Франц Кафка, "В исправительной колонии". Трактовка

По свежим впечатлениям пишу о рассказе Франца Кафки «В исправительной колонии». Просто потому что мысли так ёрзают в голове, что пора бы их выпустить в большой мир. И если их раздавят аргументами более мудрые читатели или знатоки Кафки, что ж, значит, так и надо.

Сюжет, пожалуй, пересказывать не буду. Всех, кто зашёл сюда, ещё не прочитав сам рассказ, горячо прошу зайти попозже. Не хочу лишать вас удовольствия от незамутнённого прочтения. А остальные, конечно же, не нуждаются в кратких пересказах а-ля статья из Википедии.

Начну, однако, с очевидной и всеми замеченной особенности Кафки: образ автора в его произведениях очень глубоко запрятан, события описываются беспристрастно, не расшифровываются и не оцениваются прямо в тексте, а о внутреннем мире большинства персонажей можно судить исключительно по их прямой речи и поступкам. Таким образом, в мире книги говорятся и творятся дичайшие вещи, но сам мир как будто не замечает и не отторгает этой дикости. Эту задачу Кафка целиком возложил на читателя. Спасибо за оказанное доверие, дорогой товарищ автор. 

И неминуемо при таком подходе остаются вопросы к тому, что автор вообще имел в виду. Что такое эта сцена самоказни офицера и поломки машины? (Главным образом, на этот вопрос я и пытаюсь найти ответ).

На то, что аппарат в плачевном состоянии, многословно сетует сам офицер в своём разговоре с путешественником. Вылетела деталька, которая раньше скрежетала, и всё развалилось? Ведь путешественник заметил, что что-то не так, по странной бесшумности работы…

Или при казни судьи, при настройке разметчика на «Будь справедлив», аппарат и должен самоуничтожиться? Создавалась-то машина для совершенно особого принципа правосудия: «Виновность всегда несомненна» — и единственная задача судьи была в наладке аппарата и исполнении приговора. Таким образом, осуждение за несправедливый суд — это осуждение не столько судьи, сколько самой системы правосудия, воплощённой в этой машине. Смерть судьи (вот правда, как козла отпущения) и должна была сопровождаться ликвидацией аппарата.

Именно этот, второй вариант виделся мне при прочтении. Только потом, поразмыслив, я поняла, что авторской версией событий вполне могла быть и поломка от ветхости. Новый комендант, не решаясь бороться с традицией открыто, просто саботировал ремонт — и это сработало. Зря, что ли, столько внимания к ремешкам, валику, шестерёнке?

Из каких побуждений офицер решил казнить себя? Совершенно неубедительным кажется мне предположение о том, что это был жест отчаяния. Мол, любимое дело всей его жизни больше никому не нравится. Нет. Вот эти строки наводят на совсем другие мысли:

«Но как затихает преступник на шестом часу! Просветление мысли наступает и у самых тупых. Это начинается вокруг глаз. И отсюда распространяется. Это зрелище так соблазнительно, что ты готов сам лечь рядом под борону».

«Как ловили мы выражение просветленности на измученном лице, как подставляли мы лица сиянию этой наконец-то достигнутой и уже исчезающей справедливости!»

«Ваше мнение, конечно, уже сложилось; если у вас и есть еще какие-то сомнения, то зрелище казни их устранит».

«— Тогда, стало быть, пора, — сказал он наконец и вдруг взглянул на путешественника светлыми глазами, выражавшими какое-то побуждение, какой-то призыв к участию».

Те изменения, которые офицер видел на лицах казнимых, убедили его в том, что все они проживают какой-то уникальный опыт. Это, решил он, и есть опыт осознания справедливости. Доказательство праведности приговора (как можно осознать свою вину, не будучи виновным?) — и просветление (недаром он подчёркивает, что такое выражение появлялось даже на лицах «самых тупых»).

Придавая этому опыту высшую ценность, офицер, в общем-то, и не считал, что делает людям плохо. Больно — да. Но ради их же просвещения. И ведь он искренне им завидовал!

Убедившись в том, что не только новый комендант (конечно же, стремящийся самоутвердиться за счёт отрицания прежних порядков), но и совершенно незаинтересованные лица осуждают приговор, офицер действовал согласно здешнему принципу: «Виновность всегда несомненна». И приговорил себя, ожидая, что осознание вины, недоступное ему сейчас, придёт к нему под зубьями бороны. Он жаждал этого опыта. И, как подчёркивает Кафка, не получил его.

По большому счёту, побуждения офицера — религиозного свойства. Заметим, что, по их терминологии, преступник нарушает не законы, не правила, не устав, а заповеди. Заповеди эти («Чти начальника своего», «будь справедлив») взяты не из Библии. Откуда? Из учения старого коменданта.

Старый комендант организовал в колонии настоящую религиозную секту, последним адептом которой был этот несчастный офицер. Комендант написал свод заповедей, придумал «просветляющий» ритуал казни. К учению специально приобщали детей. Оставшиеся от коменданта рукописи офицер хранит как реликвии. Офицеру хочется, чтобы новый комендант, пав на колени, сказал: «Старый комендант, я перед тобой преклоняюсь». Старого коменданта тайно захоронили, и, как написано на надгробии, некоторые в колонии ждут его воскресения из мёртвых.

О том, что старый комендант был вообще-то ересиархом, косвенно свидетельствует отказ священника его отпевать и хоронить на кладбище.

Кстати говоря, культы с ритуальными убийствами, человеческими жертвоприношениями и другими нормализованными мерзостями — не редкость в истории Земли. Поэтому, сколь бы гротескной ни казалась изображённая Кафкой колония, ничего нереалистичного в ней нет.

Остались у меня и другие вопросы. Вот скажите, как мог несчастный денщик, живший в этой колонии, не знать, что с ним сейчас сделают? И почему новый комендант не смел ввести другое судопроизводство? Ведь, как мы видим, рьяный последователь старого был одинок.

Буду благодарна тем комментаторам, которые просветят меня на этот счёт.

Достойны рассмотрения и другие образы — и путешественник, и солдат, и осуждённый. Но, пожалуй, в другой раз.