37 ̶г̶о̶д̶ глава, отрывок

Превозмогая судороги в пальцах и делая большое количество ошибок и помарок, справный мужик Серафим, некогда из Сенцово, выплёскивал на бумагу самое сокровенное. 

Вспоминалось, как приехал он тогда в сопровождении чиновника, да со всеми нужными бумагами, и оказалось, што вся ета земля до самово окоёма - его... Несколько дней ходил будто и не сам, а кукла на верёвочках, какие на ярмарках бывают. Делал што-то, говорил, ел-пил, бабу свою как-то даже помял, но будто бы и не вполне сам.

А потом и поверил наконец... его это земля, отныне и навсегда! И слёзы как-кап... а и не стыдно было, только размазывал их по лицу с соплями вместе то рукавом, а то и просто ладонью. Параша тогда на нево посмотрела, да как рёву дала! Ревёт, а сама улыбается, и такое-то счастье в рёве етом! 

Умылся он землицей етой, целовал ей, молился и обещал, што никогда-никогда... А потом лёг на землю, руки раскинул, и вот ей-ей, будто всю свою ферму и обнял, каждую травиночку, каждую твариночку. 

Отмывался потом в мутноватой речушке, протекающей через ево ферму... ево! Мылся, да пил воду то с ладоней, а то прямо и так, и никогда ничево слаще ему не пилося... 

Оделся, не вытираясь, встал во весь рост, и только тогда осознал наконец - ево эта земля! На веки вечные!

Навсегда в памяти осталось, как он обещает то ли себе, то ли за себя и всех потомков разом...

- Никогда больше!

Што именно, Серафим, наверное, даже затруднился бы объяснить. Ему казалось, што это настолько ясно-понятно... ан словами-то и не передать, это в сердце должно прийти. 

Но он старался хоть и неумело, но передать это необыкновенное чувство корявыми своими словесами, через рвущие бумагу буковки. И проступали на желтоватых листах, выцветших от старости и солнца, образы голода по весне, приезда урядника в деревню, и вечно согнутая спина перед любой сошкой. 

- ... никогда больше!"