И защищать вдруг стало некого и не отчего. Была страна- нет страны, были люди – и где все? А в сухом остатке, что? Пус-то-та, Марик.  Странно, да? Всем сразу на все стало плевать. Сейчас на улице, поди упади.

- Зачем? – поинтересовался Марк Моисеевич, чей разум все более накрывал спирт. Тишайший эскулап постепенно терял связи с землей и казался сам себе легким завитком утреннего тумана, которого пинал проснувшийся ветер.

- Ну, поди упади, для эксперимента. Сердце прихватило, предположим. А кто к тебе подойдет?

-Кто?

- Да кто, не ошибешься. Твой клиент и подойдет. Один из десяти. Остальным никто не нужен. И неважно врач ты или музыкант с филармонии. А раньше? Вот я раньше всем нужен был. Даже полковнику Клюгенау, был такой. Я по диспозиции аккурат против его тевтонов стоял. И нужен ему был до рези в желудке, понимаешь, едическая сила магния! Потому как, нахрена тогда этот самый Клюгенау со своими «Леопардами» кому сдался? Без подполковника Коломытова? А я тебе отвечу, нихрена и никому.  Раньше Марик, все кому-то были нужны. Враги нам, мы врагам. Равновесие! – трагичным голосом заключил посетитель и вновь принялся любоваться плакатом. – А художника ты поощри как-нибудь, Моисеевич. Нужное он дело для страны делает. 

Мысли у больничного фюрера совсем спутались и он, почему-то заявил, что выпишет Вениамина весной. 

- Выпиши, - согласился подполковник. - И объяви благодарность перед строем. 

- Я еще ему грамоту дам, - предложил доктор Фридман, – За заслуги.

«Боже, что за чушь я несу!» - пронеслось в его мерцающем сознании. - «Какую грамоту? Что с ней Веня будет делать?»

- И то дело, - ответил посетитель. - Ему будет приятно. Ты к человеку с душой, и он тебе никогда не плюнет. У меня последний прИзыв уходил, когда, папаху мне справили. С Узбекистана выписали, понимаешь? Звание мое правильно произнести не могли, а на КПП честь отдавали. Дембеля, гражданские уже, а честь отдавали, едитя. Вот ушли они по своим кишлакам, ворота закрыли, и все… Никому уже никто не надобен. Не дует, не шумит и в боку не колет. Чисто смерть пришла. Как-то сразу... 

Геннадий Кузьмич оказывал на Марка Моисеевича какое-то магическое действие. Ему неожиданно стало жалко мир, в котором бродил никому не нужный полковник Клюгенау и в котором никто не подошел бы к нему на улице. 

«Надо бы Марине написать». - подумал он о бывшей жене. – «Черте как расстались».

  Остаток разговора начисто выпал из его памяти. Милейший эскулап воспрял только после того, как вышедшая из палаты в полутемный коридор бабка Агаповна, бросилась на шею философствующему Геннадию Кузьмичу.

- Дитер Болен! – клич бабки подействовал на собеседников отрезвляюще. – Ты приехал! 

Ошеломленный крепостью ее объятий отставник пыхтел и силился что-то возразить. Но спорить с ней было бесполезно.

- Шеви,шеви лейди,- бабка качалась на подполковнике как на трапеции. – Шеви, ван онореее!  

- Дарья Агаповна, - сипел доктор Фридман, - Позвольте! Ну, что же вы. Вы мешаете, у нас тут проверка.

- Ты завтра тут будешь, пушистик? – поинтересовалась Агаповна, после минутной возни выпустив полузадушенного бронетанкиста из лапок. – А то у меня дела сейчас.

- Буду, - заверил ее Геннадий Кузьмич – Не сомневайтесь.

 Успокоенная, она удалилась в сторону уборной. В ее душу стучали вечерний рассольник и макароны.