Побег (Из давних публикаций на другом ресурсе)

Шло время, работа кипела. Вопрос «я опасный преступник или я опасный сумасшедший?» оставался без ответа. Главное – я был опасный, и потому мне полагалась одиночная — камера или палата? Вопрос оставался без ответа, главное — она была одиночная. Никто и ничто не мешало мне, кипела работа. Или не мешали? Как правильно? Вопрос останется без ответа. Главное — кипела работа.

Крылья я смастерил из полиэтиленовых пакетов, мне приносили в них передачи. Я натянул пакеты на железные прутья, из которых была сделана спинка моей кровати. И спинки не стало. На следующее утро после того, как не стало спинки, в камеру зашёл надзиратель (доктор?) и сказал:

— Но позвольте. Кажется, у вас была какая-то другая кровать?

— Нет-нет, эта самая, — успокоил я его, и он ушёл.

Туловище самолёта, то есть фюзеляж, я сделал из вёдер. Из трёх прекрасных оцинкованных вёдер. С этими вёдрами в камеру по утрам приходила уборщица  мыть пол.

— А вон там, вон там ещё протрите, — говорил я ей, указывая пальцем под кровать, тогда ещё со спинкой.

Уборщица нагибалась и тыкала шваброй под кровать, а я в это время хитил ведро.

— Но где же ведро? — удивлялась добрая женщина, обнаружив пропажу.

— Вы его где-то в другом месте оставили, — уверял я. — Может, в другой палате, а может и в коридоре, — и добрая женщина уходила.

Из алюминиевых тарелок получились неплохие колёса. Из спинки стула вышел совсем недурной хвост… Или киль, как правильно? Ну и остальное, по мелочи. Ах, да. Ещё мотор, особая гордость. Его я сделал из личного имущества, из заводной бритвы, снабдив пропеллером из двух ложек… Но оставались фары. А вдруг я полечу ночью, и вокруг совсем ничего не будет видно, — ведь можно упасть и разбиться! Из чего сделать фары?.. Вопрос оставался без ответа.

— Ты даже представить себе не можешь, как это опасно, — говорил я своей любимице и верному другу, старой рыжей крысе, жившей в норе подле унитаза. — Ты даже представить себе не можешь! Ну вот представь: ты летишь. Ночь, шторм, болтанка, вокруг абсолютная темень, не видно где земля… как управлять самолётом, спрашивается? Куда лететь — вверх или вниз? А может быть, прямо?..

Крыса кивнула.

— Считаешь, что прямо? Ну, это и дураку понятно, что лучше всего прямо. Но ведь когда-то придётся снижаться! Я же не могу лететь вечно прямо, ты подумай. А как в темноте снижаться?.. То-то и оно. Как ни крути, фары нужны обязательно. Вот если б ты не была так дорога мне, если б мы не были с тобою такими друзьями, я бы сделал фары из твоих глаз. Сначала аккуратно поддел бы их ножичком и вытащил… А что, получились бы великолепные фары, по одной на каждое крыло: одна вот здесь, а другая вот тут. Две маленьких, симпатичных фары… Постой, ты куда?

Крыса спрыгнула с моего плеча и убежала к себе в нору, гораздо резвее обычного.

— Эй… ты чего? Обиделась? Не будь дурой. Это ведь не имело к тебе никакого отношения.  Это имело отношение к той э… м… гипотетической крысе, которой могла бы быть и ты, да, но только в том случае, если бы нас не связывало с тобой то, что связывает… Эй… Ты там слышишь меня или нет?

Я присел на корточки возле унитаза, наклонил лицо к дыре в кафеле, что уходила куда-то под стену, и тихо заговорил в неё:

