О любви

Поздравляли как-то Генерального с днем рождения, всем коллективом. Пара сотен человек нюхали друг у друга затылки в актовом зале, на сцене которого директору вручали скромный подарок — заплесневелую бутылку чего-то очень старого, едва ль не средневекового. Был там и я, и на толпу глазел. (с) Вернее, на единичную её составляющую, что сладко аромахла под моим носом — на младую, русокудрую, лебяшеюю Олю из Отдела Поставок. Или, может быть, Лену из Отдела Маркетинга. Или наоборот. Или, может быть, даже Свету откуда-то ещё — я точно не знаю, да и не в этом дело. Дело в Любви. Слушая в пол-уха заливистых шестёрок, соревновавшихся с трибуны в витиеватости поздравлений, я думал о Любви.

Вот эта дивная, белая шея. Вот эта возбудительная припухлость, едва уловимая жилка сбоку; если долго смотреть, то заметишь: дрыг, дрыг... слабенько так... это спешит по ней кровь. Вот прядка цвета скорлупы грецкого ореха колечком огибает изящное ухо, а вот и само ухо — шедевр анатомического зодчества. Вот глазки... их сейчас не видно, но их можно представить, их можно вспомнить: светлые леднички, вмораживающие мужиков в пол и стены — наивно, неосознанно, и от этого ещё более брутально. Но зато когда они вдруг начинают таять... — от смеха, от слёз, от эмоций... ну мало ли? — вы, незамёрзший ещё мужик, готовы вынуть свою пыльную и дырявую душу, аккуратно вытряхнуть её в сторонке и расстелить у ног Оли. Или Лены, это неважно.

И вот смотрю я на это великолепие плоти, и в не первый уж раз понимаю: Любовь (как музыка) давно свалила из моей жизни. Ведь настоящая, истинная, молодая Любовь — она именно к чертам лица, а не к устройству души. К шейкам, ушкам, глазкам. И раньше — раньше! — я, как и все, соответствовал бы стандартам: реагировал бы рефлексами, лишался сна, открывал вдруг поэзию, каменел языком при случайной (умело подстроенной) встрече... А теперь... теперь я смотрю и думаю: ну и хули? Я просто не понимаю, я просто не догоняю, я просто физически не способен уразуметь — как это вообще возможно впасть в тяжёлую психоэмоциональную зависимость от набора хрящей, пусть сто раз «правильного», двести раз «тонкого» и триста пятьдесят раз «красивого».