— Ты лучше остынь, ты лучше подумай. Попробуй вникнуть в могущество и смысл условия «если бы». Попробуй, наконец, понять, что перед тобой не какой-нибудь простак, способный различать в своих мыслях лишь физические тела, попробуй представить себе, что перед тобой творческий человек, человек, наделенный способностью к абстрактным суждениям. Перед тобой не какой-то прыщавый юнец, занятый примитивными поисками себя в себе, нет; судьба свела тебя со взрослым человеком, занятым поисками… тебя. Да, тебя. Тебя в себе. Именно в себе и именно тебя, как концентрата всех его благих помыслов и устремлений! Тебя, как символа его надежды на его же лучшее будущее. Да и на твоё тоже. Знаешь ли ты, что я засыпаю каждую ночь с мыслями о тебе? Знаешь ли ты, что каждое утро я просыпаюсь с мыслями о тебе?! Да знаешь ли ты, что кроме тебя у меня давно уже никого нет?! Знаешь ли ты, что ты для меня значишь?! А?! И — и что теперь?! Теперь я сказал одно неосторожное слово, хорошо, пусть глупое слово, хорошо, пусть два глупых слова, и,  и — что? И — всё? Теперь я для тебя больше ничего не значу, да?! Теперь, когда на карту поставлены жизнь и смерть, моя жизнь и моя смерть, теперь, когда завтра мне лететь, ты хладнокровно расписываешься в том, что тебе на меня наплевать, да?! Ты даже не выйдешь со мной попрощаться, ты даже не скажешь мне доброго слова?! За что, за что мне такая боль… И от кого, от кого?! От любимого существа… Знаешь ли ты, несчастная, что я любил тебя??!! Понимаешь, лююю-бииил!!..

На шум пришёл надзиратель (доктор?) и ударил меня ногой. Я упал возле унитаза на бок, а он долго ещё бил меня сапогами по лицу, увлечённо и столь страстно, что я потерял левый глаз. Глаз выскочил из орбиты и повис у меня на щеке.

— На, отрежь, — сказал надзиратель, переставая, наконец, меня бить и вытаскивая из кармана перочинный нож.

Я перерезал кровавую жилу, заправил конец в глазницу; шатаясь, встал на ноги. Подошёл к столу, аккуратно положил на него глаз, обернулся:

— Зачем вы… так сильно?

— Разве это сильно, — угрюмо буркнул надзиратель. — Ты же, сука, скоро побег совершишь,  меня за это уволят. А ведь жена, двое детей… Старшему не хватит на колледж, вместо колледжа пойдёт работать в доки, а там наркота, сам знаешь. Сторчится и помрёт. Нет, это ещё не сильно… Ишь, какой агрегат сварганил! — неожиданно поменял он тему, глядя на самолёт, стоявший в углу. — И крылья какие, и пропэллер!.. А что это там у тебя на крыльях написано?

— Это так, пустяки… — неожиданно смутился я. — Мне хотелось привнести во всё это какую-то, что ли, символику, осенить событие каким-нибудь изречением, цитатой…

— Ну и?

— Ну и ничего в голову кроме Островского почему-то не пришло. Я имею в виду известную фразу «Жизнь дается нам только раз, и…»

— А, слышал. Это хорошая, умная фраза.

— Да. Но крылья оказались слишком коротки, фразу пришлось подправить.

— «…и хуй с ней», — прочитал надзиратель на правом крыле; помолчав, сказал: — Так тоже нормально.

Потом он ушёл. В раздумьях о нём и его семье я провёл около часа. Однако, пора уже было лететь. Я подошёл к стене и за полчаса вытащил сто тридцать семь незакреплённых раствором кирпичей из того места, в котором ещё неделю назад заблаговременно расковырял кладку. Образовалась большая овальная дыра, многократно и тщательно рассчитанная в размерах; я выглянул наружу. К счастью, было светло: солнечное зимнее утро дышало морозной свежестью, далеко внизу по набережной  сновали пешеходы (башня тюрьмы (больницы?) стояла у реки), за парапетом по льду скакали черными точками птицы, а воздух звенел холодной дымною синевой и свободой. Какой здесь будет этаж? Двадцать пятый, не меньше. И это хорошо, иначе не получилось бы и полёта.

Я совершил последние приготовления. Завёл хорошенько бритву, поправил киль и закрылки, подтащил самолёт к проёму в стене, уселся в кабину. Потом вылез, вдруг вспомнив, что надо бы повязку на глаз… ну, туда, где он был. Люди увидят, испугаются, могут быть проблемы. А с повязкой — пират и пират. Просто стиль такой. Не хуже и не лучше пирсинга или татуировки. Вот только из чего бы её сделать, эту повязку? Пожалуй, из наволочки, лучше всё равно ничего не найти. Будет не чёрная, а белая. Ну и подумаешь.

Итак, старт. Сначала полёт идёт вертикально вниз. Стремительно приближается земля, внимательные лица пешеходов. В самый последний миг, когда кажется, что трагедии уже не миновать, я тяну на себя штурвал и вывожу машину из пике. Тут же включаю бритву, перевожу дух. Двадцать секунд, полёт нормальный.

Ёжась от ледяного ветра, оглядываюсь по сторонам: красота…